Текст книги "Путевые записки эстет-энтомолога"

Отвлёк меня от анализа ситуации сигнал оповещения о получасовой готовности лайнера перед входом в гиперствор. И тогда я решил прекратить участие в навязанной мне чужой игре. Выяснил, что на данный момент от неё не исходит угрозы, и достаточно. Пора начинать свою игру, и не равён час объявиться некоему дотошному игроку, который попытается разгадать мой ребус.

4

Гиперпереход из Солнечной системы к Раймонде я проспал. Причём, на удивление, впервые после операции спал сладким сном младенца, без сновидений. Хорошую штуку – псевдожидкий матрас с антигравитационной прослойкой – придумал какой-то изобретатель. Горстями под него горох насыпай – самая привередливая принцесса не ощутит малейших неудобств.

Ничего нового для меня в гиперпереходе нет – посмотреть на него со стороны можно раз, другой, но когда счёт перевалил за сотню… Входя в гиперствор, лайнер словно растворяется в его мембране без остатка, а на выходе, расположенном иногда за многие тысячи световых лет от старта, наблюдается обратный процесс. Но это, повторюсь, если смотреть на лайнер со стороны; изнутри, то есть с обзорных площадок, пассажиры видят лишь мгновенную смену звёздного неба: вот только что над ними были одни созвездия, как вдруг – совершенно иные. Три процента землян испытывают при гиперпереходе лёгкое головокружение, остальные ничего не чувствуют. Я относился к большинству. Соврал я Броуди насчёт своей фобии к космическому пространству, но как-то ведь нужно было избавиться от его общества?

Система жизнеобеспечения сообщила, что мы уже четыре часа находимся на орбите космостанции «Раймонда-II», сейчас проводится стандартная проверка бортовых систем, и через три часа, после разделения отсеков, каждый пассажир пройдёт индивидуальный таможенный контроль. Приняв к сведению, что в моём распоряжении имеется три свободных часа, я решил отказаться от затворничества и пообедать в ресторане. Но Броуди об этом сообщать не стал. Зачем? Принимая условия его игры, я решил, перефразируя известную поговорку, поступать по-своему: если гора столь настойчиво стремится к Магомету, то он должен оставаться на месте.

Посетителей в ресторане оказалось немного, и это меня порадовало. Можно, не вступая ни с кем в разговоры, спокойно поесть и, осматривая публику, провести, так сказать, рекогносцировку. Кажется так в древние времена назвали визуальное изучение противника в районе предстоящих боевых действий. Конечно, район был не тот, да и окружающая публика не являлась противником – она представляла собой ту среду, в которой мне предстояло действовать.

Однако моим чаяниям не суждено было сбыться. Лишь только официант сервировал столик и подал закуски, как передо мной возник молодой, щеголевато одетый землянин.

– Вы позволите? – спросил он, держась за спинку стула.

У землянина было приятное, симпатичное лицо, открытый взгляд серых глаз – такие люди располагают к себе, хотя потом, порой, бывает трудно от них отвязаться. Конфликтовать, отказывая в месте за столиком, я не собирался, как, впрочем, и заводить близкое знакомство, – поэтому лишь неопределённо пожал плечами.

– Благодарю. – Молодой человек истолковал неопределённость в свою пользу и уселся. – Не люблю, знаете ли, обедать в одиночестве…

Он подозвал официанта и принялся, переспрашивая и уточняя, заказывать обед. По тому, как тщательно и щепетильно он относился к выбору исключительно изысканных блюд, я понял, что передо мной один из владельцев ценнейших исторических реликвий. Впрочем, рассуждая здраво, таких пассажиров здесь каждый второй. В крайнем случае – третий.

– Арист Тарандовски, – представился он, отпустив официанта, и выжидательно посмотрел на меня.

Делая вид, что старательно пережёвываю, я кивнул. Мол, принял к сведению. Но он отступать не собирался.

– А вы, если не ошибаюсь, известный коллекционер экзопарусников Алексан Бугой?

Против воли я улыбнулся и, отхлебнув из бокала минеральной воды, откинулся на спинку кресла. Резкая боль в жабрах мгновенно заставила выпрямиться, напомнив, что в моём положении так делать не следует.

– Вы сильно изменились, – корректно заметил Тарандовски. – Травма в последней экспедиции?

Я покачал головой.

