Текст книги "Сокровища Посейдона"

– Он и написал в письме, что будет глубоко, чтобы не искали. – Отто с усилием поднялся на ноги, повернулся к рубке. Команда ждала объяснений, не расходилась, кто сопереживая, а кто и равнодушно, повидав на своем веку и не такие трагедии, как самоубийство молодого и богатого человека, почему-то пресытившегося жизнью.

– Вижу, друзья, вы хотите знать, что случилось? – говорить чужим людям было невероятно трудно, тем более о таком происшествии, но говорить было надо, иначе в сознании людей начнут возникать свои домыслы и предположения. – Случилось то, чего я давно ждал и… боялся. Вальтер по своей воле ушел… Его психика была основательно подорвана еще во младенчестве, в военном Берлине, когда он едва не погиб в затопленном метро. Весь вопрос был только в том, сколько он сможет прожить, когда этому случиться. И такой роковой час для моего сына наступил именно сейчас… Идите спать, если сможете. А ты, Клаус, сдай вахту Роберту и идем в мою каюту, хочу порасспросить о сыне. – Отто повернулся к Кугелю: – Фридрих, подежурь с рулевым. И следите за левым траверзом, чтобы не проскочить нам мимо нужного острова. Баронесса, прошу вас, успокойтесь. Все в воле Божьей. Я перед сыном ни в чем не виноват… Взял его в путешествие в надежде, что отдохнет на море, окрепнет душой и телом, а вышло совсем иначе. – Отто лгал и благодарил Всевышнего, что было темно и Марта не видела его бледного лица, не могла судить по глазам о том, что в душе Железного Дункеля не все благополучно…

Карл хотел пройти в каюту следом за Клаусом, но отец по-немецки попросил его остаться с Кугелем:

– Не надо оставлять его один на один с взбудораженной командой. Вдруг начнут подбивать боцмана, чтобы прервал путешествие и повернул назад, не дав нам возможность сделать то, ради чего мы и забрались в такую океанскую глухомань.

– Хорошо, отец, я только оденусь, а то выскочил в майке… Я в одну минуту управлюсь, – согласился Карл и направился к себе. Словно ожидая засаду, напрягшись телом, ногой открыл дверь каюты, где, казалось, еще колыхался воздух от возбужденного голоса Вальтера… Но все это было уже в прошлом, только в памяти, а наяву никогда не повторится – ни его слова, ни его взгляд, ни горестное выражение лица…

– Проходи, Клаус, садись к столу. – Отто Дункель вошел в каюту, сел на диван, завернув угол неубранной постели. Через открытый иллюминатор, когда яхта поднималась правым бортом, ярким снопом каюту прочерчивал лунный свет, как бы разделяя пространство между сенатором и настороженным рулевым, который сел на кресло в угол между столом и переборкой. Сел так напряженно, как будто на электрический стул в американском суде, о котором приходилось так много слышать, а теперь сам ждал страшной секунды, когда подключат ток и начнутся страшные мучения…

– Расскажи мне все, о чем вы говорили с Вальтером после ухода Кугеля в каюту, – тихо попросил Отто, делая ударение на слове «все». Вроде бы попросил, но по интонации это было страшнее любого приказа, отданного даже в крикливом тоне!

– Хорошо, герр Дункель, – нервничая и дрожа голосом ответил Клаус. Грудь его наполнилась стужей, словно квартира зимой через раскрытую настежь дверь. Он потеребил правое ухо, сосредотачиваясь, ноги поставил поближе к креслу, чтобы можно было в любую секунду вскочить и пустить в ход кулаки, защищая себя – знал, с кем имеет дело! – Значит, так. Когда ваш сын Вальтер сменил господина Кугеля на вахте, он попросил у меня штурвал, чтобы я немного посидел на кресле и покурил сигару. Сигарой он угостил меня сам, я не выпрашивал…

– Я знаю Вальтера, Клаус, – все тем же тихим голосом проговорил Отто. – Говори дальше, так же подробно.

– Дальше… Когда мы закурили от моей зажигалки – свою ваш сын оставил в каюте и не хотел будить брата, отыскивая ее в темноте. Я спросил, есть ли у него дети. На это Вальтер сказал… – Клаус сосредоточился, напряг память, чтобы более точно передать разговор, – сказал, что у него нет ни матери, ни жены, а тем более детей. И добавил, что детей не будет вообще. Я рассказал о своей многолюдной семье, а потом уточнил, почему он не будет иметь детей? Простите, герр Дункель, я подумал о вашем сыне плохо. Плохо, как о мужчине, – вновь отвлекся Клаус на извинения, стараясь держать в памяти каждое произнесенное слово, понимая, что разговор для него лично может иметь скверные последствия.

Отто молча, взмахом кисти правой руки дал понять, что принимает эти извинения, но через время не выдержал и задал уточняющий вопрос с подтекстом:

– Вальтер пояснил, в чем причина? Почему у него не будет детишек? Что он сказал?

– Ваш сын ответил, что его жену… убили, – сказал и сжался, заметив, как у сенатора по щекам прошла нервная судорога.

– Вот как? Кто же убил его жену? – Отто пронзил рулевого таким взглядом, что Клаус невольно вспомнил пантеру перед прыжком – видел однажды эту зверюгу в диком лесу, едва не поплатился жизнью за свое неуместное любопытство. Увидел теперь глаза сенатора Дункеля и понял – одно опрометчивое слово, и он не поднимется из этого уютного кресла. Живым не поднимется, а мертвого выбросят за борт, это так же верно, как то, что его при крещении назвали Клаусом.

– Он не назвал никого, герр Дункель, – пошел на хитрость Клаус, стараясь говорить как можно спокойнее. Он мужественно выдержал поединок глазами с этим страшным человеком. – Не назвал и место гибели… Я не стал уточнять, подумал, может, в аварию попала его жена, или при первых неудачных родах скончалась… Мало ли в жизни случаев бывает подобные этим?

– Больше Вальтер ничего не говорил? – Глаза Отто Дункеля снова испытующе уставились на Клауса. Рулевой вытянул было затекшие ноги, но тут же снова поджал, как будто их могло обжечь ритмично врывающимся в каюту пучком желтого лунного света.

– Сказал, что пойдет на корму курить и думать. Отдал мне почти полную коробку сигар. Я ее не трогал, герр Дункель, она так и лежит в рубке, могу вернуть… Тогда я предложил Вальтеру складной стульчик. Он вырвал лист из судового журнала, объяснил, что напишет письмо. Кому? Не пояснил, хотя у меня и вертелся на кончике языка вопрос – кому можно писать из середины океана? И как такое письмо отправить домой? Вальтер прихватил со стола авторучку и ушел к шлюпке, а я встал к штурвалу, достал сигару и тоже закурил.

– Через сколько минут, примерно, разумеется, ты заметил… его отсутствие? – уточнил Дункель, пытаясь по лицу рулевого угадать, все ли говорит Клаус? Или утаивает что-то важное? «Скорее всего, что-то утаивает, из боязни за свою жизнь! Не может быть, чтобы Вальтер даже словом не обмолвился перед смертью, что за причина толкает его на самоубийство? Не открыл постороннему человеку, кто убил его Амриту? Что-то плохо верится… Человек должен был выговориться, прежде чем уйти из жизни…»

– Не менее двадцати минут прошло, герр Дункель. Он не мог бы пройти в каюту незамеченным мною, я все время смотрел вперед через лобовое стекло. Да и вахтенные моряки его увидели бы, они сидели у мачты, не спали. Я закрепил штурвал и решил позвать вашего сына – мне вдруг послышался странный вскрик и посторонний плеск у борта… Выглянул из рубки, позвал его два раза, громко позвал, но он не откликнулся. Когда обошел рубку – увидел пустой стульчик и надетую на уключину шляпу. С испугу едва не упал на палубу, потом снял спасательный круг, кинул за корму, снова крикнул, чтобы дать ему знак, если он вдруг упал по неосторожности…

