Текст книги "Путевые записки эстет-энтомолога"

10

– Руку! Руку давай! – кричала Тана, раскачиваясь на серой бахроме дыхательных корней гигантских мангров.

Хватая ртом воздух, я вынырнул из солёной, как рапа, мутной воды, попытался схватить протянутую руку, но не достал и снова погрузился под воду, если так можно назвать коричневую жижу, насыщенную танином и взвесью гумуса.

Вынырнув второй раз, я понял, что до руки Таны мне не дотянуться, и схватился за мёртвую, высохшую лиану, палкой свисающую к воде.

– Не трогайте бандачу! – запоздало заорал Кванч.

Лиана треснула, разломилась, на голову посыпалась труха и какие-то насекомые, а я снова погрузился в воду. Но всё же, благодаря лиане, удалось продвинуться немного вперёд, и когда я вынырнул в третий раз, то дотянулся до руки Таны. Кванч перепрыгнул с гнутого ходульного корня на вертикальный корень-насос, прилепился к нему пальцевыми присосками и схватил за левую руку. Вдвоём они подтянули меня поближе, подхватили под мышки и выдернули из зловонного болота на нижний ярус мангровых дебрей.

– Где ногокрыл?! – яростно отплёвываясь, заорал я на Кванча.

Кадык на тонкой шее зеленокожего проводника дёрнулся, Кванч виновато моргнул, и большие выпуклые глаза втянулись в глазницы, превратившись в щелочки.

– Ушёл… – как плетью махнул Кванч тоненькой ручкой куда-то влево.

Из дебрей гигантских мангров доносился треск ветвей, ломаемых удаляющимся ногокрылом-отчимом, и его затихающее взрёвывание. Вовремя на моём пути оказалось болото, иначе ногокрыл просто-напросто раздавил бы меня своей тушей.

– Ещё одна такая выходка, – процедил я, испепеляя взглядом проводника, – и утоплю в болоте!

– Да, бвана Алексан, – смиренно мигнул Кванч, не проявляя никаких эмоций. Утопить земноводного аборигена мне вряд ли бы удалось.

– Камень на шею привяжу, и пойдёшь ко дну, как миленький! – уточнил я, и тут же понял, что сморозил очередную глупость. Острова гигантских мангров на Аукване представляли собой сложный растительный конгломерат, где и песчинки не найдёшь, не говоря уже о камне. А минеральное дно, к которому крепились опорные корни гигантских мангров, находилось в сотне метров от поверхности океана Аукваны.

– Либо, что проще, пристрелю, – понизив тон, пообещал я, чтобы хоть как-то выпутаться из глупой ситуации.

– Алек… – придушенно прошептала Тана у меня за спиной, и я резко повернулся.

Бледная как мел Тана смотрела поверх меня широко раскрытыми глазами, и в них плескался страх. И я тут же ощутил, что волосы на голове шевелятся. Но не от страха – кто-то копошился в них.

– Что там? – с опаской спросил я, не рискуя притронутся к голове руками. Слишком много ядовитой живности водилось в дебрях гигантских мангров на Аукване.

– А… Акартыши…

И только тогда страх сжал сердце.

– Аммиак! Быстро!..

Не отрывая взгляда от моей головы, Тана зашарила дрожащими руками по портупее, нащупала баллончик с аммиаком и вырвала его из карманчика.

– Брызгай!

Я наклонил голову и зажмурился. Вонючая струя ударила в темя, едкая жидкость обожгла кожу, струйками стекая на лицо.

– Хватит! – остановил я и глубоко вдохнул.

Лучше бы я застрелился, чем вдыхать, согласно инструкции, пары аммиака. Этот радикальный метод предохранял от заражения лишь на пять процентов… Огнём обожгло носоглотку, лёгкие, рассудок помутился, и я, кашляя, судорожно выгибаясь, повалился на переплетение корней мангров.