– В старину говаривали, что горб у человека появляется от чрезмерных усилий. «Горбатиться» – слышали такой термин?

В глазах Тарандовски заплясали весёлые огоньки.

– Слышал «горбиться», – заметил он, – но это означает уподобляться горбатому…

Я делано рассмеялся. Многозначительную фразу сказал Тарандовски. Неужели он и есть тот самый «дотошный игрок», появления которого я опасаюсь? Рановато… Вроде бы повода для его появления я ещё не давал. К тому же он землянин, а не раймондец.

– Ну, а о том, что горб наживают, вы, надеюсь, слышали?

На это Тарандовски возразить было нечего, и он развёл руками. Слышать то он слышал, но, несмотря на пораженческий жест, не верил. И тогда я перешёл в атаку, резко изменив тему.

– Одно непонятно, господин Тарандовски, откуда вы меня знаете? Антиквариат и эстет-энтомология настолько далёкие друг от друга области, что не имеют точек соприкосновения. Никаких.

– Профессия у меня такая, – спокойно объяснил Тарандовски. – Сопровождать ценные коллекции на выставки. Любые выставки и любые коллекции в качестве доверенного лица владельца. Вполне возможно, и вам когда-нибудь пригожусь.

Он протянул визитную карточку, я взял её, прочитал и сунул в нагрудный карман.

– Может быть, и пригодитесь, – уклончиво ответил. В визитке указывалось, что искусствовед-промоутер Арист Тарандовски является почётным членом ряда Академий наук. Особо престижных академий в перечне не было. – Подрабатываете, или это основное поле вашей деятельности?

– Скорее второе, но не совсем. Это мой образ жизни – удовлетворять собственное любопытство за чужой счёт. Люблю, знаете ли, путешествовать. В крови, наверное, – по материнской линии в моём роду встречались цыгане.

Подошёл официант и принялся выставлять перед Тарандовски многочисленные тарелочки и салатницы. Не скрою, я наблюдал за этим с некоторым сарказмом. Чрезмерное количество блюд вызывало чувство, что передо мной этакий парвеню, дорвавшийся до обеденного стола, но не знающий, в какой руке держат нож, а в какой – вилку.

– А ещё люблю хорошо и красиво поесть, – сказал Тарандовски, перехватив мой взгляд. Он пригубил предложенное официантом вино и кивнул в знак одобрения. – Это у меня, по всей видимости, от славян – предков по отцовской линии. Говорят, они были хлебосольными и гостеприимными… Не желаете ли лёгкого вина?

– Нет, благодарю, – отказался я, наливая в бокал минеральную воду.

Столовыми щипцами Тарандовски подхватил из судочка мастурианскую креветку, щипковым пинцетом ловко сорвал с неё панцирь и принялся по всем правилам этикета с достоинством есть, отщипывая по кусочку и макая в соус. Получалось у него мастерски.

– Славянин, говорите? Среди моих предков тоже были славяне. Древний аристократический род князей Бугой. Не слыхали?

– Князья Бугой? – Тарандовски наморщил лоб, задумался. – Ах, да, вероятно, редукция гласной «а»… – задумчиво протянул он. – Бугай… Крепкий, здоровый, свирепый… гм… – Он глянул на меня и смешался. – Воин, воитель…

– Вот-вот, – подчёркнуто твёрдо поставил я точку на этой теме, строго глядя в глаза Тарандовски. Тест на искусствоведа и аристократа он прошёл с блеском, выкрутившись из довольно пикантной ситуации, но далее изгаляться над моей фамилией я ему разрешать не собирался.

– А позвольте узнать, каким это образом вы здесь оказались? – поинтересовался Тарандовски, тактично меняя направление разговора. – Сами намекали, что между антиквариатом и эстет-энтомологией непреодолимая пропасть.

– Не только намекаю, но и утверждаю, – поправил я. – Демонстрировать коллекцию экзопарусников на выставке древнего искусства Земли, всё равно что есть десерт вместе с первым блюдом. Столь же неудобоваримо. Здесь я выполняю ту же роль, что и вы. Представляю экспонат своего друга – скульптуру египетской царицы Нэфр’ди-эт.

Лицо Тарандовски вытянулось, он поперхнулся.