Сенатор Дункель до хруста в суставах стиснул пальцы, а Клаус мысленно перекрестился, радуясь, что смекнул промолчать про фашистов, про то, что Вальтер предрекал смерть всей команде, «как только на солнце блеснет золото». Он теперь был уверен на все сто процентов, что к смерти жены Вальтера приложил каким-то образом свою железную руку и этот господин сенатор, по заверениям боцмана Майкла такой щедрый и отзывчивый к бедным людям…

«Молодой господин, так мне думается, женился против воли отца. К тому же имя жены не европейское… Амрита, так, кажется, называл Вальтер свою супругу, – вспомнил Клаус. – Ба-а, неужели чернокожая? Ну-у, тогда и свинье понятно, чьи отруби она жрет! Этого богатые господа не прощают даже собственным детям! Вот тебе и разгадка семейной трагедии». – Моряк развел руками, вздохнул, изобразил на лице скорбь, каковой и положено быть в минуту, когда рядом сидит человек, полчаса тому назад потерявший сына.

Отто Дункель молчал долго, с горечью и тоской в душе сознавая, что уход Вальтера нанес ему не только невосполнимую родительскую утрату, но и подорвал силы экспедиции в самый ответственный момент плавания. «Нас осталось всего трое! Трое против семерых.

Даже если Горилла Майкл примет нашу сторону, на что надежды теперь очень мало, нам придется чертовски трудно! Ведь кому-то надо будет находиться на палубе, кому-то опускаться под воду в акваланге! Эх, дьявол, какую промашку я сделал! Надо было с собой взять еще и Цандера! Вот на кого можно было бы положиться, как и на Фридриха! Поздно жалеть! Гюнтера не вызовешь телеграммой. А что, если…» – Отто еще раз внимательно осмотрел сидящего перед ним рулевого, и решился – выбирать, собственно говоря, было не из кого! Не Русского же Медведя звать себе в сообщники!

– Послушай, дружище Клаус. – Отто продолжал говорить тихо, на родном языке, словно боялся, что каюта нашпигована подслушивающими устройствами Кельтмана. – Ты один среди этой команды нам родной по крови. По этой причине я и хочу быть с тобой предельно откровенным. Ты готов меня выслушать внимательно?

Клаус Кинкель вскинул рассеченную бровь, взглядом профессионала посмотрел в лицо сенатора, стараясь определить, насколько опасен очередной противник. И не на боксерском ринге, а в более коварной жизненной ситуации, где отсутствуют всякие правила чести и понятия о порядочности.

«Кажется, что я ему для чего-то нужен, – смекнул Клаус, не зная еще, радоваться этому или, наоборот, опасаться подвоха. – Если я ему действительно нужен, тогда помозгуем, как это наилучшим для себя способом употребить в свою пользу… У меня не много вариантов счастливо выбраться из этой пикантной истории, если судить о тех предупреждениях молодого Дункеля, которые сорвались у него с языка в минуту негаданного откровения… Итак – решено, начнем встречную разведку боем!»

– Я вас слушаю, герр Дункель, – так же по-немецки и негромко ответил Клаус и сделал легкий поклон головой, выказывая этим почтение к сенатору.

– Так вот… Во-первых, о цели нашего плавания… Вальтер, случайно, не говорил тебе, что мы вышли в море не просто полюбоваться океаном и почувствовать на щеке соленые брызги шторма! Нет? Ну да и не важно теперь… Я намерен отыскать в одном укромном местечке сокровища, которые лежат там почти сто лет!

– Ого-о! – непроизвольно вырвалось у Клауса, хотя из слов Вальтера он имел кое-какую догадку, коль скоро тот упоминал о золоте. Выходит, то было откровение, а не бред человека, уходящего из жизни не в своем разуме… Клаус подался сутулыми плечами вперед, как если бы уже раздался удар судейского гонга перед началом второго раунда – первый он провел, оказывается, вполне успешно.

– Клянусь священными водами Стикса! – Отто говорил, а сам неотрывно следил за выражением лица собеседника, уловил искусно выказанную мимику легкого недоверия, которую Клаус тут же напустил на себя. – Понимаю тебя, дружище, понимаю. Немножко похоже на сочинение господина Стивенсона с его «Островом сокровищ», но это действительно так! Одного боюсь, Клаус, как бы и финал не получился плачевным, как в той книжке! А что, если боцман Майкл сыграет с нами такую же скверную шутку, как одноногий Сильвер? Узнает о сокровищах, взбунтует моряков и те сами кинутся искать то золотишко…

– Да-а, это будет удар ниже пояса, господин сенатор! – Клаус даже взмок, для себя неожиданно – вон как оборачивается их увеселительная поначалу прогулка! Потеряв сына, господин Дункель изрядно напугался. А стало быть, есть стопроцентный шанс…

– Вот именно, Клаус! А я хочу добыть то сокровище со… – Отто едва не проговорился, что золотые слитки лежат на морском дне, да спохватился, – добыть с того острова и честно наградить каждого моряка. Но для этого надо держать команду в абсолютном повиновении, иначе… ты сам прекрасно понимаешь, Клаус. – Отто умолк, хлопнул ладонью о колено, сменив положение ног.

– Поножовщина пойдет, герр Дункель, начнется дикая поножовщина! Будьте уверены, у кого-нибудь не выдержат нервы… Достаточно одного слова, взмаха руки, и такое начнется, что святым на небе тошно станет смотреть на нашу яхту! – Клаус умышленно подлил масла в огонь, чтобы сенатору легче было дальше вести разговор в русле, которое нужно было Клаусу. «Так и есть – он нуждается в моей помощи, а я нуждаюсь в его сокровищах, которые и в самом деле где-то уже рядом».

– Вот и я этого боюсь, – подтвердил свои опасения Отто. – И нам троим с командой не справиться, разве что пустив в ход оружие… Но тогда как объясняться с полицией? Спросят, куда делись моряки? Не скажешь ведь комиссару, что команда пошла домой по дну моря, будет этак лет черед десять, ждите… Вот я и подумал, не согласишься ли ты мне помочь? Ни на англосаксов, ни тем более на диких азиатов, или на русского с негром нам надеяться не приходится. Чужие – они и есть чужие, в любую минуту могут воткнуть нож в спину.

Клаус почувствовал в теле легкий жар. «Кажется, у меня намечается такой контракт, о котором и мечтать раньше не приходилось! Только бы не промахнуться, не продешевить… И если даже слова Вальтера окажутся пророческими, то все же лучше стоять на стороне вооруженных пассажиров, чем против них с голыми руками».

– Я вас понял, герр Дункель. – Клаус говорил серьезно, чтобы не показаться сенатору человеком беспечным и увертливым в делах. – Вы хотите рассчитывать на меня, если вдруг команда ошалеет при виде… – чуть не сказал «при виде золота», о котором упомянул Вальтер, да спохватился, – при виде сокровищ. Я вас правильно понял?

Отто Дункель откинулся на спинку дивана. И его лицо приняло строгое выражение. От недавних волнений, вызванных смертью Вальтера, внешне не осталось ни малейшего следа, словно сенатор сказал себе: что было – прошло, впереди другие заботы.

– Именно так, Клаус. И мне кажется, мы могли бы с тобой договориться, как два порядочных и честных человека.

«О порядочности и честности нашей будет судить Господь, когда придет время предстать перед ним, – подумал Клаус, продолжая как бы в раздумье тереть правый висок. – А на грешной земле надо думать о том, как прожить сносно!» – И коротко, чисто по-деловому спросил:

– Сколько положите за службу?

– Вот это толковый вопрос! – порадовался Отто и без колебаний назвал свою цену. – Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, Клаус. Десять тысяч наличными сейчас, прямо в этой каюте, остальные чеком или сокровищами, если захочешь, по возвращении в Мельбурн или в наши края, в Нимибию – тебе решать самому.

У Клауса даже в голове загудело, как будто вторично пропустил тот роковой удар кубинца – о такой сумме он и помыслить даже не смел, не то чтобы самому произнести вслух! «Спасены! Мы спасены от нищеты и унижения! Слава Всевышнему, теперь у меня будет собственный спортивный клуб!»

– Зер гут, хозяин! – Клаус встал, словно перед алтарем в церкви, и перекрестился. – Клянусь жизнью детей, герр Дункель, до конца нашего совместного плавания я в полном вашем распоряжении. Как моряк и как личный телохранитель, мне все равно, лишь бы иметь на руках контракт.

– Отлично, Клаус! – Отто потер руки, не утерпел, поднялся с дивана, открыл дверцу навесного шкафчика. – По такому случаю закрепим наш договор письменным контрактом и рюмкой коньяка. Выпьем, Клаус, сначала за упокой души моего несчастного сына Вальтера… Пусть морской царь примет его к себе… ласково.

– Аминь! – Клаус еще раз перекрестился, выпил, принял от сенатора половинку плитки шоколада, откусил.

Через двадцать минут при слабом свете аварийного фонаря они составили и подписали контракт. Сложив бумагу и наличные десять тысяч в грудной карман, Клаус Кинкель хотел было идти в кубрик немного отдохнуть после ночной вахты. Но почти у двери Отто остановил его новым и неожиданным предложением:

– Вот что я решил еще, Клаус. Забери свои вещи и переходи в каюту, где теперь остался один Карл, займешь диван, на котором спал Вальтер.

Клаус полуобернулся к Дункелю, в недоумении хотел спросить, чем вызвано такое переселение, но сенатор не заставил ждать с пояснениями:

– Так твоим деньгам надежнее, да и команда будет знать, что ты на нашей службе… И удар в спину не нанесут, и сонного в койке не придушат, если вдруг начнут плести заговор. С моряками о нашей беседе, особенно про сокровища, не говори, чтобы не настраивались заранее на какое-нибудь непродуманное действие. Завтра, я полагаю, будем уже на месте, тогда все и узнают о цели путешествия. Два-три дня добросовестной работы, и моряки будут иметь столько, сколько за всю жизнь им не заработать. Но пусть ведут себя прилично – вот об этом можешь их предупредить от моего имени.

– Я дам им понять, что смирное поведение в их собственных интересах, хозяин. В противном случае пусть пеняют на себя. – Клаус, широко расставив ноги, неловко поклонился Дункелю. Стараясь не заваливаться на качке, надавил на дверную ручку и вышел из каюты.

4

Степан Чагрин, покинув утреннюю вахту у шкотовых лебедок, уже ступив на трап в кубрик, услышал, как спускавшиеся вниз Чжоу Чан и Есио Кондо тихо переговаривались, сокрушенно вздыхая о новой неприятности, которая произошла на яхте.

– Что, братцы, плохи наши дела? – спросил Степан, с опаской поглядывая вверх вдоль трапа: не стоит ли там кто с длинными ушами?

– Ой плохо, ой плохо… Дурной знак – сам себя утопил. Зачем утопил? Такой молодой, живи-живи надо много лета! Жену люби, детишек рожай, работа делай. – Коверкая общий для них английский язык, китаец Чжоу гладил реденькую бородку, пропуская длинные мягкие волосы с первой сединой между темными пальцами. – Тебе, Штефан, страшна есть?

Степан решился пойти на откровенный разговор, понимая, что терять им всем нечего… «Шлиссен, шлиссен, шлиссен!» – эти недавно им услышанные слова были пропитаны такой лютой ненавистью, что не давали покой, вновь и вновь будили с годами притупившееся было чувство угадывать опасность, которое выработалось в нем за тяжкие годы войны и лагерных испытаний на выносливость…

– Я достаточно изучил немцев, воевал с ними, был у них в плену, видел крематории и людей, которых грызли живыми немецкие овчарки… – Степан уселся на свою подвесную койку и рукой пригласил моряков разместиться рядом, чтобы можно было говорить совсем тихо. – Почему я так напуган? Да потому, что наш новый хозяин совсем несколько дней назад в разговоре с Кугелем не сдержался и едва не захлебнулся словами, что ему очень хочется кого-то «стрелять, стрелять, стрелять!». А кого здесь можно стрелять, в такой океанской глуши? Альбатросов? Птица не съедобная, да и не голодаем мы. Китов? Мы не китобои, у нас нет гарпунной пушки. Даже винтовок они с собой не взяли. Самих себя они стрелять не будут, себя немцы любят сверх всякой меры, это я хорошо знаю. Остаемся, братцы, только мы, команда яхты. Куда хозяин гонит яхту? Почему все время на юг, а не к теплым островам, где обычно отдыхают знатные господа? Не знаете?

Его молчаливые собеседники почти разом одинаковыми жестами рук дали понять, что это сверх их понятия, потому как за все годы еще ни один турист не заплывал так далеко к югу, до самых Оклендских рифов, которые давно уже пользуются у моряков дурной славой…

– И я не понимаю. Потому и волнуюсь – не простая это прогулка, ох не простая, братцы! Так что будем всегда начеку, в случае какой беды надо нам держаться вместе и не моргать глазами! – и как знак особого доверия протянул руку китайцу. Чжоу пожал ее, сидя на кровати, потом несколько раз часто-часто кивнул головой, давая понять, что слова Степана нашли отклик в его душе. Есио Кондо тоже принял руку механика, пожал ее, растягивая слова, сказал свою точку зрения на ситуацию:

– Моя понимал, все понимал, урусска Штефан, сипасибо. Я был в Маньчжурия, воевал Квантунская армия, тоже попадал плена. Урусский солдат меня не убивал, в большая печка головой не совал, как совал пленный злой немец, да! Меня мала-мала держали в деревня Ширяевка, совсем недалеко от города Уссурийска. Старая омма[7]7
  Омма – мама, здесь в смысле пожилая женщина (яп.).


[Закрыть] Анна Довгуль – я ее холосо помню! – давал молоко, хилеб, картошка, сипасибо ей. Я для печка дрова пилил-колол. Тайга два года работал, домой Хокайда поехал, да.

– Хорошо, брат Есио. Между простыми людьми всегда больше понятия братства, чем между сенаторами и министрами, будь они все неладны! Я иду к боцману, буду с ним говорить. Он над нами старший, ему и заботиться о том, чтобы команда невредимой и, по возможности, здоровой возвратилась в Мельбурн, к своим семьям. Нам бы и негра к себе притулить, да он робкий какой-то, все оглядывается, будто чего-то боится и молчит. Я пошел.

– Карасо, карасо, – прошептал Есио. Степан встал, приподнялся по трапу и выглянул поверх палубы – из рубки вышел Кугель, поднес к глазам бинокль, при первых проблесках утренней зари рассматривал невысокие скалы-рифы начавшегося Оклендского архипелага.

«Что они ищут здесь? – размышлял Степан, пригибая голову, чтобы сенаторский подручный не приметил его. – Неужели намеки боцмана на то, что Дункель щедро одарит всю команду после возвращения в Мельбурн, связаны именно с тем, что мы лезем дьяволу в пасть, в эти Окленды, от которых моряки бегут, как грешники от Старого Сатаны! Ну, хватит тебе, Ядро пузатое, торчать на палубе, иди в рубку! Вот та-ак, а то мне не пробраться к нашему адмиралу…»

Фридрих действительно, внимательно осмотрев неровные скалистые выступы рифов, торчавших из морской поверхности, вскоре ушел в рубку, и Степан ради осторожности потихоньку вылез на палубу, согнувшись, обошел гик и надавил на ручку – дверь в каюту боцмана была не заперта и самого Майкла не было, зато его голос через стенку чуть слышался из ходовой рубки. Степан прошел в каюту, сел на стул рядом с маленьким столиком с тремя выдвижными ящиками. На столике семейная фотография в простенькой деревянной рамке с незатейливым резным узором по периметру. У двери на крючках верхняя одежда, плащ-дождевик, на полу резиновые сапоги и мягкие тапочки – Степан знал, что боцман страдает выросшими на суставах ног шишками и не может долго быть в грубой обуви…

«Странные мы все-таки люди – нас беспокоит жесткая обувь, а о близкой смерти и не задумываемся, делаем вид, что она не на нас идет с острою косою…» – подумал Степан и чуть отодвинулся в сторону, чтобы в иллюминатор кто-нибудь не заметил его голову.

Майкл пришел минут через пятнадцать, и когда переступил через маленький порожек, приглушенно вскрикнул, не сразу сообразив, кто именно сидит в полутемной каюте.

– Ты чего это, Майкл? Аль нечисть какая лохматая привиделась? – сдержанно хохотнул Степан, убирая ноги, чтобы боцман мог пройти.

– Фу-у, это ты, Штефан… – Майкл даже в лице сменился, прикрыл за собой дверь, повесил на крюк пиджак, который принес в руке. – Почудилось, будто Кугель подкараулил меня! Вроде только что вместе сидели в рубке и – вдруг здесь! Надо же, спина взмокла от страха!..

– Вот как? Выходит, и в твою душу вкралось беспокойство? – прошептал Степан, потянулся рукой к иллюминатору, опустил стекло и закрепил его на нижний винт. – Я только что говорил с восточными соседями. И у них тоже сердечки не на месте, думают про взлетевшую на воздух «Викторию», про китобоев, про младшего Дункеля. В общем, боцман, нам есть о чем теперь подумать вместе.

Майкл словно лев в тесной клетке, чуть прихрамывая – не сменил ботинки на тапочки, – начал ходить по каюте – три шага от стола к двери, три – обратно. Он великолепно понимал ответственность за судьбу доверенных ему моряков, за благополучное возвращение яхты в Мельбурн. И в то же время соблазн прилично заработать у сенатора Дункеля и тем обеспечить безбедное существование семьи был слишком велик, притягателен до навязчивости даже во сне.

«Но оставит ли сенатор свидетелей преступления? – мучили его сомнения не одну уже ночь. – В том, что Дункель угнал яхту, пусть и зафрахтованную и прилично оплаченную страховкой, сути дела не меняет! Они с Кельтманом такой вариант не обговаривали, значит, надо возвращать яхту владельцу обязательно».

– Ты думаешь, Штефан, что «Виктория» действительно взорвалась не на мине, а была подорвана каким-то образом? Но каким? Неужели они поступили отработанным на пиратской шхуне «Медузе» способом? Но почему ты в этом так уверен? У тебя есть какие-то доказательства? – Майкл спрашивал, а сам словно бы выигрывал время на обдумывание главного – как же вести себя дальше? С кем быть в критическую минуту, если таковая действительно наступит на «Изабелле»? Хотя и название у яхты теперь черт его знает какое – «Хепру».

– Я просто уверен, что это дело рук сенатора. И его толстопузого штурмана! – тихо, но с железной настойчивостью в голосе высказался Степан. Зеленые глаза механика потемнели, он поджал губы, преодолевая внутренний предостерегающий голос разума – понимал, что если боцман предаст его сенатору, то живым он не встанет больше с постели! И в то же время знал, что и умалчивание больше преступно – Майкл должен сбросить розовую пелену с глаз и не поддаваться льстивым словам коварного фашиста. Потому и добавил еле слышно: – Помнишь, когда мы стояли в порту Опонони, у нас там была неожиданная ночная стоянка. Зачем она потребовалась Дункелю? То спешил, как на пожар, а то вдруг, возвратившись с прогулки в город, решил встать на долгий якорь! Так вот, выпив за ужином кофе, я долго не мог уснуть, да к тому же негр, завалясь на спину, храпел как бегемот. Иллюминатор в кубрике был открыт, а у меня слух, как у летучей мыши. Неожиданно различаю – кто-то тихонько разговаривает на палубе – а вахтенных он почему-то сенатор никого не выставил! – потом непонятное шлепанье, словно передвигалась гигантская лягушка, что-то плеснулось за бортом, между яхтой и причальной стенкой… Не вытерпел, встал посмотреть – вдруг местные воришки пробрались на яхту? Вылез по трапу наверх, а у борта сам сенатор Дункель! Увидел меня, вздрогнул, постарался незаметно бросить на палубу страховочный конец… А сам все же ногой наступил на него, чтобы он не ускользнул совсем в воду, так что и не вытянуть того, кто был там, на другом конце, и наверняка под яхтой «Виктория»!

– Ты говоришь – наступил ногой на страховочный конец? – Боцман резко остановился, маленькие глаза зажглись недобрым огнем, и он в упор уставился на механика. «Неужели сенатор так ловко провел меня с моими же выдуманными минами? – ужаснулся Майкл. Он с яростью сунул пальцы в разрез рубахи, хотел поскрести грудь, да отдернул руку. – Ну и ловкач этот немец! Так хитро все устроил, что даже я попался на удочку, словно безмозглый малек!» – Так ты думаешь, что сенатор и Кугель вдвоем…

– Конечно! Он спустил под воду своего дружка Фридриха, как и там, у острова Кинга! Помнишь?… Вернувшись в кубрик, я сидел у иллюминатора приличное время, но дождался, пока этот жирный паук не вылез из воды по веревочной лестнице. Подумай, Майкл, зачем им было строить плот, спускать его для испытания вдвоем, да еще ночью? А для того, чтобы взорвать этот плот одновременно с «Викторией», под которую Кугель заранее подсунул мину… И рация вдруг вышла из строя… чтобы ты не известил Кельтмана о случившемся, но что наша яхта не погибла, а по-прежнему идет на юг, к холодным льдам. У нас в России есть такие любители купаться в ледяной воде, их называют «моржами». Но Дункель – не россиянин, и я не слышал, чтобы он увлекался ледяной купелью…

Майкл уронил голову на грудь и стоял, медленно раскачиваясь в такт бортовой качке. Он мысленно прокрутил в сознании события, происшедшие с момента выхода из Мельбурна. Вспомнил особый интерес сенатора к гостям яхты «Виктория», когда Майкл возвратился из поездки по магазинам Хобарта. Всплыло в памяти растерянное выражение лица Дункеля, которое было у него при известии, что на яхте-мателоте одного из пассажиров называют «господином инспектором». У Дункеля тогда даже вырвалось восклицание: «Не может быть!»

«Штефан прав – дело не чистое, если сенатор боится полиции… Похоже, мы и в самом деле угодили в лапы к пиратам! Не таким грубым и неотесанным, как у острова Кинга, а к образованным, из светского общества! Надо же – сенатор Дункель – пират! Или фашист, что в принципе одно и то же! Меня деньгами задабривает, переманивает на свою сторону… А потом? Главное, что будет потом? Отпустят живыми, а может, как «Викторию» взорвут или перестреляют на диком островке… Зачем сенатор Дункель перевел Клауса в каюту Карла? Неужели перекупил его? Да-а, Клаус теперь с ними, а у него кулаки боксера-профи! «Так приказал хозяин!» – вот что ответил второй рулевой, когда боцман спросил, зачем он собирает свои вещи и уходит из кубрика.

– У Клауса уже новый хозяин, – с раздражением заметил боцман и на удивленный взгляд Степана пояснил: – Он немец и, похоже, продался немцам со всеми потрохами! Пока ты сидел здесь, меня поджидая, он смотал свои вещички и переселился в пассажирскую каюту, к среднему Дункелю. Теперь вам стало просторнее, не так душно, а у меня на душе, – скаламбурил зло Майкл, – кошки когтями дерут!

– А я тебе что говорю! – Степан в бессильной ярости чертыхнулся. – Черт побери! Они точно готовятся к драке! Сенатор потерял сына, зато прикупил, как на невольничьем рынке, этого боксера Клауса!

– Ты прав, Штефан! Мы избавились от одних пиратов, чтобы оказаться в итоге на пиратской яхте, у которой даже название успели перекрасить! – Боцман увидел, что для Степана это сообщение в новость. – Как, ты этого не знал?

– За бортом я еще не разгуливал. – Чагрин был так поражен, что дальнейших пояснений попросил только широко раскрытыми глазами.

Майкл почти на ухо прошептал, что сенатор Дункель потребовал у него белой и зеленой красок, чтобы подправить ржавые места. На самом же деле Карл закрасил старое название и написал новое.

– Теперь мы плывем на каком-то чудовище «Хепру». Что за название – сам черт не разберет! Тут ты снова прав, Штефан, как сама английская королева – будем держать ухо востро! Роберта я сам предупрежу. Но без моей команды никаких враждебных действий против пассажиров не предпринимать… Может, удастся как избежать потасовки, доберемся до Мельбурна спокойно. Господи, ну зачем ты подсунул нам этих туристов! Жили себе спокойно, горя не знали…