Текст книги "Сокровища Посейдона"

– Нет-нет и нет, господин сенатор! Пусть лучше морской бог живет спокойно, без моего визита. А то начнет волноваться, взбаламутит океан, это нам ни к чему…

Хотя и ожидали, но сигнал от Карла заставил вздрогнуть: страховой конец, намотанный на левую руку Отто, дернулся три раза – поднимайте! Дункель плавно потянул капроновый конец, чувствуя, как выбралась слабина и пошла вверх увесистая сетка.

– Начали? – Фридрих привстал с кресла. Марта опустила книгу на колени, с нетерпением и взволнованно смотрела на мокрый канат, который от рук Отто сначала с небольшим наклоном, а потом вертикально отвис в воду.

– Похоже, Карл нагрузил сразу две сетки! – догадался Дункель.

Перебирая руками, он подвел оттянутые сетки к борту яхты, потом с изрядным усилием начал поднимать груз вверх, а со слитков, облепленных морскими водорослями, на гладь пологих волн изумрудным дождем неестественно громко срывались и падали крупные капли воды.

Подняв две сетки к фальшборту, Отто ухватился за толстые ручки, вытянул их на уровень груди, перенес через ограждение на себя и с глухим стуком опустил у ног на палубу.

– Фу-у, – едва выдохнул от напряжения Отто…

– Вам помочь… господин сенатор? – с непонятно-астматическим хрипом проговорил над его склоненной головой боцман. – Хотите, я возьму одну из сеток и отнесу куда скажете?

В полусогнутом положении Отто Дуккель резко повернул голову влево, увидел очень близко множество, как ему показалось, чужих ног, а одна из них, в тяжелом желтом ботинке, чуть занесена, словно для того, чтобы дать ему крепкого пинка под зад… Еще секунда и…

Он резко выпрямился, сунул руку в карман и, не в состоянии дальше переносить это нечеловеческое нервное напряжение, выхватил пистолет, щелкнул предохранителем.

– Цурюк![26]26
  Цурюк! – Назад! (нем.)


[Закрыть] – рявкнул он в глаза Майклу, выпученные теперь не от алчности, а от ужаса и непонимания, отчего это вдруг сенатор так вызверился. Ведь он хотел помочь из самых добрых намерений, а не в стремлении украсть один из этих золотых слитков! И хотя приказ произнесен по-немецки, смысл его был настолько понятен, что боцман отпрянул к рубке, как если бы бесстрашный Персей поднес к его лицу голову ужасной горгоны Медузы…

Есио и Чжоу – а они тоже непонятно почему приблизились было к рубке, отчего Дункель и увидел множество ног! – попятились к открытой двери машинного отделения, на пороге которого, расперев руки о косяки, замер механик Степан Чагрин. Негр Джим со шваброй стоял почти на корме, за люком в матросский кубрик и оттуда, забыв закрыть рот от удивления, молча уставился на сенатора и на боцмана, который, похоже, закаменел перед дулом пистолета.

На баке, испугавшись того, что может сейчас случиться, вскочила на ноги и отчаянно вскрикнула Марта:

– Отто, берегись!

Но от кого должен был беречься ее любимый Отто, она не могла бы в эту роковую секунду объяснить даже себе: то ли он должен был сдержать себя и не дать воли вырваться накопившейся в душе ярости, замешанной на страхе потерять сокровища и собственные головы, то ли уберечь себя и ее от неминуемой опасности нападения…

– Какого черта с ними возиться и дальше! – закричал Фридрих. – Еще мы с этими тварями не делились. Стреляй!

Кугель прокричал убийственную фразу по-немецки, но его хорошо понял Степан.

– Братцы! Они будут стрелять! Берегись!