– Нэфр’ди-эт? – выдохнул он. – Из коллекции Мирама Нуштради? Она же более пятидесяти лет нигде не выставлялась! Как вам удалось уговорить наследников? Неужели…

И в этот момент я выключился из разговора, потому что увидел, как от центра зала к выходу из ресторана идёт сивиллянка. Как Тарандовски не отвлекал меня разговором от наблюдения за залом, я мог поклясться, что до этого момента сивиллянки в ресторане не было – она словно возникла ниоткуда и теперь плавно, по-царски, плыла между столиками. Ни шла, ни шествовала, а именно плыла – ни одна складка на её хитоне не шевелилась, – и создавалось впечатление, что кто-то невидимый проносит по залу зачарованную статуэтку жёлто-горячих тонов. Створки двери перед ней распахнулись, она ступила за порог, замедлила движение и повернулась. Причём повернулась так, будто сделала это не сама, а её развернули на невидимом глазу постаменте.

И тогда я увидел её лицо. Ни в какое сравнение не шли известные стереоснимки сивиллянок, не способные передать одухотворённость живой натуры, когда на зрительный образ накладывается психокинетическое воздействие. Её лицо было прекрасно, и светилось той неземной красотой, при виде которой возникало лишь одно желание – преклонить колени. Она посмотрела мне в глаза, улыбнулась всепонимающей, всепрощающей улыбкой, и мне на мгновение показалось, что хитон сивиллянки чуть встрепенулся, подобно только-только расправляющимся крыльям…

Но в это же мгновение автоматические двери ресторана щёлкнули, отрезая сивиллянку от моего взгляда, и я вернулся в реальность.

– Что вы там увидели? – услышал я голос Тарандовски.

– Где? – машинально отреагировал я, переводя взгляд на искусствоведа-промоутера.

– На стене.

Я снова посмотрел на дверь, за которой скрылась сивиллянка, но двери не было. Была глухая стена. Вход в ресторан находился в другой стороне.

– Ничего, – спокойно ответил я и улыбнулся. Почему-то подумалось, что улыбнулся улыбкой сивиллянки, но на лице обычного смертного она вряд ли возможна. Тем не менее, душа у меня пела. Деньги для сафари на Сивилле – это лишь полдела. Можно затратить огромное состояние, добираясь в отдалённый уголок Вселенной, где из-за физико-пространственных характеристик гиперстворы не функционируют, годы просидеть на космостанции возле Сивиллы, но на планету так и не попасть. Опуститься на поверхность невозможно ни при каких обстоятельствах, даже в качестве терпящего бедствие в открытом космосе. Чтобы побывать на Сивилле, требуется личное приглашение. И это приглашение я только что получил.

Аппетит у меня пропал, причём настолько, что вид степенно вкушающего пищу гурмана вызывал неприятие. Не совмещаются в сознании возвышенное и земное.

– Приношу свои извинения, – сказал я, вставая, – вынужден вас покинуть. Совсем забыл о важной встрече.

Тарандовски недоумённо посмотрел на меня, окинул взглядом стол.

– Вы же практически ничего не ели!

– Дела, господин Тарандовски, прежде всего дела! – отшутился я и направился к выходу. Конечно, настоящему – сквозь стены ходить не умел, хотя в данном случае очень хотелось. И если бы сейчас в стене вновь открылась дверь, и сивиллянка поманила меня к себе, ушёл бы не задумываясь, плюнув на свои обязательства перед Мальконенном.

На выходе из ресторана я носом к носу столкнулся с Броуди. Он торопился в зал, но встретившись со мной, несказанно расстроился. Видимо, система жизнеобеспечения сообщила ему о моём «выходе в свет», и он спешил навязать своё общество.

– Как, вы уже отобедали?

– Да, – благодушно кивнул я. Встреча с сивиллянкой настроила меня на минорный лад.

– А обещали сообщить, если почувствуете себя лучше. Хотел вам компанию составить… – Броуди окончательно упал духом. – Может быть, посидим в баре? – предложил он без тени надежды.

– Что вы, право, торопитесь, – пожурил я раймондца, не став играть «в кошки-мышки». – У нас впереди целый месяц, успеем ещё пообщаться. Может, и надоесть друг другу успеем. Простите, но пора упаковывать вещи и готовиться к таможенному досмотру.

