Текст книги "Кастинг. Маргарита и Мастер"

– Быть или не Быть. – Именно эту фразу быстро повторяет Германн, проходя Инициацию.

– И дело не в том, что он никак не может выбрать, что лучше жизнь или смерть, – продолжал другой теоретик литературы, а в том, что выбрать:

– С первого взгляда нельзя, не получится, потому что и жизнь, и смерть уже покрашены черным человеком одним черным цветом.

– Ситуацию проясняет второй способ, указанный Пушкиным:

– Перечти Женитьбу Фигаро.

И становится ясно, что Граф, который виден перед нами, это может быть и не Граф вовсе, а Фигаро, и наоборот. Как узнать?

И вот узнать правду может только Инициированный, тот самый больной Германн в 17-м нумере Обуховской больницы, только он понимает, что перед нами не Царь и Пушкин – если читать не Бомарше, а Воображаемый Разговор с Александром 1 Пушкина, а у Бормаше это:

– Фигаро и Граф, – а:

– Или Царь в роли Пушкина, или наоборот, Пушкин в роли Царя.

У Бомарше тоже самое, инициированный видит не просто Графа и Фигаро, он видит:

– СЦЕНУ, – а на ней уже естественно, Графа в роли Фигаро, и Фигаро в роли Графа.

И таким образом, мы получаем Две Большие Разницы.

Одна – это взгляд на мир с Семнадцатого Года, а именно:

– Мы наш, мы НОВЫЙ мир построим, – что всё еще только началось на Земле.

И второй взгляд – это взгляд Екклесиаста из Библии, что не может быть ничего нового, так как всё:

– Уже было, было, было.

И значит никогда не может существовать уже ни Фигаро отдельно, ни Графа отдельно, а только на:

– Сцене: Граф в роли Фигаро, и Фигаро в роли Графа.

В Воображаемом Разговоре с Александром 1 может быть только так, как и написал сам Пушкин:

– Когда б я был Царь. – Что значит, Пушкин в роли Царя, а Царь соответственно в роли Пушкина, потому что на сцене, кроме них никого нет. Никого, если не считать самого главного, вот этого:

– Черного Человека, – который и предоставляет Пушкину возможность быть Царем, а царю Пушкиным.

Всё это не требует доказательств, так как Очевидно. Но!

Но никто почему-то очевидное не может принять за правду. Автоматически действует посылка:

– Мир на земле утроен несовершенно, поэтому и искать правду здесь бессмысленно. – И всеми силами стараются доказать эту правду начала мира с 17-го года.

Шекспир и Пушкин доказали как раз обратное:

– Правда – это то, что мир устроен также, как театр, имеет не одну, а две части:

– Сцену и Зрительный Зал. – Такие же две части, как Море и Суша. Поэтому вы можете быть или там, или:

– Там, – и не можете стать наблюдателем и моря, и суши одновременно. – Это произойдет, как сказано в Евангелии:

– Чуть позже, – уже на Новой Земле, где:

– Не будет морей, – не будет, следовательно, и деления мира на две части:

– На Часть – за крепостной стеной Бога, и на Часть людей, пытающихся штурмовать эту крепость.

Или наоборот:

– Люди именно и спрятались за крепостной стеной от Бога, и утверждают, что:

– А раньше-то ничего и не было!

Мы вот тока-тока разгребли всю эту кучу вранья в 17-м году, и теперь действительно пошла одна только:

– Голимая правда.

Глава 80

– Хочу сыграть, как Орлова, ткачиху, – сказала она.

– Так, рад бы не могу.

– Ты считаешь, что я хуже Орловой?

– Да – нет, может и лучше, по крайней мере, некоторые Кедры считают вас вообще, Русской Красавицей.

– Тогда, мэй би, сразу члена правительства? – она даже чуть нагнулась к нему со сцены, а он взирал на нее снизу, как режиссер, недоумевающий еще и сам:

– Почему люди разговаривают своими словами, а не тащат цитаты из Гамлета?

Но добавил:

– Вам бы Офелию сыграть, или Ромео и Джульетту.

– Обе-обо-обеих сразу, что ли?

– Да какой смысл разбираться, если это дело, точнее:

– С этим делом мы покончили.

– Давно?