Я потерял сознание, но ненадолго. Очнулся лёжа на том же месте, только голова покоилась на коленях сидящей Таны. Она вытирала мне лицо, волосы влажным платком и, как заведённая, повторяла одно и то же:

– Лучше бы я… Лучше бы меня…

Боль и отчаяние в её голосе, искреннее желание самопожертвования шли из глубины души, от самого сердца, но мне до этого не было никакого дела. Не на неё, а на меня из трухлявой лианы посыпались акартыши, и поменять нас местами не мог никто и ничто. Не признавал я сослагательного склонения, и все эти «абы да кабы» ничего, кроме раздражения, у меня не вызывали.

Кванч торопливо расстёгивал на мне комбинезон, одновременно освобождая от пояса и портупеи. Аборигены Аукваны не знакомы с одеждой, поэтому получалось у него весьма неуклюже.

Я приподнял голову.

– Ты что делаешь? – спросил проводника, с трудом соображая. Обожжённое аммиаком горло саднило, тело было ватным, чужим, мысли ворочались тяжело, как жернова.

Кванч прекратил расстёгивать комбинезон и виновато заморгал.

– Так акартыши… – пролепетал он.

Откуда-то из глубины заторможенного сознания медленно выплыла информация об этих насекомых. Для животного мира Аукваны они не представляли никакой опасности, но вот для людей… Хитиновая пыль панцирей, натирающаяся у взрослых особей между сочлениями, обладала прогрессирующей паразитивно-регенеративной функцией, обусловленной высокой биохимической активностью свободных радикалов. Попадая на повреждённые участки кожи или слизистые оболочки, она легко внедрялась в клеточную структуру организма человека и, изменяя биоэнергетические потенциалы, начинала строительство клеток хитина из «подручного материала». Перерождение клеток происходило с невиданной скоростью и получило мрачное название: скоротечная саркома Аукваны. За три-четыре дня живой человек превращался в хитиновую мумию, и единственным средством, способным нейтрализовать свободные радикалы хитиновый пыли, был аммиак. Но только в том случае, если пыль ещё не проникла в поры кожи…

Я оттолкнул Кванча, сел и начал самостоятельно расстёгивать комбинезон непослушными пальцами. На случай прямого контакта с акартышами инструкция настоятельно рекомендовала избавиться от одежды и принять душ из слабого раствора аммиака.

Тана протянула руку, чтобы помочь, но я отстранился.

– Хватит одного заражённого, – сказал, еле ворочая непослушным языком. Происходящее воспринималось заторможено и отстранённо, как будто сознание наблюдало за телом со стороны и с трудом управляло им. – Организуйте лучше душ…

Пока я раздевался, Кванч вырубил трёхметровых отрезок полой лианы, проткнул толстую стенку корня-насоса и вставил в дырку конец импровизированного шланга. Из другого конца толчками забила пресная вода.

– Мы готовы!

– Сейчас… – пробормотал я, снимая ботинки с самоцепляющимися подошвами, в которых можно ходить даже по потолку, и выбираясь из маскировочного комбинезона. Ногой отодвинул одежду и обувь в сторону и поднялся. Меня шатнуло, но я всё же удержался на ногах.

– Начинайте, – вяло скомандовал, рефлекторно зажмуриваясь. Слизистую носоглотки обожгло настолько, что вряд ли когда смогу различать запахи, но это, как говорится, полбеды – попадание аммиака на сетчатку грозило полной слепотой.

Кванч направил на меня струю опреснённой манграми воды, а Тана начала распылять в неё из баллончика аммиак. Холодный душ в жарком пекле тропиков Аукваны сам по себе приятная вещь, к тому же, учитывая моё состояние, помогал прийти в себя. Так бы и стоял. Вечно.

– Хватит аммиака, – наконец сказал я, – обмывайте чистой водой!

Поворачиваясь под струёй, промыл глаза, основательно прополоскал носоглотку, и попытался откашляться. В лёгких сипело, хрипело, обожжённая трахея вызывала ощущение вставленной в горло жёсткой трубки, и ничего у меня не получалось.

Внезапно Кванч отвёл шланг в сторону и поднял вверх тонкую длинную руку.

– Тихо! – предостерегающе шикнул он и застыл, прислушиваясь. Только он мог различить в какофонии птичьих голосов мангрового леса посторонние звуки. – Егеря летят… Уходим! Быстро!