Майкл первым пришел в себя. Он развел руки в стороны, словно надеялся оградить товарищей от страшного дыхания смерти, которая глядела ему в глаза из маленького круглого отверстия пистолета, шагнул от рубки, торопливо заговорил, не спуская глаз с черной дырочки пистолета, как не спускает своих глаз обреченная лягушка перед голодным ужом…

– Господин сенатор, ради бога! Ведь вы обещали мне и команде, что не будете… О-о-о… – и захлебнулся воздухом на последнем слове: с бака грохнул выстрел Кугеля, Майкла отбросило к рубке. Цепляясь руками за Роберта, не спуская широко раскрытых глаз со звериного, перекошенного лица Дункеля, он медленно повалился на палубу. Из простреленной груди на куртку потекла кровь, а в глазах появилось выражение удивления, словно все это случилось не с ним, а видится в детективном фильме: боль еще не выплеснулась из тела через эти умирающие уже окна души человеческой…

«Наконец-то!» – подобно короткой вспышке молнии, мелькнуло в сознании Отто Дункеля и разом, как подумалось, сожгло напрочь никчемные сомнения.

Секундный общий шок взорвался диким криком Роберта:

– А-а-а, иуды-ы проклятые! – И он пантерой метнулся к фальшборту, чтобы своим телом сбить с палубы стоявшего там Дункеля, но Клаус был начеку. Его профессионально резкий удар перехватил Роберта и откинул матроса к рубке. Отто выстрелил, Роберт, не успев подняться на ноги, снова закричал, но теперь от жгучей боли, и упал на неподвижно лежащего боцмана, громко стукнув о палубу зажатым в руке кривым матросским ножом.

Степан Чагрин взревел так, будто его со спины ожгли раскаленным прутом, сделал рывок от своей двери и коротким ломиком сбоку нанес улыбающемуся Клаусу сильный удар. Глухо треснул череп, Клаус успел лишь безмолвно распахнуть рот и свалился к ногам механика, Степан пригнулся, левой рукой – откуда только и силы взялись! – поднял обливающегося кровью Клауса, как щитом, закрылся им и шагнул в сторону бака, навстречу Кугелю…

Фридрих выстрелил второй раз. От тупого удара в живот Есио Кондо качнулся, но устоял на ногах: пуля отрикошетила от слитка золота, который Есио засунул себе за тугой пояс под рубаху. Фридрих на долю секунды замешкался в удивлении, почему японец не повалился на палубу, и это стоило ему жизни. С воинственным воплем: «Банзаай» – Есио ловко метнул в Кугеля нож, да так удачно, что бывший штурман рухнул головой под шпиль и даже ногами не дернул.

Марта, словно наступив на гибкую и омерзительную змею, взвизгнула, отбросила беленькую сумочку, юркнула за шпиль. В ее руках оказался маленький револьвер, и она нажала на спусковой курок раз, второй, третий, не видя даже толком тех людей, в которых летели ее пули. Баронесса действовала в состоянии, близком к полуобмороку, какое обычно охватывает в подобной ситуации необстрелянных новичков и не с такой железной выдержкой, как у Отто или у Фридриха…

– Получай, макака поганая! – выкрикнул Отто, не имея возможности оглянуться, чтобы не пропустить рокового мгновения для самого себя. Он не видел, что творится у него за спиной, но слышал оттуда выстрелы и не беспокоился за Марту и Фридриха.

Пуля ударила японцу в грудь, и Есио с растопыренными руками отпрянул, загородив дорогу Чжоу Чану. Китаец с огромным ножом метнулся было на Дункеля, но наткнулся на Есио, задержался на миг, и Отто успел еще раз нажать на спусковой курок. Раненный в бок, Чжоу волчком завертелся на палубе, пока вторая пуля не заставила его замереть в скрюченном положении.

Негр Джим оробел. Едва прогремел первый выстрел, он отбросил бесполезную швабру, прыжком кенгуру достиг кормы яхты и, не раздумывая о будущем, бросился в воду, как будто рукой было подать не до диких скал Окленда, а до золотистого берега родной Флориды…

Отто Дункель вскинул пистолет, но дверь машинного отделения громко хлопнула и закрылась: Степан Чагрин исчез за ней. Отто успел заметить, что левое плечо механика залито кровью, но не знал, что это одна из пуль Марты достигла цели. Он в два прыжка был у двери, выстрелил в нее раз, другой – дыры обозначили место, где пули прошли насквозь через дубовые доски. Отто с яростью ударил ногой, пытаясь открыть проход, но Степан успел подпереть ее изнутри тем самым ломиком, которым убил Клауса: рулевой с залитым кровью лицом и шеей был отброшен механиком в сторону фальшборта и лежал ничком, подсунув под себя правую руку.