– Хотя и недавно. Теперь члена правительства может сыграть только ткачиха. Иди, устройся на ткацкую фабрику, как Любовь Орлова сделала для Александрова, или Манька Аблигация ради Владимира Высоцкого, чтобы его повысили в звании до майора уголовного розыска.

– Повысили?

– Не успели.

– Почему, Манька Облигация не согласилась на роль его резидента на ткацкой фабрике?

– Не то, что не согласилась, а наоборот, стала резидентом ткацкой фабрики в уголовном розыске.

– И мне, что ли, играть Офелию, как агенту эФБиАй?

– Да, тем более, тебе это легко сделать, ты была в Америке – значит уже завербована.

– Я не хочу здесь работать официанткой, а по совместительству играть в народном театре. Можно я буду работать артисткой, а играть официантку?

– Можно-то можно, да только нельзя, и знаешь почему?

– Это единственное место уже занято любовницей механика Гаврилова по прозвищу Ми Халковский?

– Ладно, тогда пойду, потанцую с моим вечным догом Катратом по псевдониму Германн Майор, несмотря на его треснувшее пенсне, авось пробьет мне сегодня роль Дульсинеи.

– И действительно, – сказала Мотя, наконец понявшая, хотя и с тяжелым вздохом, что выбрала правильное жизненное кредо:

– Играть роль тоже режиссера, имея в виду:

– Быть женой Электрика.

Как говорится:

– Быть – это быт, – а всё остальное творчество нужно только затем, чтобы:

– Казаться, – а:

– Персефоны в её устоявшемся виде еще нет.

Тем не менее, можно было заметить, что Алла Два ходит по залу, как метрдотель, и рассаживает всё прибывающих и прибывающих гостей.

– Проходите, садитесь, всем места хватит, – только и говорила она, и иногда добавляла:

– А вам прямо сейчас на сцену.

И именно это она сейчас сказала влюбленной парочке.

Парень вышел на сцену, и попросил музыкантов играть арию Дон Кихота из одноименной оперы:

– Дульсинея Георгиевская.

– Всё? – спросил гитарист Михаил Маленький.

– А что ещё? – спросил парень.

– Я имею в виду: или?

– Что, или, прости, я не могу понять тебя с двух слов из-за долгого отсутствия на этом банкете жизни.

– Или выпьем сначала? – сказал Германн за ударной установкой.

– Нет, ребята, к сожалению, но я уже отвык от этого дела Там, – парень махнул лапой, куда-то:

– Вверх! – И добавил: – Шампанское есть?

– Есть.

– Брют-т есть?

– Сколько надо?

– Ящика, я думаю, хватит.

Ребята решили, что возвращенец из Там-Тама решил угостить всех, но оказалось:

– Нет, мне лично нужны все двенадцать. – И начал, значится, тащит на сцену свою возлюбленную, однако, и она не поняла его, сказала, тоже как-то немного странно:

– Считай, что я и так стою.

– Как так? – не понял он

– На балконе.

– Ладно, – сказал он и запел, иногда заменяя испанские слова русскими:

– На турнире на пиру, иль на охоте

Ходит слава о бессмертном Дон Кихоте-е!

Ляля-ляля-ляля-ляля-ляля-ля-ляля-я!

– А вы не забывайте про шампанское, так мы должны дать понять зрительному залу, что она мне практически не доступна.

– Как? – не понял даже Кот, опустив саксофон.

– Как Леший Русалке? – спросил Михаил Маленький.

– В общем, да, но некоторые могут подумать, что Леший тоже может жить в воде вместе с Русалкой всю оставшуюся жизнь. Нет, она не Русалка, а простая деревенская девушка, влюбившаяся в рыцаря Золотого Камня, и он хочет дать ей понять, что они находятся в разных временах, пока она не пройдет инициацию в храме Исиды.

И догадался до замысла этого артиста – сам себе режиссера Войнич, и крикнул, не поднимаясь с места:

– Поливайте его шампанским!

Думали:

– Ошибся лауреат.

Но нет, парень только кивнул, как Мэрилин Монро, предлагая американскому президенту взять ее замуж.

И значит, он поет, а она только смотрит на него снизу, примерно, как только недавно мучился Евстигнеев, объясняя Алф-й, что играть президента компании намного лучше, чем наоборот:

– Президент – или руководитель театра – будет играть всенародно доступного водителя троллейбуса.