Он выдернул полую лиану из отверстия в насосном корне, залепил дырку древесным варом и юркнул в заросли нижнего яруса мангров.

– За мной!

С трудом соображая, зачем нужно бежать, я замешкался, и Тана подтолкнула меня в спину. И только тогда я устремился вслед за Кванчем, больше доверяя стадному инстинкту, чем заторможенному сознанию. Бег босиком по осклизлым корневищам гигантских мангров давался с трудом, ноги то и дело разъезжались, меня мотало из стороны в сторону, и если бы не Тана, поддерживавшая под руку, я либо сорвался бы между корней в болото, либо переломал ноги.

Сзади с шипением ухнуло, в спину ударила жаркая волна, и лишь тогда я понял, в чём заключалась опасность. Егеря Лиги защиты возможно разумных животных не церемонились с браконьерами, на период появления птенцов ногокрыла ставя всех трапперов вне закона и устраивая на них беспрецедентную охоту как на хищных зверей. Не интересовало егерей, что я охотился не на птенцов, а на взрослого ногокрыла-имаго, – они вначале стреляли, а затем разбирались в кого. Если от траппера после плазменного удара что-нибудь оставалось.

– Погоди… Погоди… – задыхаясь от бега, попросила Тана. – Да остановись же!

Из последних сил она дёрнула меня за руку, и я, с трудом удержавшись на ногах, остановился.

– Сейчас… Сейчас… – Тана лихорадочно зашарила по карманам. – Надо накидку… Они тебя на тепловом сканере видят…

Она выдернула из кармана пакет, разорвала его и набросила на меня саморасправляющуюся пелерину, экранирующую инфракрасное излучение. Накидка тут же начала облегать тело, и пока её структура ещё находилась в аморфном состоянии, Тана быстро провёла рукой по моему лицу, освобождая от ткани глаза и рот. Будто нос ребёнку вытерла.

– Чего застряли?! – заорал Кванч, выныривая перед нами из зарослей. – Быстро за мной!

Он схватил меня за руку и увлёк в заросли. И не успели мы сделать нескольких шагов, как то место, на котором только что стояли, превратилось в огненный столб.

Около часа мы с максимально возможной скоростью петляли по мангровым зарослям, чтобы высадившиеся с птерокара егеря не смогли взять след. Ведущий нас Кванч то и дело растворялся в рябящей в глазах ржаво-зелёной кипени сельвы, затем возникал из зарослей то слева, то справа, менял направление, затаскивал нас на средний ярус леса, где приходилось прыгать с ветки на ветку, вёл мелководными болотами и всё время поторапливал.

От суматошного бега я уже окончательно ничего не соображал. Не всё ли равно, от чего погибнуть – от скоротечной саркомы Аукваны или от плазменного луча? Последнее даже предпочтительнее – мучиться не буду…

Как мы оказались в схроне – убежище, сплетённом из лиан между нижним ярусом мангровых зарослей и болотом, – не помню. Понял вдруг, что стою на дне громадной раскачивающейся корзины, вокруг темно, душно, и бежать никуда не надо. Сердце бешено колотилось, лёгкие, работая как мехи, хрипели.

– Ложись, ложись в гамак… – суетилась вокруг меня Тана.

Я упал в гамак, потерянным взглядом обвёл схрон и увидел, как Кванч сноровисто «зашивает» лианами входной лаз. Таких схронов в переплетении ходульных корней гигантских мангров Аукваны у каждого проводника браконьеров имелось не менее двух десятков, и были они настолько хорошо замаскированы, что егеря считали большой удачей, когда случайно их обнаруживали.

– Тише, тише… Успокаивайся… – шептала Тана.

Она присела рядом с гамаком и гладила меня по груди, по рукам. А я всё никак не мог отдышаться. В груди угрожающе клекотало, я задыхался, обожжённые аммиаком лёгкие отказывались принимать кислород. И вдруг жёсткая трубка, в которую превратилась трахея, сломалась внутри со стеклянным хрустом. Я отчаянно закашлялся, и из горла полетели сгустки алой крови…

Очнулся я под вечер. Дышалось легко и спокойно, ничего у меня не болело, и лишь непомерная слабость напоминала о том, что произошло. Силы нашлись только на то, чтобы с огромным трудом приоткрыть чугунные веки.