– Открой дверь, русская свинья! Все равно живым не уйдешь! – в исступлении кричал Отто и еще раз выстрелил. – Фридрих, возьми пару вымбовок, мы разобьем дверь и прикончим этого варвара! Уцелел в сорок пятом, сдохнешь в шестидесятом году! Но все равно смерть тебе будет от руки немца! Слышишь ты, покойник! Открывай! – и еще выстрел сквозь дверь.

В ответ из машинного отделения раздалась такая отборная брань, что Отто и без переводчика понял ее. И стрелял в дверь до тех пор, пока курок не щелкнул вхолостую.

– Фридрих, да иди же ты скорее сюда! – не оборачиваясь, позвал Отто. – Чего там мешкаешь?

За спиной в ответ – истерический крик Марты. Бросив револьвер, она перевернула Кугеля на спину: нож японца ударил бывшему штурману прямо в сердце. Рядом в диком безмолвии секунду стоял Дункель, потом раздалось рычание, сродни рычанию смертельно раненного тигра:

– Пр-роклятье! Пер-ребью всех! – Отто выдернул пистолет из пальцев Фридриха и распрямился. – Марта! Возьми свой. Идем добивать эту банду шакалов! Смерть варвару! Смерть!

Как заводная кукла, послушная воле туго закрученной пружины, баронесса подняла с палубы револьвер и пошла за Дункелем. И в ту секунду, когда она поравнялась с лежащим на боцмане Робертом, рулевой, собрав остатки сил, окровавленный, приподнялся, опершись на левую руку, Марта уставилась полубезумным взглядом в его искаженное болью и ненавистью лицо и, словно загипнотизированная этими умирающими прекрасными глазами, застыла перед раненым. И этого было достаточно: матрос увидел у нее в руке револьвер, понял, что и она убивала…

– Получай, су-учка немецкая! – прохрипел с кровью на губах Роберт и взмахнул ножом.

– А-а-ай! – Марта отшатнулась, но было уже поздно.

Смертельно-жуткий вскрик Марты ударил в уши Отто с такой силой, что он непроизвольно сделал прыжок от двери рубки и резко обернулся, готовый стрелять: снова падая на палубу, Роберт острым лезвием располосовал живот Марты, и баронесса, глаза которой от ужаса и от боли вот-вот, казалось, выскочат из орбит, отшатнулась к фальшборту, переступила ногами раз, второй, третий и… опрокинулась с палубы в безмятежно спокойное море, но слабый всплеск упавшего тела показался Дункелю страшнее грохота извергающегося Везувия!

Отто разразился такой бранью, что и скалы Окленда рухнули бы, имей они уши! В этот яростный вопль он вложил всю силу нечеловеческой ненависти к тем, кто лишил его любимой женщины, единственного верного друга. Обезумевшим зверем налетел он на дверь, тяжелой вымбовкой ударил в дверь и почувствовал, что дерево может поддаться…

– Убью-ю! – рычал окончательно лишившийся возможности сдерживать расходившуюся ярость Отто, нанося в стонущую дверь удар за ударом, а из машинного отделения в ответ неслись не менее яростные выкрики, где перемешались английские, русские и немецкие слова в один поток проклятий и угроз:

– Я вам покажу, фашисты, Сталинград! Я вам покажу «Дранг нах Остен![27]27
  Дранг нах Остен – натиск на Восток (нем.).


[Закрыть]» Вы у меня подавитесь этим золотом! Подавитесь, а на пользу не пойдет! Будет и вам, недобитые фашисты, «Гитлер капут!». Будет! За всех ребят поквитаюсь!..

Сквозь пулевые дыры из машинного отделения на Отто Дункеля неожиданно и резко пахнуло бензином. Механик закашлял, перестал выкрикивать проклятия. Отто оцепенел. Ярость в мозгу улеглась мгновенно: русский вылил из канистры бензин! Зачем? Неужели он решился на такое самоубийство? Да-да, иначе не орал бы знакомые каждому европейцу слова «Сталинград» и «Гитлер капут!».

И впервые сознательно с той секунды, когда поддался приступу ярости и завопил на боцмана: «Цурюк!» – и как бы дал команду Кугелю стрелять по матросам, Отто на цыпочках попятился от двери, понимая, что должен, должен немедленно покинуть яхту!

– О Господи, что же мы натворили?… Что теперь будет? – Он уже взялся рукой за крепко натянутый бакштаг, перенес ногу через фальшборт, чтобы прыгнуть в воду, и успел подумать: «Посейдон, не погуби!»

Карл невольно вздрогнул от гула, который сквозь толщу воды достиг его слуха у разбитой перегородки носового трюма. Он успел нагрузить еще две сетки и собирался начать подъем на поверхность – меняться местами с отцом.

«Что это? Неужели проснулся вулкан? Но утром не было никаких признаков!» На память вдруг пришла красочно показанная Жюль Верном трагическая гибель легендарного «Таинственного острова» вместе с капитаном Немо… Поспешно, насколько это было возможно в воде, он покинул разбитую носовую часть «Генерала Гранта», поднялся на опрокинутый борт, посмотрел вверх. И тут сначала с удивлением, а потом, осознав, с ужасом увидел, что страховой конец, который до этого был в натянутом состоянии, вдруг обвис, словно наверху его кто-то обрезал или бросил на волны… Огромное темное пятно, как туша убитого кашалота, быстро увеличиваясь в размерах, падало на Карла, и он, загребая руками и ногами, отступил ближе к зарослям извилистой и длинной морской капусты у самой скалы. Темное пятно в свете мощного фонаря удалось рассмотреть, и Карл, потрясенный, узнал полуразвороченную взрывом яхту. Вместе с яхтой, увлекаемые водоворотом, во тьму океана опускались, кружась, будто в фантастическом хороводе, несколько тел… и среди них Карл отчетливо, буквально в нескольких шагах от себя, увидел баронессу. В белом спортивном костюме, с распахнутыми в стороны руками, Марта как будто кружилась по солнцем залитому лугу…

«Боже мой! – кровь ударила в голову, вызвав незнакомое до сих пор ощущение тупой боли в затылке. – Что там случилось? Что там у них случилось? Где отец, если баронесса здесь?»

Еще несколько секунд, и страховой конец, запутавшийся в обломках яхты, потянул бы Карла вслед за собой в океанскую пропасть… Яхта бесшумно проплыла рядом с Карлом, упала бортом на опрокинутый барк. Леденея душой и телом от охватившего отчаяния, не желая даже взглянуть, что делается там, где рангоутом сцепились два мертвых судна – остались они на подводной площадке или упали вместе в бездну, – Карл заработал руками и ногами, стараясь как можно быстрее подняться на поверхность. И едва голова оказалась выше среза волн, вскинул взгляд на «пятку» Старого Башмака – вместо красавицы яхты в расщелине на ветру качался лишь короткий обрывок швартового. Рядом с Карлом на волнах плавали обломки досок, в лучах солнца радужными бликами отсвечивали мазутные пятна. И больше никаких следов жуткой и непонятной для него катастрофы…

«Что тут случилось? – снова в голову вонзилась та же недоуменная мысль. – Где все они? Где? Неужели все там, где я видел баронессу и еще кого-то? Куда делся отец?»

Карл торопливо подплыл к скале, ухватился за швартовый, который свисал к подошве скалы, подтянулся, чтобы не уйти снова под воду, сорвал с лица маску акваланга и безнадежно-отчаянным криком заглушил мерный плеск волн:

– Оте-е-ец!

Взрывная волна догнала Дункеля уже за бортом «Хепру». Чем-то острым ударило по левому плечу и по щеке, он спиной опрокинулся в прохладное лоно океана… Очнулся, глотнув первую порцию горько-соленой воды, раскрыл глаза и увидел вокруг себя темно-зеленую в пузырьках воздуха жидкую стену, длинные извилистые стебли морской капусты, стайку серебристых рыб, которых он напугал неожиданным вторжением.

Отто стиснул зубы, думая только о спасении. Попытался грести руками, но руки почему-то упорно отказывались ему служить, особенно левая – висела, как надрезанная лоза винограда… К солнцу, скорее к солнцу и вольному воздуху, а там…

«Боже! – и он неожиданно вспомнил все, случившееся за эти кошмарные считанные секунды, – боже мой! Что я натворил! Старый, выживший из ума кретин! Затеял драку и так не вовремя! Ну что стоило подождать какие-то сутки, двое, когда яхта вышла бы в море с золотом на борту! С нами был бы и Карл! Фридрих не погиб бы так глупо… И моя Пандора погибла, а Карл там… вернее здесь, где и я, бултыхается под водой…»

Вспомнив о сыне, Отто окончательно пришел в себя и начал действовать вполне осознанно. Всплыл на поверхность и едва не стукнулся головой о днище шлюпки. Той же взрывной волной ее отбросило от скалы и, чудом уцелевшую, теперь ветром гнало прочь от рокового места у памятной расщелины.

«Слава богу! – обрадовался Отто. – Еще не все потеряно! Цела шлюпка. В ней запасной акваланг и аварийный запас продуктов…» Сейчас он влезет в шлюпку, сядет за весла и дождется Карла с двумя оставшимися сетками. А потом он сам или сын непременно спустится и наберет еще хотя бы две полные сетки… Или как-то подцепит и вытащит из трюма пару полных упаковок. Они вытащат их на берег, перенесут слитки в шлюпку! И с попутным ветром – на север, по проторенной дедом Генрихом дороге! Зато на следующее лето непременно вернутся к этому острову и поднимут все золото, которое останется на борту «Генерала Гранта»!..

Отто попытался вскинуть обе руки, чтобы ухватиться за борт и подтянуться в шлюпку. И с новым приступом боли и ужаса вдруг осознал, что все это время у него действовала только правая рука, а другая действительно висела плетью и страшно болела в плечевом суставе. По левой щеке с полуоторванного уха на шею текла почему-то холодная кровь.

– Майн гот! – взмолился Отто и поднял лихорадочно блуждающие глаза к небу, синему и спокойному, по которому на восток уходили бесшумные и безмятежные облака. – Майн гот, за что ты так покарал меня, за что?… – и умолк, не договорив ненужные Богу оправдания. За что покарал его Бог, он знал сам, потому и опустил взгляд с неба на упругие зеленые волны.

– Ну хорошо же! Тогда я сам! Я сам! Всю жизнь я бился за себя сам и теперь буду биться до последнего вздоха! Как дед Генрих, так и я… Железный Дункель начинает последнее сражение за себя и за своего сына!

Кое-как ухватившись за шлюпку правой рукой, Отто подтянулся, подбородком налег на борт, уперся, потом с неимоверным трудом, боясь сорваться и снова погрузиться в глубину – шлюпку могло подхватить сильным в проливе течением и унести! – закинул правую ногу и наконец-то с огромным облегчением вздохнул, завалившись в шлюпку поперек средней банки. И тут же заскрежетал зубами, поднялся и стиснул пальцами левую руку выше локтя – неужели перебита? А может, только повреждена каким-то обломком при взрыве – мышцы вздулись так, что это чувствовалось словно при тугой перевязке.

Отто осмотрелся – надо действовать! Перво-наперво возвратить шлюпку к расщелине, где с минуты на минуту должен объявиться Карл с двумя увесистыми сетками, а в них золотые, теперь воистину бесценные слитки!

– О дьявол! – у него не хватило больше сил вспоминать Бога, потому как всеми его поступками, похоже, и в самом деле управлял сам дьявол!.. Как сидел, так и замер пораженный этим жутким открытием: ни одного весла! Были! Оба весла были на месте, сам вставлял! Затравленным волком внимательно осмотрелся вокруг и понял, что весла при взрыве яхты вместе с уключинами вылетели из гнезд и теперь плавают где-то сами по себе…

Тем временем течение и ветер отогнали шлюпку к южному мысу Старого Башмака, за которым открывался путь на восток, в бесконечность южной части Тихого океана. И вдруг, в последний миг, когда шлюпка, беспомощно раскачиваясь, огибала каменные нагромождения мыса, Отто Дункель отчетливо, словно в замедленном кадре кинофильма, увидел, как возле расщелины мелькнули над водой два красных баллона, а потом вскинулась обнаженная рука Карла – и все исчезло! Шлюпка, увлекаемая течением и устойчивым западным ветром, беспомощная, как однокрылая подстреленная птица, завертелась в стихии океана и понеслась к отдаленной гряде рифов.

Отто Дункель, здоровой рукой вцепившись в борт шлюпки, безнадежно кричал, призывая единственное дорогое ему существо, которое осталось еще в этом жестоком мире и которое безжалостный океан готов был отнять у него. Он плакал и кричал, звал к себе сына, и крик этот, наполненный отчаянием и болью, метался над бесчувственными волнами, достигал скал и, отраженный ими, рассеивался в шуме приближающегося пенистого кольца рифов…

Эпилог. Странный господин Хартигэн

Молоденькая синеглазая горничная с лицом белее накрахмаленного кружевного воротничка буквально влетела в тесноватую комнату дежурной по этажу мисс Сюзан Тендлер. Едва переступив порог, задохнувшись от только что пережитого ужаса, она безмолвно махнула рукой себе за спину, в сторону коридора, длинного и пустого по вечернему уже времени.

– Элизабет, милая, что случилось? За вами гнался человек-вампир? – Полнощекая, с волосами цвета медной проволоки, мисс Сюзан Тендлер прикрыла бумажной голубой салфеткой тарелочку с сэндвичами – только было расположилась поужинать перед длинной и бессонной ночью. Насмешливым взглядом черных выпуклых глаз она уставилась в красивое личико горничной, которая напоминала мышонка, только что удравшего от голодной беспощадной кошки. – Клянусь всеми святыми, не иначе, какой-нибудь молодой господин перед сном хотел обнять вас! Я угадала? Да и кому из них не придет в голову такая мысль при виде такой соблазнительной прелести, как вы!

Элизабет несколько раз моргнула длинными ресницами, отчаянно помотала головой, утверждая, что мисс Сюзан на этот раз глубоко ошибается: дело не в привычном для гостиницы флирте, а гораздо серьезнее и трагичнее, если это слово употребимо в такой ситуации…

– Там… господину из тринадцатого номера плохо… Думаю, надо пригласить врача… или вызвать инспектора полиции! – скороговоркой и прерывисто выпалила впечатлительная девушка. Она медленно поднесла руку к похолодевшему лбу и, обессилив, почти упала на кожаный диванчик около стены напротив столика, где, огорошенная ее известием, словно закаменела дежурная.

– Какой ужас! Что вы говорите, Элизабет! Господину Хартигэну плохо? – Мисс Сюзан побледнела, тут же схватила красную трубку телефона, набрала нужный номер – прощай, спокойная ночь! – Алло! Говорят с седьмого этажа! Да-да, это я, Сюзан Тендлер!.. Мисс Маргарэт, прошу вас срочно подняться к нам. Что-то случилось с господином Хартигэном, нужна ваша помощь! Что с ним? Не знаю. Да-да, тот самый джентльмен, которого вы вспомнили. Хорошо, жду вас, мисс Маргарэт!..

Господин Стив Хартигэн, которому на вид было не более семидесяти лет, высокий и совершенно седой, с холодными глазами северянина и с плохим английским произношением, поселился в одной из лучших гостиниц Мельбурна в начале мая 1976 года. Он выбрал номер с окнами на шумный порт, постоянно забитый пароходами, катерами, яхтами и неутомимыми работягами-буксирами, отчего напоминал господину Хартигэну огромный мешок с новогодними игрушками Деда Мороза, который собрался навестить квартал, где проживали мальчишки мельбурнских моряков.

Жил господин Хартигэн уже полгода, за номер платил исправно и всегда вперед, но не более чем за один месяц, словно ожидал, что в любой день может получить какое-то важное известие, побросает в два кожаных чемодана одежду, белье, бритвенный прибор, запасные темно-коричневые туфли и уедет столь же таинственно и неизвестно куда, как неизвестно откуда появился в Мельбурне. Но очередной месяц растворялся в густых утренних туманах близкого моря, господин Хартигэн снова платил вперед и снова оставлял за собой тринадцатой номер на седьмом этаже, не удосуживаясь хотя бы сменить это несчастливое число. К нему скоро привыкли, персонал гостиницы с доброй улыбкой приветствовал его каждое утро, как радушные соседи приветствуют друг друга снятием шляпы. Привечали его и завсегдатаи ближнего к порту бара, где собирались матросы каботажных судов, многие из которых пребывали в постоянном поиске работы. Здесь же частенько вертелись вербовщики с китобойных судов, обещая новичкам или загнанным в капкан нуждою сказочные заработки у ледяных берегов неласковой, а порою и губительно беспощадной Антарктиды.

Господин Хартигэн пил только пиво, поглаживал шрам на левой щеке: во времена далекой и, похоже, небезупречной молодости его полоснули ножом так, что и мочку уха отхватили напрочь! Слушал шумную похвальбу подвыпивших моряков, частенько угощал их дорогими сигаретами. Когда его спрашивали, чем он интересуется в этой не совсем привлекательной толпе полупьяных и задиристых каботажников, господин Хартигэн прищуривал светлые, редко мигающие глаза и сам начинал спрашивать, не думает ли хозяин судна или прогулочной яхты отплывать на юг, к туманным островам Окленда? И не согласился бы кто из китобоев, идущих на промысел к вечным нетающим льдам, за приличное, разумеется, вознаграждение, отвезти его на один из тамошних островов, а на обратном пути непременно взять его с того острова…

И почти всякий раз на такой внешне безобидный спрос слышал в ответ крепкое матросское словцо:

– У тебя что, старик, бимсы треснули от крепкого удара по черепушке? Или ты дал обет Господу скормить свое многогрешное тело тамошним изголодавшимся птичкам? Видывали простачков, но чтоб в таком преклонном возрасте! А ведь не похож на умалишенного, вот что еще странно!

– Ну что вы, ребята! Дядюшка Стив, похоже, назначил всеобщей нашей знакомой красотке на тех Оклендах последнее в жизни свидание! Ха-ха-ха! – и моряк, сказавший эту шутку, беззлобно и бережно похлопал старика по спине.

Другой, более понятливый, смахнул грубую руку со спины господина Хартигэна, понимая, что такое панибратство может оскорбить пожилого человека из высшего, вне всякого сомнения, общества, чем все эти каботажные пройдохи. И в свою очередь доверительно советует:

– Оставайтесь лучше здесь, мистер Стив. Грейтесь на теплом пляже… Срок придет, и Старуха в белом все равно отыщет. От ее нежных замогильных поцелуев и в самих скалах Окленда не укроешься! Это так же верно, как и вечен океан!..

Китобои уходили на юг, к Антарктиде, но шли мимо Оклендских островов, держась как можно дальше от гиблых каменных ловушек дикого архипелага; так суеверные люди стороной обходят заброшенный дом, в котором после смерти единственного хозяина непременно поселяется жуткое полуночное привидение…

Иногда теплыми вечерами скучающие вахтенные матросы пришвартованных судов видели этого господина, который, в немом почтении сняв шляпу перед всесильным океаном, одиноко и подолгу стоял у самого края пирса. Ветер трепал длинные мягкие волосы, лихорадочный взгляд старика был устремлен к югу, за нескончаемую даль горизонта, откуда накатывались и бились о камни тяжелые и чем-то обеспокоенные волны.

Один вахтенный матрос с каботажного пароходика «Дельфин» клялся за кружкой пива, будто однажды вечером попутным ветром до него донесло вполне отчетливые слова господина Хартигэна. Матрос во время Второй мировой войны побывал три года в немецком плену, потому и сумел разобрать горестное восклицание, слетевшее с губ старика: «О-о, майн зонн!» В переводе это значит: «Мой сын». И божился матрос, что когда, надвинув по самые брови темную шляпу, господин Хартигэн проходил по пирсу вдоль освещенного фонарями трапа, на его щеках можно было отчетливо разглядеть слезы…

– Бьюсь о любой заклад, братцы, у него сын погиб в море, – строил догадку матрос с «Дельфина», поглядывая на молчаливого седого Стива Хартигэна: старик сидел, как обычно, у столика с окном в сторону моря и медленно потягивал пиво, не вступая ни с кем в разговоры, как бы потеряв к этому часу всякую надежду найти капитана, который мог бы взять его на борт с одним-единственным условием: отвезти на заповедный остров и забрать оттуда на обратном пути.

– Но зачем ему надо на трижды проклятые Окленды? – удивленно пожал плечами старый моряк, давно бросивший якорь где-то поблизости и коротавший скучные часы уходящей жизни в этом баре. – Мой дед Джерри Орр бывал на тех Оклендах, купался в холодных волнах, когда там раскололся и пошел ко дну печально известный вам барк «Генерал Грант».

Как ни пытался скрыть волнение господин Хартигэн при этих по-стариковски громко произнесенных словах, но глаза его вспыхнули, словно у голодного нищего, внезапно увидевшего на зеленом газоне кем-то оброненную пятифунтовую купюру. Он весь превратился в слух, пальцы с побелевшими ногтями стиснули тяжелую из дешевого стекла пивную кружку, как будто в любую секунду он готов был запустить в голову рассказчика это смертоносное для пьяных драк оружие…

– И что же было с твоим дедом? – полюбопытствовал кто-то из моряков. – Нашел он свое счастье?

Преклонного годами внука старого Джерри Орра, по всей видимости, не очень тянуло пересказывать давнее, ответил неохотно:

– Проклял все на свете мой дед после той святой купели! – неожиданно зло выкрикнул он и кулаком погрозил в сторону моря. – А когда еле выбрался с тех Окленд, зарекся выходить в океан, устроился в порту грузчиком… До самой смерти к нему наведывались всякие проходимцы с расспросами о «Генерале Гранте», да он их посылал… куда как подальше, чем недалекие отсюда Окленда!

– Да-а, не мало там, в скалах Окленда, нашего брата отдало богу душу, – сокрушенно согласился еще один из пожилых моряков. – Из каменных мешков Окленда, особенно в приличную штормягу, мало кому удавалось счастливо выскочить…

И еще была одна странность у этого замкнутого, обычно молчаливого господина Хартигэна: каждый вечер, возвращаясь в гостиницу, он брал у дежурной ключ, свежие газеты, заказывал в номер две бутылки пива и бутерброд с копченой ветчиной, потом закрывался до утра. Когда он ложился спать – этого никто не мог сказать с определенностью, потому как всю ночь у него горела настольная лампа.

А с рассветом снова и снова повторялся, как у пони в детском парке, привычный маршрут: господин Хартигэн шел в бар, слушал разговоры, оживлялся, если видел перед собой нового или давно отсутствовавшего моряка, интересовался, не заходил ли их пароход на Окленды? К вечеру отправлялся на малый пирс с яхтами и каботажными пароходами, в скорбном молчании провожал уходящее на отдых солнце, беззвучно шевелил губами, как если бы терпеливо и настойчиво расспрашивал о чем-то сокровенном у жестокого и безучастного ко всему океана…

Так было изо дня в день в течение полугода. К чудаковатому господину привыкли, как привыкают к подаренным часам с мелодичным боем, но в тот роковой вечер…

Горничная Элизабет Бутанис и не думала – так, по крайней мере, она торопливо рассказывала прибывшему из полиции Ральфу Ванде – беспокоить господина Хартигэна, поскольку уже с час тому назад принесла в номер традиционное пиво и бутерброд и получила за это не менее традиционную фунтовую купюру. За что? Она и сама толком не знала, так как прочим горничным, которые сменяли ее, господин Стив давал чаевые не так щедро, как ей. Но с первого же вечера, когда господин Хартигэн поселился в этом номере, он, как показалось Элизабет, увидев ее, крайне удивился. А может быть, даже и испугался.

С его губ тогда слетели вот такие слова: «Святой Боже! Это ты, Марта?»

– Я пояснила господину Стиву, что меня зовут Элизабет Бутанис, а Мартой звали мою матушку, – пояснила горничная хмурому инспектору на его молчаливый взгляд-вопрос. – Я тогда же спросила, откуда господину известно имя моей матушки, а он как-то смешался, неловко засуетился по номеру и ответил с видимым затруднением, что лет двадцать тому назад жил в этой же гостинице и Марта Бутанис вот так же служила горничной. На мой вопрос, не знает ли господин Стив, что случилось с моей матушкой после ее внезапного отъезда из Мельбурна, господин Хартигэн промолчал, вдруг побледнев невероятно, тут же дал мне тогда десять фунтов стерлингов купить себе гостинец… на память о мамушке, как он выразился. И с того вечера каждый день давал чаевые в один фунт, хотя это и вызывало кое-какие сплетни среди служащих гостиницы, да ей, Элизабет, на это наплевать, потому как господин Стив по возрасту годится мне в дедушки.