Так – под струями шампанского он допел до конца арию про борца в Ветряными Мельницами, стоящего на Зиккурате Пирамиды и его Дульсинею, которая, как она сказала в своё оправдание:

– Немного боюсь подниматься, – так до сих пор не может привыкнуть даже к качающему на верхатуре ресторану Седьмое Небо недалеко от телецентра, ибо есть предсказание, что когда-нибудь она на него всё-таки грохнется.

И они – можно сказать и так, ибо только один из них явился с Того Света, а другая была его проводником на сцену Этой Ночи, о которой он так долго, четверть века, мечтал, – сошли к своему месту за столиком, предварительно представившись:

– Георгий Бурков и Татьяна Ух.

И вышла парочка, чтобы подтвердить эту истину, отменяющую всякие мистификации, Евгений Евстигнеев и Ирина Алф со второго стола.

Имена живых, сидящих за столами вместе с покойниками пришлось немного сократить по просьбе:

– И Тех, и Других. – И, что самое интересное, по одной и той же:

– Мы Их боимся немного. – То, что живые боятся покойников – известно, а про покойников пришлось сделать открытие:

– Людмила Гурченко, например, заявила, что живые пахнут неприятно – как их ни души – и пояснила более подробно:

– Как сыр портянкой, – есть можно, но с непривычки сразу непонятно, что это:

– Очень вкусно.

А Анатолий Папанов заявил вопреки всеобщему мнению о нем:

– Во пожил, что больше и не хочется.

Ибо мечты о строительстве новым мостов часто поворачивают сами реки:

– Не в ту степь, – что потом начинают тонуть те, для кого они строились.

И вообще, пил с Андреем Мироновым только, стоя у буфета, как делали музыканты в перерывах между прениями, точнее, наоборот:

– Когда гости уже не слушали их музыку, а начинали сами показывать себя, или обсуждать последнюю новость, подкинутую Аллой Два:

– Интересно, кто отсюда выйдет: мы или они?

После коего сообщения Плинтус даже поперхнулся костью от стейка по-Флорентийски, что даже не смог выразить свою мысль словами:

– Живыми, вы имеете в виду?

– А вполне возможно, – сказал Сори, что нам предложат поменяться с ними местами. – И несмотря на то, что добавил: – На некоторое время, – некоторые, в частности Тетя и Мотя, ушли в приличный транс, называемый в простонародии:

– Паникой.

– Если честно, я не готова, – сказала Мотя.

– Мы только подготовили курс лекций для просвещенной русскоязычной молодежи – имеется в виду, до семидесяти лет включительно – о том, что здесь в принципе дышать можно, если нас послушать и научиться этому посредством покупки некоторого количества воздуха не только для связи слов в предложении, но и абзацев, и более того:

– Можно связать между собой даже единство и борьбу противоположностей, а значит, и…

– Это значит, – завершил мысль Тети Сори, которой она испугалась сама: – Придется работать вахтовым методом.

Кто понял сразу, что с покойниками напополам – сразу, правда, не в:

– Хгроб, – как сказал поэт, – но все равно схватился за сердце, как будто напоминал ему:

– Ох, милое, ты, моё, скоро придется нам расстаться на время, правда. – И сердце отвечало:

– Действительно, страшно, как бы меня не присвоили навсегда, а ты будешь шляться по подземным мирам, как неприкаянный покойник.

Андрей Миронов так и сказал Анатолию Папанову после второй рюмки:

– Меня так любят, что, боюсь, найдутся желающие поменяться со мной местами.

– Да?

– Да.

– А меня, как думаешь, любят меньше? Ведь не зря я кричал на всю Ивановскую:

– Свободу! Свободу не только Юрию Деточкину, но более того:

– И остальные совсем не против этого вроде бы противоестественного события:

– Быть!

– Быть?

– Свободными.

И этот Юрий Деточкин, заметив, что рядом с ним:

– Что-то давно нет Соломенной Шляпки, – и увидев, что Марк Бернес и Вера Шершнёва ушли танцевать, приглашенные для компании Николаем Рыбниковым и Инной Макаровой с четвертого стола, а те в свою очередь были приглашены Борисом Андреевым и Петром Алейниковым, так как:

– Нам, одним мужикам, танцевать неудобно.