Кивнув Броуди на прощанье, я одарил его всё той же улыбкой, которую считал похожей на сивиллянскую. К своему багажу я не прикасался, так что упаковывать мне было нечего. Тем более готовиться к таможенному досмотру.

5

О небывалой красоты паруснике Сивиллы я узнал совершенно случайно. Произошло это в космопорту «Весты», где я коротал время в баре, ожидая рейса в систему Друянова. Сидел за стойкой, неторопливо потягивал крем-соду со льдом и от нечего делать смотрел по телеканалу галактические новости. Бар был пуст, лишь через стул от меня за стойкой сидел пожилой сгорбленный меступянин. Вид у него был крайне потерянный, будто гуманоида постигло горе. Непоправимая потеря кого-то близкого случилась давно, но рана так и не зарубцевалась. На стойке перед меступянином стоял бокал с пронзительно-жёлтым напитком, но он не пил. Смотрел на бокал отрешённым взглядом и пребывал, вероятно, где-то далеко-далеко отсюда во времени и пространстве. Тело меступянина застыло в неудобной позе, двигалась только правая рука; причём двигалась как бы сама по себе, независимо от тела, набрасывая светокарандашом на клочке бумаги какой-то рисунок. Происходило это машинально и бесконтрольно – меступянин пребывал в прострации, загипнотизированный необычно ярким цветом напитка в нетронутом бокале.

Вступать в разговор с меступянином, отвлекая его от скорбных мыслей, не хотелось, но я всё же непроизвольно посмотрел через его плечо на рисунок. И обомлел. Это была бабочка дивной красоты. Точнее, не вся бабочка, рисунок был незакончен, а только её широко распахнутые крылья. Они искрились, переливаясь всеми цветами радуги, и от этого казалось, что крылья трепещут, а вокруг них мерцает солнечный ореол. Я впервые встретился с такой техникой плоскостной живописи – когда-то Леонардо да Винчи первым из художников игрой светотени сумел передать на плоскости объём, но мне не приходилось ни слышать, ни видеть, чтобы кто-нибудь мог передать на плоскости движение. Несомненно, меступянин был выдающимся художником, если не гениальным.

– Что это?! – невольно вырвалось у меня.

Меступянин медленно повернул голову. В узких щелях его глаз застыла беспредельная тоска.

– Это? Это Судьба, – тихо изрёк он и сделал попытку скомкать рисунок.

Я поймал его за руку.

– Где вы видели этого мотылька? Или это плод вашей фантазии?

Молча освободив руку, меступянин скомкал-таки рисунок и сунул в карман. Затем встал со стула.

– Погодите! – буквально взмолился я. – Скажите, где вы его видели?!

– На Сивилле… – тихо пробормотал он и направился к выходу.

– Постойте! – попытался я его остановить, но меступянин ушёл. А я почему-то не смог встать со стула и догнать.

Второй раз какое-то подобие сведений о мотыльке Сивиллы я получил во время раута на конгрессе эстет-энтомологов на Палангамо. Совершив взаимовыгодную сделку с давним приятелем Раудо Гриндо (он предложил мне два экземпляра парусников четвёртого класса с Парадигмы в обмен на одного третьего класса с Риодамапумы, который у меня был в трёх экземплярах), мы прохаживались по залу, раскланиваясь со знакомыми и болтая о пустяках. Как-то само собой кто-то из нас упомянул о Сивилле (причём вне контекста разговора об экзопарусниках, а скорее, в связи с закрытостью планеты для изучения), и тогда Раудо Гриндо сказал, что среди присутствующих на рауте есть один граниец, который побывал на Сивилле. И даже показал мне его. Граниец Эстампо Пауде стоял в одиночестве, прислонившись к колонне, и, казалось, ничто вокруг его не интересует, кроме чёток, которые он задумчиво перебирал пальцами левой руки. Я сделал вид, что он меня тоже не интересует, перевёл разговор на другую тему, но затем, улучив момент, освободился от Раудо Гриндо и подошёл к гранийцу.

– Господин Пауде? – спросил я. – Разрешите представиться, Алексан Бугой.

Пауде никак не отреагировал на моё имя, известное каждому эстет-энтомологу. Но он и не был эстет-энтомологом, и каким образом оказался на рауте никто не знал. Продолжая спокойно щёлкать костяшками чёток, граниец молча поднял на меня глаза, полные грусти и печали, и я поразился, насколько выражение его круглых фасеточных глаз совпадает с выражением раскосых глаз меступянина из бара космопорта «Весты».

