Текст книги "Путевые записки эстет-энтомолога"
Автор книги: Виталий Забирко
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
7
Размеренным шагом я шёл по равнине уже четвёртый час, но пейзаж вокруг не менялся. Сочные стебли хрустели под ногами, раздавливаясь в тёмно-кровавую кашицу, и на густом ковре стелющейся травы оставались чёткие следы. Если бы не их ровная цепочка за спиной, уходящая за горизонт, можно было предположить, что я топчусь на месте. Те же пологие холмы, та же багряная трава, тот же запах прелой листвы, те же, плывущие высоко в небе на запад, медленные хороводы экзопарусников Сивиллы. Отнюдь не редким, оказывается, был здесь этот вид, хотя никто из эстет-энтомологов о нём ни сном, ни духом не знал. Впрочем, никто толком и о самой планете ничего не знал.
Никогда раньше я не охотился за экзопарусником на планете с высокоразвитой цивилизацией. Обычно это происходило либо в необитаемых мирах с дикой природой, либо на планетах, где цивилизация не достигла техногенного уровня и разнообразие биологических видов не было раздавлено железной пятой тотальной урбанизации. Таково уж свойство разума – отсталые в развитии народы восхищаются закованными в металл и бетон планетами-мегаполисами, а народы этих самых мегаполисов с ностальгической грустью устремляются в необитаемые миры, чтобы насладиться там дикой природой. Где собирают гербарии или, как я, коллекции экзопарусников.
Бедность биологических видов Сивиллы свидетельствовала, что развитие цивилизации здесь не миновало техногенный этап, однако происходило это в такие архаичные времена, отделённые от настоящего рядом геологических эпох, что от искусственных сооружений и следа не осталось. Разница в развитии цивилизаций Галактического Союза и сивиллянок была столь велика, что не поддавалась осмыслению. Невозможно представить желания и чаяния существ, достигших уровня психокинетического владения пространством, временем и материей, поэтому я, шагая по хрустящей под ногами багряной траве, ощущал себя муравьём на равнине под бдительным оком экспериментатора. Когда приобретение материальных благ становится для представителей сверхцивилизации столь же простым и обыденным действием, как дышать воздухом, эти самые материальные блага перестают интересовать. Жалкими и никчемными с высот развитой цивилизации кажутся потуги муравья, поэтому моя ментальность вызывает у сивиллянок такую же улыбку, как у меня напыщенная самодостаточность астуборцианина возле справочного бюро космопорта «Элиотрея». Вполне возможно, что мои стремления и желания в глазах сивиллянок ничуть не выше уровня естественных потребностей организма, и они потакают им с теми же снисходительностью и умилением, с которыми человек подкармливает чаек на берегу моря, голубей на площади города, или бездомных кошек и собак в подворотне. Пожалуй, я был не прав, когда пытался разглядеть за бескорыстием сивиллянок что-то ещё, кроме самого бескорыстия. Стремление чему-то научить, передать свои знания – всегда бескорыстно, хотя, зачастую, и вовлекается в сферу финансовых операций. Корысть присутствует только в дрессировке…
Солнце всё более склонялось к горизонту, и по моим расчётам до наступления ночи оставалось не более двух часов. От однообразного пейзажа и монотонной размеренной ходьбы восприятие окружающего притупилось, и я увидел криницу с чистой водой, когда чуть не ступил в неё ногой. В общем, и не мудрено не заметить – бортик небольшой, около метра в диаметре криницы выступал из травы всего на пару сантиметров и был сплетён из стеблей всё той же багряно-ржавой растительности. Мгновение я недоумённо смотрел на воду, и только затем понял, что хочу пить. Причём давно.
Опустившись на колени, я осторожно потрогал бортик криницы, но плетение из хрупких стеблей оказалось необычно прочным, и тогда я опёрся об него ладонями, наклонился и стал пить. Вода была чистой, холодной, с едва ощутимым запахом прели. За те несколько часов, которые я пробыл на Сивилле, запах настолько въелся в сознание, что невольно вызывал в душе осеннее меланхолическое настроение. Даже желание поймать Moirai reqia поблекло как увядающая листва, утратив первостепенность и притягательность. Разбудил запах осени генетическую память поколений, и пелена безотчётной грусти окутала сердце.