– И знаете почему? – добавил Борис Андреев: – Это не на тракторном стане вам слушать, как стучит его мотор, и гадать где полетела прокладка, и куда не туда вставлен палец.

– А что у вас стучит? – спросила Инна Макарова, – сердце?

– Да, и знаете почему? – но за друга ответил, как иногда бывало и раньше, Петр Алейников, и показал назад загнутым буквой С большим пальцем:

– Боится, что во время танца вы его прижмете.

– Чё, такой боязливый, когда встречает кого-нибудь постороннего, кроме трактора?

– Да, боится, что вы будете его просить.

– Я никогда ничего не прошу, – сказала Инна Макарова.

– Спорим на три поцелуя, что просите?

– Ладно, разбейте нас, Николай Рыбников. – Иногда приходилось прибавлять фамилию, многие покойники уже не могли помнить себя, как сказал бы Петр Первый:

– Простыми Ваньками – Встаньками, и другими Петьками и Мишками – Гришками, а только, как минимум с фамилией, хотя и обходились пока без отчества, которое, впрочем, фамилия и заменяла.

И выдал правду:

– Он боится, что во время танца вы попросите его погасить задолженность по парт-взносам.

Но она не обиделась, и с гордо поднятой головой первой пробралась сквозь теснящиеся уже столы к танцевальной площадке.

Таким образом, Иннокентий Смоктуновский, оставшись один, встал и на некоторое время присоединился к друзьям Папанову и Миронову у буфета.

– Берегись, так сказать, автомобиля, – сказал Папанов и помахал рукой Кеше, пока тот был еще далеко, где-то в трех метрах.

– Вы правы, – сказал Иннокентий, принимая от буфетчицы, которой и здесь была Алла Два – как только успевает везде, – Моцарт и Сальери находятся рядом, но в то же время…

– Они очень далеки от народа, – сказала буфетчица, и. И все увидели, что это не Алла Два, как Иннокентий подумал издалека, а Ирина Алф.

– Ну, дак, а чё, опыт-то есть, – сказал Папанов, постучав по спине Миронова, который даже не допил рюмку – поперхнулся хорошим коньяком, ибо они уже – с приходом Иннокентия – перешли с трех на пятизвездочный.

– Знаете, я думал, что смотрю на сегодняшнюю Персефону, – сказал, объясняя своё крайнее удивление Андрей Миронов.

Иннокентий Смоктуновский подмигнул буфетчице:

– Значит, сегодня ты и будешь Персефоной.

– Сбылась мечта Германна Майора, – с улыбкой – может быть, как всегда, не очень удачно пошутила Ир Алф. – Пришлось сократить ей и имя, как человеку уже:

– Только наполовину принадлежащему к этому миру, но уже:

– Умеющему немного летать!

Они разошлись по своим местам, пообещав в скором будущем встретиться, если она, как сказал Анатолий Папанов:

– Не забудет пригласить их на Лысую Гору.

Имеется в виду, что разошелся, собственно, один только Иннокентий, а Папанов и Миронов имели свои места прямо здесь:

– Между кассой и буфетом, – где иногда пили кофе официанты и реже официантки, так как имели намного меньшую привычку пить кофе не просто так, а под писят коньяка, или сто водки, – а также музыканты в перерыве между песнями и танцами.

Тут началась какая-то суматоха.

– Выпить не дадут спокойно, – неожиданно для самой себя сказала СНС, и оглядев присутствующих хотела оправдаться:

– Я имела в виду, фанту, кока-колу или на худой конец брусничный сок напополам с ананасовым, – но решила:

– Да хрен с ним, пусть думают, что хотят, даже в том смысле, что я расстроилась после проигрыша в покер.

Оказалось, некоторые только что прибывшие через задний проход личности не могут попасть в зал.

– Почему?

– Он один, а их – дво-ое-е!

И так как мертвые не могли помочь таким же, как они покойникам, а оркестранты Михаил Маленький, Германн Майор, и Кот уже настроили инструменты, пробив дробь на ударнике, исполнив маленькое соло из Яишницы Болтуньи, и сделав такой проигрыш на саксофоне, что некоторые подумали про этого Кота тоже самое, что подумали некоторые джазисты сначала о Монахе:

– Он уверен, что с правильной стороны вставляет его в рот?