– Говорят, вы побывали на Сивилле? – снова спросил я.

Граниец продолжал молчать. Но он слушал меня, и это обнадёживало. И я пошёл напролом.

– Вам не приходилось встречать на Сивилле мотылька… – Как мог, я попытался описать рисунок меступянина.

Где-то посредине неуклюжих объяснений граниец отстранился от колонны и жестом остановил меня.

– Это Судьба, – тихо пророкотал он и медленно двинулся прочь.

Я не стал окликать его – слишком много народу было в зале, – но и последовать за ним не смог. Ноги будто приросли к полу, как в баре космопорта «Весты».

Более никаких сведений о мотыльке Сивиллы мне нигде не удалось обнаружить. Ни в одном источнике. Впрочем, и о самой планете ходили настолько разноречивые слухи, что верилось в них с трудом. По одному из слухов, сивиллянки настолько скрупулёзно и точно, чуть ли не по минутам, предсказывают будущее, что жить становится неинтересно. В мистику я не верил, хотя поведение двух субъектов, побывавших на Сивилле, заставляло настораживаться, но вот в том, что необычайно прекрасный экзопарусник экстракласса обитает на этой планете, был уверен на сто процентов. Охотничье чутьё меня никогда не подводило.

И я решил: чего бы это ни стоило, обязательно побываю на Сивилле, добуду уникального экзопарусника и назову его Moirai regia. Царица судеб. И никак иначе.

Размечтавшись, я едва не забыл, зачем прибыл на Раймонду. Вернул меня с горних эмпиреев на грешную палубу лайнера сигнал расстыковки отсека и корабля-матки. Вновь поменяв габариты, отсек трансформировался в катер и по вытянутой параболе направился в зону таможенного контроля космостанции «Раймонда-II».

Рановато я ударился в мечты – старею, что ли? Приглашение, полученное от сивиллянки, дорогого стоило, но без внушительной суммы, необходимой для перелёта к Сивилле, мечты о сафари окажутся пустыми фантазиями. Нужную сумму я мог получить, выполнив заказ Мальконенна, но для этого необходимо работать. Работать и работать, забыв на время о личной цели.

В таможенном зале, куда кибертележка доставила багаж, меня уже поджидал Броуди со своей неизменной елейной улыбкой. Похоже, раймондец решил опекать меня очень плотно. На уровне прессинга. Он помахал мне издали рукой, подошёл к таможеннику и принялся что-то обстоятельно втолковывать. Определённо насчёт меня, поскольку таможенник, внешне очень похожий на Броуди – маленький, пухленький, розовощёкий, с носом пуговкой, – то и дело постреливал в мою сторону маслеными глазками, приветливо улыбаясь. В общем-то, все раймондцы были пухленькими улыбчивыми коротышками, и если правда, что их внешняя оболочка всего лишь имитация, то для оформления своей конституции они выбрали не очень-то приглядный образец землянина. Даже удивительно, что при подобном выборе раймондцы – одни из самых ревностных почитателей земного искусства.

Переговоры Броуди с таможенником закончились тем, что мой личный багаж пропустили без досмотра. Но сейф со скульптурой царицы Нэфр’ди-эт всё же просветили. И по тому, как таможенник цокал языком, охал и ахал, глядя на экран, я понял, что ему страстно хотелось одному из первых увидеть земной раритет. Пусть даже в таком, полупрозрачном, эфемерном виде от режущего глаз спектра химического состава песчаника.

Когда процедура закончилась, таможенник, всё ещё пребывая в восторженном расположении духа от увиденного, радушно пожелал мне приятного времяпрепровождения на Раймонде, я поблагодарил, и Броуди увлёк меня к кабине межпространственного лифта.

Перемещение на планету межпространственным лифтом обходится раз в десять дороже спуска на челночном планере, но лицезреть Раймонду с высоты птичьего полёта не довелось ещё ни одному туристу. И я знал почему. В результате кропотливого сбора информации мне удалось правдами и неправдами добыть не только копию плёнки космической съёмки раймондской поверхности, принадлежавшую первой и единственной земной экспедиции, но и некоторые современные материалы по этому вопросу, имевшиеся у службы галактической безопасности, благо они не являлись секретными (через всё того же бортайца Аугицо Портасу, не допущенного на Раймонду якобы из-за аллергии к формалину). Кроме качества записи, никакой другой существенной разницы между старинной и современной видеосъёмками не наблюдалось. Как тогда, так и сейчас, вся материковая часть планеты была покрыта густым грязно-зелёным покровом буйной растительности, на фоне которой редкими проплешинами смотрелись немногочисленные озёра на северо-востоке и кое-где на юге, да гряда голых скал на западном побережье океана. Даже узкие речушки (широкие и полноводные на Раймонде отсутствовали), полностью скрывались под сводами леса. Островки городов и посёлков, разбросанные по лесу, выглядели нонсенсом, поскольку ни дорог между ними, ни обработанных полей вокруг не было. «Потёмкинские деревни», – очень метко охарактеризовал эти поселения Портасу, передавая мне материалы видеосъёмки. По заключению комиссии, подобное устройство поселений никак не угрожало галактической безопасности, материалы были признаны несекретными, тем не менее не подлежали широкой огласке на том основании, что выявленные особенности социального уклада являются сугубо внутренним делом раймондской цивилизации. По этому поводу председатель комиссии, каотиец Местрахази, в шутливой форме выразил личное мнение: мол, земляне должны радоваться и гордиться, что во Вселенной нашлась такая цивилизация, которая им во всём подражает.

Но ни мне, ни всем остальным Homo, многие из которых уже давно не были землянами, радоваться и гордиться почему-то не хотелось. Слишком насторожённо мы относимся даже к себе подобным, чтобы поверить в чужеродное бескорыстное прекраснодушие. С человеческой точки зрения в деятельности раймондской цивилизации таился какой-то подвох, который рано или поздно проявится. И лучше рано, чтобы не было поздно.

Кабина межпространственного лифта доставила нас на брусчатую площадь перед огромным дворцом весьма строгой архитектуры – длинное здание с плоским фасадом и двускатной крышей больше напоминало дом какого-то зажиточного бюргера середины XIX века, и только впечатляющие размеры убеждали, что бюргеру оно не по карману. Мне почему-то казалось, что дворец i-Тюльери (где, согласно проспекту, должна проходить выставка древнего искусства Земли на Раймонде) выглядит несколько иначе. Более вычурно, что ли, типа виллы Мальконенна. Впрочем, не знаток архитектурных памятников – эта область искусства меня никогда не прельщала.

– i-Эрмитаж! – с пафосом воскликнул Броуди, указывая рукой на дворец. – Точная копия земного, других не делаем. – Он поймал мой недоумённый взгляд и смешался. – Мы не ожидали, что количество экспонатов превысит возможности выставочных площадей дворца i-Тюльери. Сами понимаете, что для каждого экспоната необходима оптимальная площадь, иначе, из-за тесноты, выставка будет выглядеть как лавка старьевщика. Пришлось срочно возводить новый дворец.

Я кивнул, вроде бы как с пониманием, но в голове раздался предупреждающий щелчок. Второй. Первый был, когда я увидел стройные ряды охранников экспонатов, сплошь состоявшие из хейритов.

На площади перед i-Эрмитажем то и дело появлялись кабины межпространственного лифта, высаживали пассажиров и исчезали.

– Сегодня день размещения экспонатов, – сказал Броуди. – Завтра – открытие выставки. Идёмте, для экспозиции вашей скульптуры подготовлен отдельный зал. Мы считаем скульптуру царицы Нэфр’ди-эт жемчужиной выставки.

Это я уже понял. Не случайно меня самолично опекал распорядитель выставки. Излишне навязчиво опекал.

Поднявшись по ступенькам на высокое крыльцо, я оглянулся. Брусчатая площадь заканчивалась метрах в ста от дворца идеально ровной, будто обрезанной по линеечке, сплошной стеной раймондского леса. Настолько плотной, что отсюда невозможно было отличить стволы от листьев. Слева и справа от дворца живая стена растительности плавно огибала углы здания, и создавалось впечатление, что лес окружает i-Эрмитаж со всех сторон.

– Нет вокруг ничего – здесь только i-Эрмитаж! – с гордостью возвестил Броуди. – Слишком много городов претендовали на организацию выставки, и мы решили никого не обижать.