Тана и Кванч сидели на чурбаках и собирали из блоков походный диагност. Такого лица у Таны я ещё не видел – отрешённое, скорбное, с потухшими глазами. Зрачки смотрели в одну точку, и она, похоже, не видела, что делают руки. Кванч, заглядывая в инструкцию, то и дело подправлял её действия. По щекам Таны катились слёзы, а губы что-то непрерывно, как молитву, шептали. Кажется, всё то же: «Лучше бы я… Лучше бы меня…»

В этот раз её слова не вызвали у меня никакого отторжения. Апатия царила в душе, и было всё равно, кто что думает и делает в мире, в котором мне осталось находиться три дня. Я пребывал по одну сторону бытия, они – по другую, и ничего нас уже не связывало. Страх смерти отсутствовал – было лишь невыносимо жаль, что меня в этом мире не будет, и всё, чему в нём суждено случиться, будет происходить без меня.

Мысли текли вяло и равнодушно, по привычке анализируя создавшуюся ситуацию. Наверное, старики точно так вспоминают прожитые дни, без эмоций прокручивая в памяти «кино» своей жизни и не имея никакого желания что-либо изменить в «сценарии». Нет, не вспоминалась мне вся моя жизнь, а лишь последние месяцы – подготовка к экспедиции и дни, проведённые на Аукване. Скорее всего, эти воспоминания были вызваны к жизни горечью понимания, что экспедиция на Ауквану будет последней. И единственной, которую мне не удалось завершить. Не суждено мне дожить до глубокой старости, дабы, сидя в кресле-качалке, обозревать коллекцию экзопарусников и с тихой улыбкой вспоминать перипетии, происходившие при ловле какого-либо экземпляра коллекции. Не будет у меня тихой спокойной старости. Ничего не будет. C’est la vie, c’est la mort…[7]7
  Такова жизнь, такова смерть (франц.).


[Закрыть]

Pediptera Auqwana vulgaris – ногокрыл Аукваны обыкновенный, не считался среди эстет-энтомологов уникальным видом. И в то же время у маститых коллекционеров если и имелись экземпляры ногокрыла, они не экспонировались. Выставляли на показ ногокрылов только начинающие коллекционеры, так как на рынке экзотических животных невозможно приобрести неповреждённый экземпляр. Объяснялось это тем, что Ауквана была закрыта для охоты из-за хищнического разграбления биологических видов с уникальными фармакологическими показателями. К таким видам относился и ногокрыл, но не в стадии ногокрыла-имаго, представлявшего интерес исключительно для эстет-энтомологов, а в стадии новорожденного ногокрыла-птенца, мясо которого обладало поистине чудотворным плацентарным эффектом, способствующим омоложению клеток. Несмотря на объявление Аукваны галактическим заповедником, браконьерство здесь процветало, и от него не спасала егерская служба, специально созданная Лигой защиты возможно разумных животных. Даже драконовские меры, вводимые на период появления в гнёздах птенцов, – уничтожение егерями без суда и следствия застигнутых на месте преступления трапперов – не могли полностью искоренить браконьерство. Очень многим в Галактике хотелось помолодеть и жить дольше.