Утолив жажду, я сел на траву возле криницы и усилием воли попытался вернуть утраченное настроение. Но не получилось – над всем довлело понимание краха экспедиции из-за отсутствия ловчих снастей. И даже если мне повезёт поймать экзопарусника голыми руками, вряд ли сивиллянки перебросят трофей вместе со мной на космическую станцию. Исчезновение «посторонних предметов» из карманов и тела говорило об этом более чем красноречиво. Оставалось одно – увидеть экзопарусника вблизи, внимательно рассмотреть со всех сторон в различных ракурсах, чтобы, вернувшись домой, провести мнемоскопирование мозга и создать виртуальную копию Moirai reqia. Не ахти какая «добыча», но тоже раритет, поскольку изображение таинственного экзопарусника Сивиллы не приводилось ни в одном официальном документе. О нём не было даже упоминания – ходили только слухи…
Чтобы отвлечься от невесёлой перспективы, я принялся рассматривать бортик криницы. Переплетение застывших до каменной твёрдости стеблей было неплотным, но вода в просветы не просачивалась. Знакомый эффект: аборигены Пирены ещё и не то умели – достаточно вспомнить глиняные чаши Тхэна, непоколебимо висевшие над костром, опираясь на хрупкие тоненькие прутики. Чтобы окончательно убедиться в своей правоте, я попытался расшатать край плетёной чаши – вначале лёгкими движениями, затем не стесняясь в применении силы. Бесполезно. Чтобы деформировать травяное плетение, подвергшееся психокинетическому цементированию, нужен был мощный гравитационный удар. Либо отмена психокинетического воздействия.
Сорвав в стороне оранжево-красную травинку, я рассмотрел её на свет. Хрупкий стебелёк был настолько перенасыщен влагой, что просвечивал на солнце как стеклянный. Несомненно, что основным компонентом фотосинтеза этого растения являлся хлорофилл d – именно он обусловливает красный цвет, хрупкость структуры и водянистость. Но почему небо на Сивилле зеленоватое? Кислород придаёт атмосфере голубой цвет, а из всех газов, обеспечивающих атмосфере зелёный, есть только один – хлор. Но будь в воздухе Сивиллы хлор, я бы не сидел сейчас на траве и не решал эту загадку – уже первые несколько вдохов привели бы к летальному исходу.
Я раздражённо отбросил травинку – нашёл, чем голову забивать! – и попытался встать, чтобы продолжить путь. Но тут же охнув, снова сел. Я натёр ноги! Это было настолько неожиданно, что некоторое время я в полном недоумении рассматривал бригомейские кроссовки. Натереть в них ноги невозможно ни при каких обстоятельствах! Разве что на Сивилле…
Второй раз разувшись, я уже не рассматривал ступню, а внимательно изучил внутреннюю поверхность кроссовки, ощупал её, вытащил стельку. Так и есть, псевдоживая санитарно-гигиеническая структура кроссовки умерла, и оставшаяся оболочка теперь ничем не отличалась от обыкновенной обуви. В нехорошем предчувствии я отшвырнул кроссовку, лихорадочно дёрнул молнию на куртке, расстегнул и попытался активировать биотраттовый комбинезон. Никакой реакции не последовало. Утратил биотратт свои санитарно-гигиенические и мимикрирующие свойства точно так же, как и кроссовки. Не знаю почему, но очень уж хотели сивиллянки, чтобы я предстал перед ними в чём мать родила. Фигурально говоря, конечно. Однако в одежде и обуви, утратившими функциональные особенности, я чувствовал себя приблизительно так, как чувствовал бы себя, скажем, кардинал Ришелье, появившись на приёме у короля с фиговым листком вместо мантии. Каждому уровню цивилизации свои одёжки…
Словно ощутив моё смятение, тёмная масса в глубине сознания колыхнулась, и я до крови закусил губу, чтобы не позволить ей подняться на поверхность. Почему-то представлялось, если это давнее, заблокированное некогда воспоминание всплывёт, то последствия будут аналогичны последствиям деяния Великого Ухтары на Раймонде. Только не вода озера Чако обратится в пыль, а моё сознание.
Чувствуя сквозь острую боль, как кровь медленно сбегает по подбородку, я обулся и встал на ноги. Твёрдое решение идти далее, вернуло душевное равновесие и позволило расцепить зубы. Самое главное – постоянно нагружать мозг работой, чтобы не возникали сомнения в бесполезности моей затеи. Праздность ума бередит душу и вызывает ненужные воспоминания.