Я промолчал, и в голове раздался третий щелчок. Чтобы не обижать, или… Что «или» я не знал. Хорошо бы ошибиться, но внутреннее чувство подсказывало: что-то обязательно случится. Непременно. Не столь радикальное, как похищение скульптуры, но весьма неприятное. Своему предчувствию я доверял, оно меня никогда не подводило.

Зал, подготовленный для экспозиции скульптуры Нэфр’ди-эт, оказался просторным и светлым. Я бы даже сказал чересчур просторным для миниатюрной скульптуры. В этом опять было что-то не то – выставочная площадь для каждого экспоната должна быть оптимальной, поскольку чрезмерно большая площадь также вредна для экспозиции, как и маленькая. Но я не стал заострять внимание и выражать недовольство. Не для того сюда прибыл.

Хейриты пронесли сейф к центру зала, поставили на пол, и началась стандартная процедура установки экспоната. Броуди открыл сейф, достал скульптуру и передал её ионокцам, которые опять сняли с неё все параметры. Все подписали протокол, затем Броуди с торжественным видом передал скульптуру мне, и я водрузил её на полутораметровый постамент. Лишь только я шагнул в сторону, как вокруг постамента включилось защитное поле, и хейриты тут же заняли пост по обе стороны от экспоната. Так они и простоят весь месяц, ни на шаг не сдвинувшись с места.

– Всё, – с тяжёлым вздохом сказал Броуди и виновато посмотрел на меня. – Рад был бы выпить с вами шампанского, посидеть в баре, поговорить об искусстве… Но дела распорядителя выставки…

Я чуть не расхохотался, глядя на его расстроенное лицо, но сдержался. Искренне говорил раймондец, не кривил душой.

– Не переживайте, у нас ещё будет время, – заверил его. – Кстати, где я буду жить? Надеюсь, неподалёку от выставки?

– В северном крыле. Всё северное крыло i-Эрмитажа переоборудовано на время выставки под гостиничные номера. Ваш номер двести первый, багаж туда уже доставлен. Конечно, номер скромнее, чем на лайнере, – сами понимаете, мы не хотим менять историческую планировку дворца, – но, надеюсь, в обиде не будете. Кстати, открытие выставки завтра в полдень.

На этом мы и расстались. Броуди с ионокцами ушли размещать другие экспонаты, а я направился разыскивать свой номер. Вопреки зародившимся мрачным ожиданиям, что единственным из удобств будет переносной стульчак, как у древних королей, номер оказался вполне приемлемым. Из трёх комнат, с душевой и современным санузлом. Даже матрас был с антигравитационной прослойкой, что мне особенно понравилось. И хотя на нём я тоже не мог спать на спине, однако испытывал гораздо меньше неудобств с имплантированными жабрами.

Ночью мне приснился экзопарусник Сивиллы. Его крылья закрывали полнеба, а ореол вокруг них создавало солнце за спиной экзопарусника. Место так и не нарисованного гениальным художником-меступянином туловища занимала сивиллянка, и от слепящего ореола было непонятно, то ли крылья являются продолжением её рук, то ли представляют собой распахнутый хитон. Но как я ни всматривался в её лицо, никак не мог вспомнить его черт – вместо этого передо мной всё чётче проступали черты лица царицы Нэфр’ди-эт.

Проснувшись, я долго лежал в постели, удивляясь тому, как во сне парадоксальным образом трансформируются реальные образы, и какие неожиданные параллели иногда возникают на основании этого. Только во сне я увидел, насколько древняя египетская царица похожа на сивиллянку. И ещё одну параллель подсказал мне сон: нетронутый напиток в бокале художника-меступянина в баре космопорта «Весты», ореол вокруг крыльев нарисованной Moirai regia, чётки в руках гранийца на рауте во время конгресса эстет-энтомологов на Палангамо и хитон сивиллянки были одного цвета. Пронзительно-жёлтого. И, как мне почему-то казалось, это был цвет солнца Сивиллы.

Однако, поднявшись с кровати и совершив утренний моцион как для человеческого тела, так и для имплантированных жабр, я настрого запретил себе расслабляться и думать о сафари на Сивилле. Нельзя допускать, чтобы страстное желание побывать на Сивилле превратилось в идею-фикс, затмевающую всё на свете. Придёт время, когда смогу позволить себе мечтать, но сейчас необходимо работать. Работать для того, чтобы приблизить мечту.