В отличие от земных насекомых жизненный цикл Pediptera Auqwana vulgaris был несколько сложнее (два закукливания в начальной и конечной стадиях, а также гиперметаморфоз личинки) и делился на пять стадий: яйцо – птенец – личинка (ногокрыл-отчим) – личинка (старец-одиночка) – имаго. Раз в год, перед сезоном слоистых туманов, из отложенных старцем-одиночкой яиц вылуплялись птенцы, биологический смысл существования которых не совсем ясен, поскольку они ничем не питались и существовали как особи на протяжении всего шести дней, ревностно оберегаемые ногокрылами-отчимами. По истечении шести суток птенцы закукливались, и через месяц из первичных коконов выходили ногокрылы-отчимы, чья длина на этот момент не превышала пяти сантиметров. Вопреки названию, личиночная стадия имела очень коротенькие бескрылые ножки, на которых ногокрыл отправлялся на поиски гнезда с отложенными старцем-одиночкой яйцами. За время путешествия, а затем охраны гнезда ногокрыл-отчим, подобно земным гусеницам усиленно питался растительной пищей и вырастал до пятнадцати метров в длину, достигая массы десяти тонн. Но на период, когда птенцы вылуплялись из яиц, он прекращал питаться, становился агрессивным, усиленно охраняя птенцов, чьё появление на свет привлекало к себе как многочисленных естественных хищников Аукваны, так и галактических браконьеров. За это время ногокрыл-отчим терял до половины своей массы и к моменту закукливания птенцов превращался в худое дряблое существо, за что и получил название старца-одиночки. В таком виде он существовал ещё год, медленно пробираясь сквозь чащу гигантских мангров и выискивая укромное место для гнездования. Где-то за месяц до сезона слоистых туманов старец-одиночка закукливался, и вторичная куколка раскрывалась спустя ровно сутки после того, как все птенцы закукливались в первичные куколки. При этом во время последнего метаморфоза ногокрыла стволы гигантских мангров вокруг куколки раздвигались, образуя небольшую полянку, просвет над которой между деревьями напоминал круглый колодец в стометровой многоярусной системе островной сельвы Аукваны. Приблизительно девять из десяти раскрывшихся вторичных коконов содержали кладки яиц, а из десятой куколки появлялась краса и гордость мангровых зарослей – Pediptera Auqwana. По своему строению ногокрыл напоминал раскрытый зонтик трёхметрового диаметра необычайно яркой расцветки, а название своё получил из-за метаморфизованных сочлений хитинового панциря, превратившихся в спицеобразные распорки крыльев и очень напоминающих тонкие ножки насекомых. По аналогии с большинством земных бабочек-однодневок пищеварительный тракт у ногокрыла отсутствовал, и единственным смыслом его существования являлось оплодотворение отложенных яиц. Чуть покачивая крыльями, ногокрыл медленно взлетал над мангровыми зарослями, выискивал круглые прогалины в сплошном лиственном пологе верхнего яруса сельвы, опускался туда и надолго зависал над кладкой яиц. Псевдочешуйки, пыльцой опадая с крыльев, медленно осыпалась на кладку, оплодотворяя яйца и одновременно превращая разложившиеся останки ногокрыла-старца в голубоватую жижу, обладающую сильнейшим анабиозным действием и прекрасно защищающую яйца на период созревания. Около суток ногокрыл парил над одной кладкой, затем направлялся на поиски следующей. С оплодотворением каждой кладки крылья ногокрыла всё более блекли и после пятнадцатой-восемнадцатой кладки становились совсем прозрачными. Тогда ногокрыл погибал. Некоторые, не найдя более шести-семи кладок, тоже погибали, и вот этих-то особей егеря и экспортировали на рынок.

Сведения о Pediptera Auqwana я почерпнул из Большого энтомологического словаря Аукваны, иллюстрированного прекрасными стереокадрами, отснятыми специальной экспедицией Центра Биологической классификации при Галактическом Союзе под бдительным наблюдением егерей Лиги защиты возможно разумных животных. Меня мало интересовало, что поведенческие функции ногокрыла носят исключительно описательный характер, и нигде не даётся объяснения многоступенчатой стадии развития. Пусть этим вопросом занимаются рядовые энтомологи. Зато стереокадр ногокрыла-имаго, заснятого в момент появления из кокона и расправляющего твердеющие на воздухе крылья с режущей глаз сочной расцветкой, произвёл на меня неизгладимое впечатление. Такой экземпляр экзопарусника просто необходимо иметь в коллекции, если ты считаешь себя эстет-энтомологом.