– По крайне мере, – ответил им Кот, про себя, разумеется, чтобы не отвлекаться на каждые заслуженные аплодисменты, – я играю то, что хочу, а не то, что вижу перед собой на столе, как вы, имеется в виду:

– Едите и пьете. – Кроме Тети только возможно, ибо она, мэй би, думает, что потребляет только:

– Воздух непреодолимого творческого процесса. – И, скорее всего, именно потому, что думает:

– Научить других потреблять только воздух, – и более того, именно для того, чтобы:

– Обходиться без творческого процесса.

Это были Михаил Жаров под ручки с Лидией Смирновой и Людмилой Целиковской.

– Кто-то должен прийти им на помощь, – сказала Грейс Келли, которая вместе с Рэдисон Славянской не находили себе места, так как за четвертым столом можно было посадить только двоих – и они уже сидели тогда:

– Николай Рыбников и Инна Макарова, – как номер тринадцать и номер четырнадцать, – больше было сажать нельзя, как нельзя придумать больше остановок Иисуса Христа на пути к кресту, как неизвестно большего числа апостолов, даже если иметь в виду все их отчисления и зачисления в этот отдел:

– Их внутренних дел. – Как число:

– Умеренности.

И они первыми вызвались:

– Мы пойдем!

– Куда? – не понял Дима, покинувший своё насиженное место за фортепианами.

– Мы согласны остаться Там вместо них, – сказала Грейс.

– И вы? – обратился Дима к Рэдисон.

– Ну-у, если никто не берет девушку замуж – да.

– Вот именно, – сказал Дима, что девушку, ибо кордон их не пропускает по той же причине, по которой Ной не всех пускал на Свой Борт.

– Нужна пара Михаилу Жарову, – поняли многие.

– Или кто-то должен зайти Туда, а потом выйти, – сказал Пли.

– Да? Почему? – не поняла Мотя.

– Он хочет сам Туда залезть и ликвидировать одну из благородных леди, – сказал Войнич.

– Или Целиковскую, или Лидию Смирнову? – удивилась Мотя, как будто в этом было что-то особенного.

Плинтус подошел к барьеру, разделяющему своим белым металлом кухню и нейтральный проход для официантов, и с удивлением смотрел на людей Там, бьющихся о невидимую преграду, как мухи о стекло.

Далее, Пли остается Там, на кухне вместе с Лидией Смирной, приняв потусторонний образ Георгия Вицина, и просит у неё руки.

– У меня нет дочери, – отвечает благородная дама, ни на что пока еще не надеясь.

– Их либэ дих, – восклицает лихой парень, не подумав о том, что СНС, хотя и не давала ему надежд, но могла быть против такого распутства человека, приближенного к ее клану.

– Принеси мне графинчик коньяка или водки, закусить лосося, и…

– И?.. – радостно привстал уже на одно колено Пли.

– И я найду тебе хорошую невесту.

– Да? Чем же она хорошая?

– Богатая.

– Этого не может быть.

– Почему?

– Потому что не может быть никогда. И знаете почему?

И он спел Лидии песню, нет, не:

– На призыв мой тайный и страстный,

О, друг мой прекрасный, выйди на балкон, – а песню Вероники Долиной:

– Не бизнесмены, не чиновники, а наоборот:

Как хомо принадлежащие, в общем-то, к научному сообществу,

Из обстановки совершенно депрессивной, и жесточайшего некомфорта, мы всё равно вам шлем:

– Приве-ет-т!

– Так может останешься здесь со мной? Зачем тебе туда ходить?

Пли осмотрел кабинет зав производством, где они сидели за единственным здесь столом.

– Это отдельный кабинет? – только и нашелся он, что спросить.

Глава 81

Так как мест уже не было Михаил Жаров сразу направился на сцену, и предложил своей визави спеть куплеты времен их совместной службы в:

– Его лётном хозяйстве.

Но Целиковская возразила:

– Там ты меня вынудил полюбить другого пехотинца.

Давай лучше я буду я, а ты Аркадий Райкин.

– Я не знаю, что делать в этом случае, – ответил последний участковый эпохи, когда еще не успели научиться жаловаться на застой, ибо принимали его за вечное счастие. Только успевай, шевели булками, то фантомас разбушевался, то никто не замечает, что я любил вас всю оставшуюся жизнь. И знаешь почему?