Наклонившись над криницей, я смыл кровь, ополоснул лицо. Что-то с криницей было не так. Но не в чистой воде было дело, и не в плетёном бортике, зацементированном психокинетическим воздействием. Не так было с самим её существованием. Я отчётливо помнил, что почувствовал жажду лишь тогда, когда наткнулся на криницу. Значит, либо подсознательное желание напиться привело меня к воде, либо… Либо кто-то, предугадав желание, соорудил криницу на моём пути. Что ж, этого следовало ожидать, поскольку вероятность того, что жаждущий в пустыне случайно набредёт на колодец, чрезвычайно мала. Весьма благоустроенная планета, хотя лучше бы здесь природа была дикой, и при мне находились ловчие снасти… Интересно, а когда я захочу есть, передо мной раскинется молочная река с кисельными берегами? Или трава заколосится бифштексами?
Я оглянулся и увидел на рыже-багряной равнине ровную, как по линейке, цепочку своих следов, уходящую за горизонт пунктиром будто запёкшейся в кровь раздавленной травы. Ещё одно подтверждение, что отнюдь не подсознание привело меня сюда – в поисках воды я бы петлял по равнине. И ещё об одном сказали следы – на Сивилле не было крупных животных, в противном случае трава эволюционно приспособилась бы к такому воздействию – на земном лугу за мной в лучшем случае остался бы след примятой травы, но никак не раздавленной. Впрочем, не только крупных, но и мелких животных и даже насекомых я здесь пока не видел. Кроме плывущих высоко в небе экзопарусников.
В преддверие сумерек небо позеленело, и я уже не видел парящих надо мной хороводов Moirai reqia. Лишь кое-где на западе виднелись у самого горизонта еле заметные точки. Где-то там, вероятно, находилось их гнездовье, родовище, место ночлега или что-то в этом роде. И мой путь лежал именно туда.
Первые шаги дались с трудом, но затем я расходился и почти не обращал внимания на растёртые ноги. «А всё-таки любопытно, – думал я, чтобы чем-то занять голову, – почему кислородосодержащая атмосфера имеет на Сивилле зелёный цвет?» Мне дважды довелось побывать на планетах с хлорной атмосферой и видеть сквозь гипербласт гермошлема зелёное небо. Но то была иная зелень, грязно-серая, не имеющая ничего общего с изумрудно-прозрачной зеленью сивиллянской атмосферы. Исключение представляло небо Трапсидоры, земноподобной планеты с кислородосодержащей атмосферой. Но там цвет неба обусловливался живущими в стратосфере оранжевыми бактериями, отчего небо приобретало люминофорную мутновато-зеленоватую окраску и долго светилось в ночи после захода солнца. Таких же небес, как на Сивилле, мне видеть не доводилось. Возможно, на цвет неба оказывал влияние гипотетический темпоральный сдвиг на границе тропосферы – не случайно же из космоса Сивилла выглядела планетой со сплошной густой облачностью, в то время как наблюдатель с её поверхности не видел над головой ни одного облачка. Однако об этом можно только гадать. Гипотетическими артефактами, как и наличием бога, можно объяснить что угодно.
Закат на Сивилле представлял собой необычное, но отнюдь не феерическое зрелище. Чем ниже солнце опускалось к горизонту, тем сильнее, вопреки законам оптики, оно слепило глаза, наливаясь оранжевым светом. В то же время небосклон всё сильнее окрашивался густой зеленью, но ни одна звёздочка не проявлялась на нём. Вечерней зари я так и не увидел. Казалось, солнце и небо существуют отдельно друг от друга, и солнечные лучи не рассеиваются, будто атмосфера здесь отсутствовала. Солнечный диск коснулся горизонта, начал скрываться за ним, и когда над обрезом земли остался лишь краешек светила, его свет превратился в ослепительный плоский луч, отделяющий багряную равнину от ставшего почти чёрным неба.
Непроизвольно зажмурившись, я остановился. А когда снова открыл глаза, меня окружала сплошная темень. До этого я как-то не задумывался о ночлеге, но сейчас вдруг понял, что ночевать придётся посреди равнины и спать не на голой земле, а ещё хуже – в мокрой каше раздавленных растений. И если на любой другой планете ночлег на голой земле в активированном биотраттовом комбинезоне был для меня само собой разумеющимся делом, то здесь я оказался в положении первобытного человека, застигнутого ночью посреди равнины без каких-либо средств жизнеобеспечения. Хорошо ещё, что ткань комбинезона сохранила водонепроницаемость и нулевую адгезию – в отличие от биохимических свойств, чисто физические не исчезли, – но утешало это мало. Мёртвый биотратт не поддерживает внутри комбинезона оптимальную температуру, и к утру я точно замёрзну. Значит, оставалось одно – продолжать двигаться в потёмках, ориентируясь по звёздам. Спать буду днём.
Я запрокинул голову, но звёзд на небе так и не увидел. Полная чернота. И только через пару минут, когда зрение адаптировалось, я различил в зените несколько белесых туманных пятнышек. Великий Аттрактор… Не повезло мне – Млечный Путь раскинулся на небе противоположного полушария, а здесь царствовал межгалактический мрак. И не одной звезды, расположенной вне гало нашей Галактики, не было в этом секторе на многие сотни парсеков. Только сейчас я со всей остротой осознал, что нахожусь на самом краю обитаемого мира. Возможно, на самой древней планете с самой древней цивилизацией Milky Way Galaxy, представители которой со снисходительным удивлением многомудрых, уставших от жизни старцев рассматривают меня со стороны как диковинную букашку.
Опустив взгляд, я с изумлением увидел, что вся равнина начала светиться призрачным багряным светом. Тускло, не освещая ничего вокруг себя, тлела каждая травинка, и только мой след с раздавленными стеблями полыхал ярким пунцовым пунктиром. Свечение равнины колебалось, трепетало волнами холодного призрачного огня, но я не ощущал ни малейшего дуновения. Не было ветра на этой планете, полная атмосферная статичность, а то, что я испытал после разговора с сивиллянкой, оказалось прозаическим схлопыванием воздуха при её межпространственном исчезновении. Возможно, колебание свечения объяснялось атавистической памятью травы о некогда гулявшем над равниной ветре, а возможно – побочным эффектом её метаболизма, но мне, честно говоря, было всё равно. Благодаря светящемуся пунктиру своих следов, я видел, в каком направлении следовало идти. Правда, теперь придётся часто оглядываться, чтобы не сбиться с пути, но и на том спасибо.
Однако, пройдя несколько шагов, я понял, что оглядываться не нужно. Далеко-далеко впереди замигал огонёк. Нормальный огонёк обычного света с полным спектром, а не призрачный поляризованный свет биолюминесценции. Будто кто-то специально зажёг для меня в ночи маяк. Не удивлюсь, если так на самом деле и окажется.
8
Примерно через час я заметил, что огонёк начал расти. Он уже не мигал, то исчезая, то появляясь, как далёкий маячок, а горел неровным светом, будто жгли костёр. Вряд ли он указывал на гнездовье Moirai reqia, слишком простым оказалось бы тогда моё путешествие даже для такой благоустроенной планеты. Скорее всего, у маячка меня ждал ужин и тёплый ночлег – я уже основательно устал и проголодался, а после появления на моём пути криницы следовало ожидать продолжения «чудес». Во всяком случае, я на это надеялся.
Огонёк всё рос и рос, пока я окончательно не убедился, что это действительно костёр. Хотя как можно разжечь костёр на равнине, где, кроме водянистой багряной травы, ничего не росло, было загадкой. Однако весьма несущественной. Какое мне дело, из чего сложен костёр? Главное, он есть, и ночлег у огня даже без спальника меня вполне устраивал. В некоторых экспедициях условия были гораздо хуже.
Я подходил всё ближе и уже видел суетящиеся у огня тени, как внезапно вокруг что-то изменилось. Беззвучный хлопок содрогнул окружающее, и я застыл на месте как вкопанный. Костёр по-прежнему горел метрах в ста впереди, по-прежнему царила ночь, но это было абсолютно иное место. Как по мановению волшебной палочки исчезла люминесцирующая трава, а вместе с ней исчез и нагоняющий тоску запах осенней прели. Под ногами было твёрдое каменистое плато без каких-либо признаков растительности, прохладный влажный воздух сменился на сухой, жаркий и душный, и появились звуки. Воздух звенел от шуршания, скрипа и верещания ночных насекомых. Но самое главное – над головой раскинулось величественное звёздное небо, и что-то в расположении созвездий показалось знакомым. Впрочем, на своём веку я перевидал такое количество разнообразных звёздных сфер над головой, что мог и ошибаться.
По всей вероятности, сивиллянки переместили меня в одну из своих многочисленных «климатических зон» на Сивилле. Отступив шаг назад, можно было проверить, не окажусь ли снова на багряно-светящейся равнине с глухим монолитом беззвёздного небосклона, но я не стал экспериментировать. Путешествие, навязанное сивиллянками против моей воли, шло по их правилам, и я ничего не мог с этим поделать. Следовало быстрее закончить их «игру», чтобы начать свою. Если мне, конечно, предоставят такую возможность. К тому же свет костра манил к себе, обещая ужин и отдых.
Я шагнул вперёд и тут же скорчился от боли. Ходить по каменистому грунту растёртыми неудобной обувью ногами оказалось гораздо сложнее, чем по мягкому ковру багряной травы. Мне вдруг вспомнились разбитые в кровь стопы пиренита Тхэна, когда его телом завладел млечник. Мёртвому пирениту тогда было всё равно, но я то пока живой…
Стиснув зубы, я медленно, в раскорячку, направился к костру, и чем ближе подходил, тем сильнее меня охватывала тревога. Привидевшиеся ранее чьи-то тени исчезли, и рядом с костром никого не было, но отнюдь не случайно припомнились ноги Тхэна, а звёздное небо показалось знакомым. Над костром, опираясь на воткнутые в землю тоненькие прутики, висела глиняная чаша, а чуть в стороне лежала перевёрнутая вверх дном утлая лодка Колдуна хакусинов.
«Что это сивиллянки надумали?» – пронеслось в голове. Такой поворот событий меня абсолютно не устраивал. Никто не имел права копаться в моей голове и, тем более, реализовывать воспоминания.
Вокруг, куда доставал свет костра, не было ни одной живой души. В глиняной чаше активно бурлило, я принюхался и по запаху определил, что варятся многоножки Пирены. Или омары. В общем, кто-то из ракообразных, но вернее всего первое. Что ж, от такого ужина я не откажусь, даже если варево, по рецепту Тхэна, несолоно.
Я проковылял к лодке, сел на неё и принялся разуваться. Больше, чем есть, хотелось снять обувь и опустить ноги в холодную воду. Но где её возьмёшь? Криница с чистой водой осталась где-то в иной «климатической зоне» Сивиллы, и сюда её вряд ли кто перенесёт.
Слева дохнул порыв тёплого ветра и принёс запах воды и гниющих водорослей. Нунхэн, Великая река Пирены, как и в реальном путешествии текла где-то рядом. Я криво усмехнулся. Опреснителя у меня с собой не было, поэтому ни за какие блага в мире не стал бы опускать покрытые волдырями ступни в речную воду, перенасыщенную солями. Это всё равно, что сунуть ноги в костёр. Если не хуже.
Глубоко вздохнув, я поставил босые ноги пятками на землю и пошевелил пальцами. Снова дохнул ветерок и принёс натёртым ступням облегчение. Почти блаженство.
И в этот момент из глубины ночи донёсся раздирающий душу рёв пиренского голого тигра.
«Это ещё что?!» – встрепенулся я. Судя по запаху, исходившему из чаши над костром, реализация моих воспоминаний была материально овеществлённой. И если по части ужина она меня устраивала, то в отношении пиренского тигра… Никому не пожелаю встретиться с пиренским голым тигром один на один без парализатора в руке.
Рёв раздался ближе, и я окаменел, сидя на перевёрнутой лодке. Вот тебе и благоустроенная планета…
– Сахим кушать будет? – внезапно услышал я. По ту сторону костра стоял Тхэн и улыбался до самых ушей, будто был страшно рад нашей встрече. Будто никогда не умирал.
С минуту я демонстративно рассматривал фигуру Тхэна. Воссоздали его сивиллянки со скрупулёзной точностью, без малейшего изъяна, таким, каким я его встретил в селении хакусинов, и оставалось надеяться, что о жизни своего тела после смерти сознания он ничего не знал.
– Так сахим будет кушать? – повторил вопрос Тхэн. – Я на двоих готовил.
– Отгони тигра, – сказал я, вспомнив, как просто и незатейливо он это делал во время реального путешествия.
Тхэн кивнул и махнул возле лица ладонью, будто прогонял муху. Приближающиеся раскаты рёва пиренского тигра сбавили обертоны и начали удаляться.
– Так как, давать сахиму многоножку? Вкусная…
– Давай.
Хакусин опустил руку в бурлящую в чаше воду, извлёк большую многоножку и протянул мне.
– Кушайте, сахим.
– Положи на лодку, – сказал я, не прикасаясь к многоножке. От сваренного ракообразного и руки Тхэна валил пар. В реальном путешествии я чуть не обварился, когда беспечно взял угощение.
Тхэн положил многоножку на лодку слева от меня, затем достал из чаши ещё одну, сел на землю и принялся есть. Как всегда вместе с панцирем и внутренностями.
Я подождал, пока многоножка немного остынет, и стал освобождать её от панциря. И когда осторожно, чтобы не зацепить прокушенную губу, положил на язык первый кусочек, давно забытый вкус воскресил события на Пирене с такой яркостью, словно я всё ещё находился где-то в среднем течении Нунхэн и до окончания экспедиции оставалось много дней и километров пути. Особенно ярко вспомнились первые часы пребывания на Пирене, гостевая комната, куда поместил меня консул, полчища насекомых, которых по неосторожности вывел из дневной диапаузы, тёмное пиво из холодильника… Странно, почему во время экспедиции, когда ел многоножек, никогда не думал о пиве, а сейчас захотелось? Причём захотелось так сильно и страстно, что засосало под ложечкой.
– Здравствуйте, Бугой! – радостно сказал Мбуле Ниобе, выступая из темноты и протягивая мне банку пива. – Теперь-то, надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня?
Несмотря на потёртые шорты и пробковый шлем на голове, пигмей был очень похож на Тхэна. А радушие и гостеприимство ещё более роднили его с аборигенами. Не случайно говорится: с кем поведёшься… А консул безвыездно прожил на Пирене около двенадцати лет.
Я молча взял банку пива, открыл и сделал большой глоток. Край банки зацепил прокушенную губу, и ожидаемого удовольствия я не получил. Не знаю, что там за интермедию разыгрывали сивиллянки, но я вступать в разговор с консулом не собирался. Делая вид, что его вообще здесь нет, я продолжил неторопливо есть многоножку, отделяя мясо от панциря и запивая пивом. Чересчур «близко к тексту» поставили интермедию сивиллянки – в те времена, когда я был на Пирене, мне действительно нравилось тёмное пиво, но со временем стал предпочитать светлое.
Консул уселся на лодку рядом с наполовину очищенной многоножкой и завёл свой бесконечный монолог о житье-бытье на Пирене. Однако я старался пропускать слова мимо ушей и принципиально не смотрел в его сторону. Опять переборщили со сценарием сивиллянки – ничего нового Ниобе не говорил, повторяя, как заёзженная пластинка, монолог при встрече у челночного катера. Всё то же самое об этнографических подробностях и геологических особенностях бассейна реки Нунхэн.
Наверное, сивиллянки уловили мою иронию, потому что консул вдруг запнулся на полуслове, помолчал, затем обиженно спросил:
– Вы меня не слушаете, Бугой?
И опять я никак не отреагировал. Не существовало его для меня, и я хотел, чтобы сивиллянки это поняли. К чему мне эти воспоминания? Пройденный этап, о котором я ничуть не сожалею, но и вспоминать не желаю.
– Конечно, что со мной разговаривать, – с горечью сказал Ниобе. – Вы закончили охоту, поймали своего мотылька… А меня давно уж нет – ваш друг, Геориди, меня вместе с птерокаром в пыль…
Полыхнула беззвучная вспышка, и лишь тогда я посмотрел на место, где сидел консул. Консул Галактического Союза на Пирене пигмей Мбуле Ниобе исчез, и только мелкий пепел сыпался на землю.
«К чему эти нравоучительные сентенции?» – обратился про себя к сивиллянкам. Досадливо поморщившись, сдул пепел с хвостового сегмента многоножки, очистил от панциря, положил в рот и запил глотком пива. Что может быть лучше пива с инопланетными креветками после утомительного пешего перехода?
– Сахим, дать ещё многоножку? – предложил Тхэн. В отличие от меня он, похоже, не видел появившегося, а затем исчезнувшего во вспышке Мбуле Ниобе и не слышал его монолог. В разных плоскостях пространства существовали Тхэн с консулом, и единственной точкой пересечения этих пространств был я.
– Положи сюда, – постучал я ладонью по днищу лодки справа от себя, куда пепел Мбуле Ниобе не просыпался.
Тхэн принёс вторую многоножку, вернулся к костру и снова сел на землю.
– А навар пить будете? – спросил он.
– У меня пиво. – Я показал Тхэну банку и вдруг вспомнил, что делал проводник с чашей, когда мы заканчивали ужинать. – Только костёр не гаси! – поспешно добавил. Ночевать без спальника на голой земле всё-таки приятней у костра, чем в полной темноте.
– Хорошо, сахим, – кивнул Тхэн, снял с огня чашу и с наслаждением напился крутого кипятка. Затем поставил чашу перед собой, и она тут же упала на землю комком грязи.
Я отхлебнул из банки пива, запрокинул голову и посмотрел на звёзды. Когда-то, глядя на ночное пиренское небо, я думал о млечнике, просчитывая его вероятные шаги. Если сивиллянок, судя по примеру с консулом, интересуют только моральные аспекты моей жизни, то вряд ли мне устроят встречу с ним. Тогда с кем? С Колдуном хакусинов?
– Сахим, что у вас с ногами? – обеспокоено спросил Тхэн, уставившись на мои стопы с растопыренными пальцами.
– Натёр… – безразлично пожал я плечами, и тогда меня вновь озарило – вспомнил, как хакусин за ночь залечивал потёртости хитина на долгоносах от вьючных ремней. – Подлечить сможешь?
– Смогу, сахим! – обрадовался Тхэн, с готовностью подскочил ко мне, но затем нерешительно затоптался на месте. – Сахим запретил прикасаться к себе…
– Теперь разрешаю.
Тхэн опустился на колени, бережно прикоснулся к правой ступне. Будто разряд статического электричества соскользнул с его пальцев, и я отдёрнул ногу, во все глаза уставившись на хакусина. Только сейчас я понял, что наш разговор проходил без транслингатора!
– Сахим, вам больно? – участливо спросил Тхэн.
Я молча смотрел ему в глаза, анализируя ситуацию. В реальности я разговаривал с Тхэном без транслингатора, только когда в его теле обосновался млечник. Значит… Ничего это не значит. Проделки сивиллянок. Если бы ко мне прикоснулся млечник, меня бы уже не было.
– Щекотно… – нашёлся я и, преодолевая опасливое предубеждение, вытянул ногу. – Лечи.
И рассмеялся. Причём отнюдь не деланно, а искренне. И в мыслях не мог представить, что некогда обречённый мною на заклание, как жертвенная овца, абориген оживёт, но вместо попытки отомстить, встанет передо мной на колени. Как перед богом, в чьей власти даровать жизнь и отнимать её. И, если нужно, возвращать.
Хакусин огладил ладонями одну ступню, вторую, потом обмазал их тонким слоем глины распавшейся чаши.
– К утру всё заживёт, – пообещал он, потирая ладони. Затем хлопнул ими, и глина мелкой пылью осыпалась с кистей рук. Умей я так, мне бы никогда не понадобился биотраттовый комбинезон. В нынешней ситуации это ох как бы пригодилось!
Тхэн протянул руку к кроссовкам, взял их, повертел перед глазами, недовольно цокнул языком.
– Как в них можно ходить?
– А ты попробуй, – без тени улыбки предложил я. Один раз тело хакусина уже ходило в бригомейских кроссовках. Причём именно в этой паре.
Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.
– Нет… – покачал головой. – Мне не надо.
Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри, и аккуратно поставил их у лодки.
– Больше сахим ноги не натрёт, – сказал. – Мягкие… Но лучше ходить босиком.
Он встал с колен подбросил в костёр сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.
«Интересно, – подумал я, – будет он сегодня ночью «переговариваться» с Колдуном? Или Колдун сам придёт к огню – лодка его здесь…»
Но я не угадал сценарий сивиллянок.
– Пойду, посмотрю долгоносов, – сказал Тхэн и растворился в ночи.
Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костёр. Тонкая, металлокарбоновая жесть вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры как и положено экологически безвредной упаковке.
Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.
Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.
«Пора укладываться спать», – решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла – тёплый грунт не остывал до утра, и хотя был твёрдым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у её борта на земле: с одной стороны светит костёр, с другой от темноты отделяет перевёрнутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создаёт иллюзию защищённости, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.
«Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? – вяло подумалось. – На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон…» Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.
Я уже собирался лечь, как увидел возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шёл будто пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.