Как ни странно, с субсидированием экспедиции на Ауквану получилось неожиданно просто. Финансовую сторону экспедиции и фрахтовку челночного катера, который должен был ожидать окончания экспедиции на орбите планеты для контрабандного вывоза ногокрыла, взяла на себя Тана. Честно говоря, я не ожидал такого продолжения нашей связи. Тана была красивой, эффектной женщиной, с которой мы познакомились на выставке моей коллекции и какое-то время провели вместе. Но, обычно, на этом с моей стороны всё и заканчивалось. Женщины всегда были для меня только сексуальным придатком. И не более. Однако на этот раз прозаического окончания связи не случилось, но отнюдь не потому, что я изменил своему кредо. Были в моей жизни случаи, когда женщины пытались перевести наши чисто сексуальные отношения в нечто большее, но как только с их стороны начинали проявляться капризы и требования, я уходил. Без сожаления. С Таной получилось по иному. Она ничего от меня не требовала – я был для неё непререкаемым авторитетом, она во всём меня поддерживала, словно являлась не только сексуальным придатком, но и моим эго. Что, в общем-то, при её эффектной внешности, относительной финансовой независимости и достаточно трезвом уме (вопреки сложившемуся мнению, что все красавицы – глупышки) было для меня несколько странно. Это тешило самолюбие, но отнюдь не меняло моих жизненных позиций. Пока это меня устраивало, я не спешил разрывать отношения.

Как и большинство трапперов, промышляющих охотой на птенцов ногокрыла, мы инкогнито высадились на Аукване за полтора месяца до объявления Лигой защиты возможно разумных животных блокады заповедных островов гигантских мангров. Парадоксально, но труднее всего оказалось найти проводника, хотя чуть ли ни каждый десятый абориген занимался контрабандной охотой на птенцов ногокрыла. Но когда они узнавали о цели экспедиции, то отказывались наотрез. И вовсе не потому, что охота на ногокрыла-имаго была для них табу – они совершенно не понимали, зачем нам нужен именно ногокрыл, когда все пришельцы охотятся исключительно на птенцов. В конце концов нам удалось нанять одного аборигена за тройную цену, но, похоже, он нам всё равно не поверил, считая, что мы зачем-то хитрим и однозначно будем охотиться на птенцов.

Из-за вынужденной задержки отбыли мы на острова гигантских мангров за три недели до сезона слоистых туманов, когда все водные пути и тропинки на подступах в сельву начали усиленно контролироваться егерями. Поэтому вместо суток пришлось затратить четверо, но, к счастью, удалось незамеченными миновать все контрольные посты. Проводник попался опытный и добросовестный, выполнял свои функции выше всяких похвал, тем не менее, я то и дело натыкался на его скептический взгляд. Категорически не верил Кванч в цель нашей экспедиции, хоть ты его убей. Каждое утро он сообщал, что поблизости находится гнездо с яйцами ногокрыла, однако я пропускал его информацию мимо ушей и требовал поисков вторичных коконов. Кванч с видимым неудовольствием подчинялся, а затем с неприкрытым скепсисом наблюдал, как я сканирую вторичные коконы. За две недели мы обследовали восемнадцать коконов, но во всех них формировались яйца, и ни один не предвещал появление на свет красы и гордости мангровой сельвы планеты – Pediptera Auqwana.

Я начал нервничать и подозревать, что Кванч водит меня за нос, специально подсовывая коконы с яйцами, и пару раз на повышенных тонах высказал проводнику свои претензии. Но Кванч только недоумённо пожимал узенькими плечиками, разводил в стороны непомерно длинные тонкие руки, растягивал губы в извиняющейся улыбке, вдвигал и выдвигал глаза. Я ему не верил. В масляно-преданных глазах играло лукавство себе на уме аборигена. Мол, знаю, на что ты охотишься, – не проведёшь на мякине!

Однако когда из яиц начали вылупляться птенцы, а я по-прежнему требовал от него поиска вторичных коконов, скепсис и лукавство в глазах Кванча сменилось откровенным изумлением, перешедшим в открытое непонимание, а затем нежелание продолжать экспедицию. Только моё твёрдое слово и выплата на месте половины обещанного вознаграждения, – суммы, превышающей обычный заработок проводника у галактических контрабандистов птенцов, – несколько поколебали его уверенность в своей сермяжной правоте и заставили продолжить поиски вторичных коконов. Тем не менее, каждое утро он со всё возрастающей тревогой в голосе сообщал об очередном гнезде с птенцами, обнаруженном им во время ночной разведки, и мой неизменный отказ забрать птенцов встречал чуть ли не в штыки. Будь Кванч человеком, я бы сказал, что он находится на грани психического срыва, и, возможно, повёлся с ним деликатнее. Но я не придал этому значения. И поплатился.

Сегодня утром Кванч не стал говорить, что рядом где-то находится гнездо с птенцами, а на вопрос, нашёл ли он очередной вторичный кокон, бросил лаконичное «да» и повёл меня в чащу. Я было подумал, что проводник наконец-то поверил в мою цель, но глубоко ошибся. С удвоенной осторожностью пробираясь сквозь чащу и заставив меня делать то же самое, Кванч вывел меня к гнезду с птенцами.

При виде в двух шагах от себя гнезда с птенцами я обомлел, но, переведя взгляд на довольное лицо проводника, лучащееся счастьем оттого, что он наконец-то выполнил свою миссию, не сдержался и выругался. Совсем забыв, что гнёздо птенцов охраняется не в меру агрессивным ногокрылом-отчимом… Спасло меня от судьбы быть раздавленным многотонной тушей ногокрыла-отчима болото, если можно считать спасением замену смертного приговора через раздавливание на смертную казнь через заражение инфекцией.

Ничего теперь нельзя было изменить. И самое обидное заключалось в том, что винить кого-либо в происшедшем не имело смысла. Сам виноват, что необдуманно последовал за Кванчем, а затем выругался у гнезда ногокрыла…

Кажется, я застонал от бессилия и униженного состояния, потому что Тана встрепенулась и посмотрела в мою сторону.

– Алек… – Она вскочила с чурбака, стремительно скользнула к гамаку и наклонилась надо мной. – Ты проснулся? Как себя чувствуешь?

Голос у Таны дрожал, и меня передёрнуло. Сам не умел жалеть, и, тем более, не терпел жалости по отношению к себе. Унизительное чувство.

– Нормально… – с трудом разлепив губы, прошептал. – Слабость только…

– Это мы сейчас… Погоди…

Тана засуетилась, открыла аптечку, извлекла шприц-тюбик с тонизатором, уколола в руку. Мурашки побежали по коже, меня содрогнуло, по лицу градом покатился пот. Слабость таяла на глазах.

– Я хотела вызвать катер… – Лицо Таны скуксилось. – Погрузить тебя в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Но… Но…

Только отчаяние могло подвинуть её на такое решение. Да, при анабиозе скоротечная саркома Аукваны замедлялась, и, возможно, в Центре межвидовой хирургии путём корректировки биоэнергетических потенциалов клеточной структуры удалось бы спасти мне жизнь. Но в сложившихся обстоятельствах это было неосуществимо. Мешало ненавистное сослагательное склонение.

– Не глупи, – тихо сказал я крепнущим голосом. – Никого ты вызвать не сможешь. Егеря установили частотно-волновую блокаду Аукваны, через которую не пробьётся ни один сигнал.

Тана быстро заморгала, лицо перекосилось, и она отвернулась. Плечи у неё мелко дрожали. Надежда, что я подскажу решение, рухнула.

– Готово, бвана Тана, – сказал Кванч, вставая с чурбака.

– Ты собрал диагност? – встрепенулась Тана. – Молодец…

Сомнительная похвала. Собрать походный диагност мог и ребёнок – его блоки сцеплялись в единственно возможном порядке.

Тана подошла к панели диагноста, защёлкала клавишами.

– Сейчас мы тебя проверим… Может быть, и не заразился… – сказала она, не смея смотреть на меня. Будто я не знал о своём диагнозе, и взгляд мог его выдать.

– К чему? – пожал я плечами. – И так всё ясно.

Слабость исчезла, её место заняла апатия. Ничего в этом мире для меня уже не имело значения. К чему все эти анализы, мельтешение, лишние телодвижения? «Не тратьте, кум, напрасно силы, идите ко дну», – иронично советовали мои славянские предки по поводу бесполезных действий. Только сейчас я понял глубокий смысл поговорки и не увидел в ней иронии. Всё-таки кусочек загадочной славянской души был и во мне.

Тана извлекла из ниши датчик-паучок, попыталась активировать его, но ничего не получилось.

– Подключи поводок, – отстранённо посоветовал я. – Дистанционно в блокированном районе ничего работать не будет.

Несмотря ни на что, какая-то часть моего сознания ещё пыталась контактировать с миром живых. Но это ненадолго. Максимум трое суток.

Тана подключила поводок к датчику-паучку и поставила его мне на грудь. С минуту электронный анализатор стоял, поводя по сторонам лапками-сенсорами, затем принялся бегать по телу, изредка приостанавливаясь для замеров. От прикосновений лапок было щекотно, но не смешно. Не выношу щекотки, но сейчас это чувство словно атрофировалось.

– Кушать хочешь? – спросила Тана, чтобы отвлечь и себя, и меня от гнетущих мыслей. Бегать «паучку» предстояло долго. Около часа.

От слова «кушать» сквозило ненавистной жалостью, но сознание отметило это равнодушно, где-то на периферии. Чувства зациклились сами на себя и не желали откликаться на чужое сочувствие из-за разделявшей нас черты. Только сугубо рациональное восприятие связывало меня с действительностью.

Я подумал. Есть не хотелось. Умирать тоже. Что-то во мне ещё держалось за этот мир и не хотело уходить из него вопреки сложившимся реалиям.

– А что ты можешь предложить? – неожиданно вырвалось.

Тана растерялась.

– Как – что? Грибы…

Поскольку экспедиция была браконьерской, и снаряжение мы могли нести только на себе, пришлось ограничиться крайне необходимым, учитывая при сборах чуть ли не каждый грамм веса. Поэтому, предварительно разузнав, что мангровые заросли Аукваны изобилуют съедобными грибами, являющимися основной пищей аборигенов, продовольствия мы не взяли.

– Не хочу, – поморщился я. Грибами мы питались уже месяц, и если первое время – с удовольствием, то последнее – через силу. Не приспособлен цивилизованный человек к однообразной пище, кусок не лез в горло.

– Слушай, у нас же есть НЗ! – излишне эмоционально воскликнула Тана. – Сублимированный апельсиновый сок и шоколад. Будешь?

– Нет, – снова поморщился я. Зачем вообще спросил о еде? Ничего мне не хотелось.

Возможно, Тана приняла мой отказ за каприз умирающего, но на самом деле всё было не так. Мои мысли и желания пошли вразброд, потеряв логическую связь.

– Я всё-таки разведу сок, – не согласилась Тана. Места она себе не находила, нервно двигая руками и не сводя глаз с бегающего по мне «паучка».

– Как хочешь… – безразличным выдохом вырвалось из меня. Будто и не я сказал.

И в это мгновение многоногий датчик диагноста застыл на моём животе и замигал зелёными глазками-индикаторами. Ошибся я, предположив, что Тана будет проводить всестороннюю диагностику – она запрограммировала аппарат на экспресс-анализ.

Забыв обо всём, Тана бросилась к диагносту, щёлкнула клавишей, и аппарат выстрелил тонкую ленту распечатки. Схватив ленту, Тана пробежала по данным глазами раз, второй, мотнула головой, словно ничего не понимая, и принялась в третий раз медленно перечитывать, беззвучно шевеля губами.

Сердце у меня ухнуло. Всё-таки тлела во мне надежда…

Внезапно Тана уронила ленту и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. А затем её лицо перекосилось, и она громко, страшно зарыдала, сотрясаясь всем телом.

– Зачем… – досадливо скривился я. И без её истерики было тошно.

– Ал… л-лек… – заикаясь сквозь рыдания, хрипя горловыми звуками из-за непослушных губ, со стоном выдавила Тана. – Т-ты… Ты… з-з… з-здо… здоров…

– Что?!

Это было как удар грома. Страстно, до боли в сердце, захотелось жить, но я не захотел поверить в блеснувший лучик надежды. В таком состоянии Тана могла принять желаемое за действительное.