– Почему?

– Тогда было так хорошо, что кроме любви и заняться нечем.

– Вечный трахтенбергус?

– Любовь и детективы – больше ничего.

– Ничего хорошего? Нет, я вас спрашиваю, почему стрелы такие длинные?

– К-какие?

– Вы играете Аркадия Райкина, не забывайте.

– В каком месте, в магазине, на вокзале или в буфете? Не в буфете, прошу прощенья, а в:

– Музее.

– Хорошо, ты будешь рыцарь с мечом на коне, а я зашла выпить под бычки в томате, а открыть их как раз и нечем. Я говорю тебе:

– Мышь белая.

– А я, что должен ответить?

– Ты мышь?

– Нет.

– Так и отвечай, что не мышь, а наоборот:

– Сейчас найду на эту известную роль кого-нибудь в зале.

И значит, водит глазами туда-сюда, и даже вдаль, вплоть до самых до окраин, где некоторые уже обожрались и появляются из туалета. И.

И не то, что специально нашел для этого дела Мотю, а она как раз проходила мимо, как лепесток, придавший себе только что розовый оттенок перед зеркалами в вестибюле.

– Я? На роль мыши?! Не пойду. И знаете – ешь, почему?

– Нет.

– Не хочу.

– Мне никто отказать не может.

– Я смогу, – смело ответила Мотя, и ответила тем, что у нее есть, и более того:

– Всегда с собой.

Многие подумали:

– Что же это сейчас будет, неужели ударит Жарова молниями Тесла, которые-таки прислал ей Электрик по ее настоятельной просьбе:

– Здесь некоторые чувствуют себя некомфортно, и вследствие этой депрессивности могут оказывать на меня непреодолимое давление.

И никто не понял даже, что произошло:

– Михаил Жаров закачался на ровном месте, как будто разыгрывал – разучивал роль, принадлежащую по праву Евгению Леонову:

– Неумению кататься на ледяной горке, после ограбления своей же квартиры, ибо мандраж в коленках передался от рогатого шлема Александра Македонского и ему тоже лично, а не только его Доценту.

Так и Жаров замельтешил-замельтешил подошвами вперед, как будто эскалатор метро уходил и уходил вперед, а зачем?

– Непонятно!

– Фекла уже закупила глазированные сырки чуть ли не в половину их номинальной стоимости! – в ужасе ахнул зал, ибо раньше, да, тоже все в это верили, но:

– Но не до такой степени, что это уже:

– Было, было, было, – следовательно, обязательно повтори-и-ит-ся-я-я!

СНС пролила бокал с дорогим Дом Периньоном, другие тоже скинули со стола некоторые принадлежности, и части остатков диких и домашних животных. У Тети началась истерика, как будто она вспомнила, что:

– Пробовалась когда-то на роль Лиоза, – и возможно после этого ей надели:

– Сов-в-се-е-м-м другую голову.

– Но с другой стороны, – сказал Войнич, – скажи спасибо, что хоть так осталась жива.

– Нет, действительно, – серьезно сказал Сори, – голова у вас работает на все 78 оборотов.

– На семьдесят восемь? – с тревогой спросила Тетя. – Почему? Неужели я такая старая, как эти обороты.

– Нет, теперь у вас все тридцать три, как у Аллы Два.

– У нее есть зуб мудрости?

– Как и у вас.

– У меня нет, – сказала Тетя, и даже открыла рот, чтобы доказать:

– Не думайте обо мне плохо, я такая же, как все.

Вот так бы просто, кто стал показывать зубы, и более того:

– Все, – если бы, действительно, не было так страшно, как Лиозу, когда он увидел, не свою голову, уже катящуюся к водостоку, а:

– Открытый рот комсомолки в красной повязке, в котором можно было сосчитать именно:

– Тридцать три зуба.

И чтобы предотвратить дальнейшие разборки между:

– Живыми и мёртвыми, – позвали пожарного. Точнее, он даже не слышал, кто именно его звал, если не считать его ответа:

– Я звал тебя, и рад, что вижу. – Хотя ответ его был верен, несмотря на то, что если он даже его не слышал, а именно Кот как раз протрубил на альт-саксофоне:

– Труба зовет! – И многие, желая успокоить себя после:

– Всего, что было, – а также, чтобы этой песней подбодрить актера к более быстрому выходу на сцену, – обнялись с кем только было можно, и запели:

 
Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится
Ветер северный умеренный, до сильного.
 
 
И зачем с тобою было нам знакомиться
Не забыть вовек теперь мне взгляда синего
Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится
Ветер северный умеренный до сильного-о.
 
 
Знаю я, что все пути к тебе заказаны
Знаю я, что понапрасну все страдания
Только сердце у людей сильнее разума
А любовь еще сильней чем расстояния-я!
 

(Автор текста Гофф И.)

Но скоро поняли, что чуть-чуть ошиблись, и начали снова, думая, что это именно Он и появился:

 
Протрубили трубачи тревогу!
Всем по форме к бою снаряжен,
Собирался в дальнюю дорогу
Боевой ударный батальон.
 
 
До свиданья, мама, не горю-ю-й,
На прощанье дочку с сыном поцелуй.
До свиданья, мама, не горюй – не грусти,
Пожелай нам доброго пути-и.
 
 
Прощай края родные,
Звезда-а победы нам си-и-яй.
До свиданья, мама, не горюй, не скучай,
Пожела-ай нам всем не: ая-яй-й!
 

(Стихи А. Галича)

– Кажется, не совсем то, – сказал Пели, а Сори даже не успел прожевать бутерброд с сыром, которого здесь не было, а значит, умудрился всё-таки:

– Сотворил что-то и из простого воздуха предпраздничного настроения.

– Так бывает, что на празднике, некоторые начинают вспоминать то, что было раньше, когда он, этот праздник:

– Который всегда с нами, – еще не начался?

И парень, хотя и залез на сцену, показавшуюся ему высокой, не сел на предложенное Михаилом Маленьким кресло, а уж тем более, в него, хотя и повесил на загляденье всем на этот стоячий предмет для сидения новый, только что купленный по Франции пиджак одной из непростых фирм этой страны, где когда-то жили Ван Гог и Хемингуэй.

 
Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей.
Только помню, что стены с обоями,
Помню Клавка была и подруга при ней,
И что целовался на куфни с обоими.
 
 
Ну, если правда оно,
Ну, хотя бы на треть,
Остается одно —
Только лечь помереть.
Хорошо, что вдова
Всё смогла пережить.
Пожалела меня
И взяла к себе жить.
 

(Стихи Владимира Высоцкого)

– Спасибо, дорогие мои, что многие из вас пели вместе со мной эту всем знакомую и очень любимую песню, как любим мы:

– Правду, – от души!

И многие и за руки, и за ноги стали тащить парня за свой стол. Но он исчез, как будто прошел невидимый через редуты первосвященников, предлагавших забросать Его камнями. Хотя в данном случае это было наоборот:

– Он зашел в дом, где не было дверей, но были люди.

Тем не менее, многие успели засунуть не только свои песты, руки, ноги, но даже головы Туда:

– Откуда, – откуда было видно, что находятся они уже в Крепости.

– Так-то бы, да, но у меня есть вопрос: назад мы уже не вернемся? – спросила СНС.

– Очевидно.

– Да. – Единогласно ответили Петухов – Катаев и Ильф.

– Хорошо, что этого резюме не слышали остальные участники банкета, – сказал Войнич.

– Иначе не очень бы веселились, – сказала Мотя, еще немного запыхавшаяся после непродолжительной борьбы за существование с…

– С конкурентами.

Но уже почти все ободрились после того, как прямо со своего места, за восьмиместным столом у самой двери, выступил другой представитель, как выразился Кот, представляя его:

– Местного дворянства, – с какой стати, непонятно, но именно:

Что означало:

– Если нет третьего выхода, то уж лучше здесь, чем там, и более того:

– Намного:

 
Ну, звени, звени, новая жизнь, над моим плачем,
к новым, каким по счету, любовям, привыкать к потерям,
к незнакомым лицам, к чужому шуму и к новым платьям,
ну, звени, звени, закрывай предо мной двери.
 
 
Ну, шуми надо мной своим новым широким флагом,
тарахтя подо мной, отражай мою тень
своим камнем твердым,
светлым камнем своим маячь из мрака,
оставляя меня, оставляя меня
моим мертвым.
 

(Стихи Иосифа Бродского)

– Вот это здорово, – сказал Плинтус, сумевший каким-то образом преодолеть барьер, связавший навеки его с любимой Лидией Смирновой, оставшейся к нему благодушной, несмотря на то, что парень покинул ее, но как оказалось не навсегда, а только на время:

– Коньяк, с помощью которого только и можно делать вместе чувствительные для нашего сердца торты, – надо было достать хоть с:

– Того, Другого Света.

 
– Не нужен мне берег турецкий,
И даже Африка с ее бриликами и другими изумрудами,
Мне не нужна!
– Потому что я с вами остался, дорогие мои-и! – послышался всем голос другого, перед ним ушедшего.
 

(Автор оригинального текста М. Исаковский)

– Ты больше к ней не вернешься, что ли? – спросил парня Сори, пока тот затаривался в баре на оставшиеся от прошлой жизни фунты стерлингов.

– Хочешь меня заменить? – не поворачиваясь спросил – ответил Пли, но отлично узнав по голосу Сори. И добавил:

– И да, если и мне когда-нибудь, как Чон-Кину дадут какую-нибудь премию, лучше всего – запомни – если это будет Нобелевская, как дают всем порядошным людям:

– Перешли её мне, пожалуйста, если тебе будет не очень трудно выполнить это простое поручение.

– Да, конечно, тебе будет Там хотя бы на что надеяться.

– Да – нет, так-то я счастлив, но хочется, как обычно, чего еще сверх этого, как Хеми, когда ему в Райском Саду попалась:

– Еще одна молодая рыба, – несмотря на то, что он был счастлив и с одной предыдущей.

– Да, конечно, это намного лучше, ибо одна как будто работает пионервожатой в лагере, а другая дома – одна и та же, но:

– Они же были разные-е!

И когда парень с рюкзаком, а точнее, с бумажным пакетом, битком набитым финскими брусничным и изумрудным ликерами, Белой Лошадью, Рижским Бальзамом, и Советским шампанским его же производства, но, как оказалось:

– Не совсем по той лицензии приготовленным, – двинулся в обход:

– Из банкетного зала его напугал Марк Бернес, появившись неожиданно из двери этого зальчика не более, чем на тридцать три места, как в Ноевом Ковчеге межпланетного производства, – нет, не с колотушкой, чтобы его грабануть, а наоборот со щеткой в лапе, и, что еще более удивительно, размахивая как флагом словами:

– А ты не забыл смахнуть пыль с ушей?! – и так это громовым голосом, что Пли – нет, не уронил пакет, так как знал, что без него назад могут и не пустить – но одна бутылка прорвалась через его плотное дно, но все же оно было, как сказал Булат Окуджава:

– Из бумаги, – и скорее всего, именно местного производства. Подменили на границе грузчики, а ихние пакеты потом продали:

– За деньги большим любителям импорта в магазине на Ломоноффофе Балатон.

– По крайней мере сгорело, да не всё, – успокоил его Марк.

– Нет, это была именно та бутылка коньяка Камю, которую она так просила, так просила. Так и сказала:

– Не так хорош коньяк, как огромная печать на нем.

И он горько заплакал, понял, что потерял не только ту, за кордоном, но и эту:

– В местной эмиграции, – не простят.

Но тут появились двое с бутылкой простой водки за белой головкой, и тарелочкой тонко-порезанной, правда, сырокопченой колбаски, салатом из свежих огурчиков и помидорчиков, с баночкой черный игры, как выдают передовикам производства на строительстве больших кораблей, особенно, если им предстоит радиоинтервью, или – тем более – телевизионно-художественная съемка, – и со словами, обращенным, как все кто слышал, но не видел, обращенными, не только к проигравшему это сражение Пли, но, скорее всего, и к Марку Бернесу:

– Вот как надо! – перепрыгнули через, казалось бы, неприступную для простых смертных:

– Стойку раздачи.

– Зачем ей двое? – удивился Марк Бернес.

– Один будет трактором, – зло ответил Пли, и добавил:

– Ходим мы с гитарою, но обычно:

– Парою.

– Явился, – сказала Грейс Кел, которая – никто не заметил, как – уже давно заняла его место.

Но парень сел ей на колени, как будто здесь было пустое место. И все подумали: