Текст книги "Агент из Версаля"

11

Двое суток отряд Бухвостова, в его составе и донские полки, производил перепись личного состава, ревизию боеприпасов и амуниции, осмотр лошадей. Для стана была выбрана равнина в двух верстах от поля битвы, по соседству с едисанскими кочевыми аулами.

Лекарь отряда, хлопотливый, немолодой уже человек, посчитал полученную в бою рану Ремезова опасной и отстранил его от службы, оставив под своим надзором. Терпения у Леонтия хватило на день. Сбежал он, предупредив только, что направляется к едисанцам за гусиным жиром, чтобы смазывать обожженное свинцом плечо.

На самом деле причина была совершенно иная, побудившая отправиться в гости. Утром сотник повстречал в лагере Мусу, охранника Керим-Бека, казненного крымчаками. Муса привёз в козачий стан мясо буйвола, а в обмен получил два мешка проса. Ногаец, открыв в улыбке ровные, без единой чернинки, зубы, ошеломил сообщением.

– Сестра моя, Мерджан, просила узнать, как живет офицер-эфенди. Поклон передавала.

– Значит, вы поблизости? И она в ауле? – с замершим сердцем спросил Леонтий.

– А где ей быть? Теперь она станет женой Хана-Бека, брата моего убитого хозяина.

Ремезов помрачнел.

– Это почему же?

– По наследству. Такой обычай.

– Вот что, Муса… Хочешь, я отдам тебе кубачинский кинжал? Я его в бою добыл. Сведи меня со своей сестрой! Ты же меня знаешь. Я только посмотрю на нее да поговорю.

– Нельзя. Чужой мужчина не должен видеть.

– Я не чужой. Я в ауле месяц прожил… А такого кинжала нет даже у вашего предводителя Джан-Мамбета! Рукоять посеребренная, с орнаментом и клеймом…

Муса мучительно размышлял, крутил головой. Наконец согласился при условии, что будет за ними наблюдать издали. Честь сестры, пояснил он с излишней запальчивостью, дороже золота. Леонтий еще раз успокоил ногайца. На том и разошлись.

После осады не проходила каменная тяжесть в теле, сами собой подрагивали мускулы рук и ног, клонило в сон. А временами окатывал Леонтия ледяной страх, безотчетная тревога, и он скрепя сердце пересиливал это неприятное наваждение. Недаром многие из козаков, как оказалось, не мукой были припорошены, а поседели по-настоящему. Однако после смертельной опасности жизнь обрела небывалую привлекательность, а мир – неповторимую красоту. И тем радостней было известие, что о нем помнит красавица Мерджан…

Новый хозяин аула Хан-Бек почтительно принял русского офицера. Узнав, зачем он пожаловал, тотчас послал за Якубом-знахарем. Тот принес снадобье в глиняном стаканчике, сделанное на гусином жире.

– Тешеккюр![11]11
  Благодарю! (тат.).


[Закрыть] – кивнул Леонтий, поглядывая на дверь отова: не мелькнет ли случайно Мерджан. Сновали другие женщины, видимо, жены Хан-Бека. Их Ремезов знал плохо и внешне различал с трудом.

Он вышел из походного жилища нового аул-бея, шелестя по траве сапогами, щурясь от вечернего солнца. Кочевья ютились по южному склону, и здесь было теплей и тише, чем в армейском лагере, расположенном на холме. Упоительно пахло влажной землей, зеленью, от юрт – дымом и запахами кушаний. Без конца окружала степь, обласканная теплом и разбуженная таинством круговорота жизни. И с каждой минутой волнение Леонтия росло, он боялся, что несговорчивый брат Мерджан нарушит уговор.

На краю балки, где цвели алычи, он присел на пень карагача. Видимо, дерево недавно спилили на хозяйские нужды. На подсохшем срезе четко обозначились годовые кольца. Их было много, и Леонтий подумал, что карагач был старше его. Всё в мире в сравнении как бы теряет свое значение, всё преходяще… Внезапно перед глазами возникли лица крымских конников, с кем рубился. Если бы не убивал он, то убили бы его. Зачем привел крымский хан сюда армию? То мучительное ощущение, что изведал два дня назад, вернулось на мгновенье, сковало грудь. Ничего нет дороже, чем счастье жить и любить, – это Леонтий теперь понимал с удивительной ясностью.

Однако и он, и неприятельские ратники давали присяги, и каждый из них был принужден выполнять приказы командиров, которые, в свою очередь, подчинялись государям или государыням. А у правителей свои интересы, то ли личные, то ли во благо стран. Леонтий терялся в таких высоких материях. Он с достоинством воспринимал себя сыном урядника, донским козаком, и был убежден, что долг и назначение его состоят в охране родной земли от набегов неприятеля, – а такие страшные дни не раз случались в детстве, – да в служении матушке-царице, которое сулит чины, деньги и уважение станичников…

Первым он увидел Мусу, а за ним поодаль шла, держа на плече кувшин, Мерджан. Можно было подумать, что она направляется к роднику, откуда бежал ручеек, шумящий по дну балки. К нему аульцами была натоптана тропинка, и ни у кого не возникло сомнения, для чего покинули кочевье брат и сестра.

Леонтий вышел на тропу. Муса встревоженно оглянулся и сделал знак рукой, чтобы сотник скрылся. А затем ускорил шаги и, подойдя к офицеру, протянул руку. Леонтий, по обычаю, положил свой дорогой кинжал на землю. Парень ловко его подхватил, взглянул и восторженно цокнул языком.

– Иди! – кивнул Леонтий в сторону родника, к растущим возле него диким яблонькам. Ногаец, что-то бормоча, не сводя глаз с кубачинского кинжала, удалился.

Мерджан остановилась и стыдливо опустила свои прекрасные глаза, в затеньи ресниц. Мягким движением сняла с плеча кувшин и поставила на край тропинки. На ней было шерстяное мешковатое красное платье, а поверху надета черная каракулевая курточка.

– Как я рад видеть тебя! – воскликнул Леонтий, подступая ближе и улыбаясь. – Ты теперь одна?

Девушка смотрела чуть исподлобья, уголки губ ее дрогнули, но в глазах таилась немая печаль.

– Ты понимаешь меня? Мы же говорили с тобой прежде по-русски. Мне так хотелось с тобой встретиться!

– Я боялась тогда, что крымчаки и тебя найдут. Они убили мужа… – большие глаза Мерджан подернулись влагой. – Было страшно!

Леонтий едва сдержался, чтобы не обнять девушку, склонившую голову. Помолчав, с грустью проговорил:

– А теперь? Тебя должны передать в жены его брату?

– У Хан-Бека четыре жены. Он сказал, что за калым отдаст меня старому дядьке.

– Ты сможешь полюбить старика? – выкрикнул Леонтий, схватив девушку за руку. – Лучше выходи за меня! Взяла ты меня за душу, не знаю как! Я заберу тебя к нам, в Черкасский. Будем жить и радоваться!

Мерджан тревожно выдернула руку и оглянулась. Нежно прозвенели сережки-висюльки с разноцветными камешками.

– Нельзя, нет. Я веры другой.

– У нас, в Черкасском, кого не найдешь! И турчанки, и персиянки, и вашей ногайской сестры немало. Аллах и Христос на небе. А мы на Земле. Если гож я тебе, значит, вместе должны находиться!

– Моя бабка была русинкой из Галиции. Поляки привезли ее в Бахчисарай как пленницу. А я привыкла к такой кочевой жизни среди степей… Я не смогу без аула!

– Детишков нарожаешь и – забудется! Люба ты мне, Мерджаночка… Дюже люба! – Леонтий снова взял за руку смущенно улыбнувшуюся девушку. – Ну, поскорей сказывай. Пойдешь за меня?

– Я замужней была. Тебя родители осудят… Бросишь меня, а куда мне потом? – со вздохом возразила ногаянка.

Между деревьев, на тропе, показался идущий к ним Муса. Посерьезнев, гибкотелая Мерджан легко подняла и установила кувшин на плече. Глядя потеплевшими, взволнованными глазами, прошептала:

– Я подумаю… Я завтра на закате приду сюда.

Муса, по всему, не расслышал ее последних слов. Не выпуская кинжала из рук, он что-то сказал по-ногайски и пропустил сестру вперед, прикрывая от посторонних глаз.

Перед отбоем Ремезов отозвал ординарца в балочку, признался, что решил Мерджан выкрасть. Тайком от командиров отвезти к родителям, на Дон. Сделать это следует завтрашним вечером или ночью, ибо через день полки уйдут в поход.

– Знатное дельце! – загорелся Иван. – А как будем красть?

Ремезов объяснил, что девушка обещала прийти к зарослям алычи. Перетолковали. И сошлись во мнении, что лучше действовать по ситуации. Одно дело, коли она добровольно согласится, а ежель воспротивится – совсем иное…

– Утащим бабенку, никуды не денется, – заключил Плёткин, на ходу набивая трубку табачком. – Погано только, – накажут вас за побег. Может, ударить челом Платову? Нехай спишет в отпуск по ранению. Какой из вас зараз рубака али стрелец?

– А ежель воспретит?

– Ваше благородие, доверьте мне отвезти зазнобу к родителям вашим. Я ее в обиду не дам. Во мне сумлеваться грех, – вместе шашками крестились. Ну, всыплют плетей, выпорют. Вытерплю. Абы вас не тронули!

Ремезову невзначай вспомнилось, что и ординарец, когда жили в ауле, заглядывался на красивую ногаянку. И только было хотел отказаться, но козак наложил крестное знамение и предостерег:

– Худого не подумайте. Я не ведал, что Мерджанка вам по нраву. Теперича она – невеста ваша…

Но осуществить задуманное оказалось далеко не просто.

Плёткина привлекли к починке фур, и козак явился к командиру лишь под вечер. А Ремезова держал при себе есаул, выбиравший для сотни лошадей из отбитого татарского косяка. И Леонтий, обеспокоенный тем, что опаздывает на свидание, освободился только перед самым закатом.

Иван отогнал в балку двух лошадей – гнедого диковатого маштака для себя и чудом уцелевшую каурую – для Мерджан. А Леонтий снова, сбивая недобрые взгляды, петлял между ногайскими арбами и отовами, прежде чем пробрался к условленному месту. Уже начинало смеркаться, и ярче пылали в становище едисанцев костры. Подле них собирались аульцы, вышедшие из жилищ после намаза.

Мерджан не шла.

Плёткин, дежуривший у лошадей, издали подал свист, предупреждая, что неподалеку. Минул час. Однако виляющая по склону тропа оставалась безлюдной, скрадывалась темнотой, и с каждой минутой надежда сотника на встречу с любимой таяла.

«Значит, не смогла ускользнуть, – грустно рассуждал Леонтий, не спуская глаз с ногайского становища, откуда доносились голоса. – Или просто не захотела? Не нужен я ей…»

Обида все больше бередила душу. Ждать было некогда, да и бессмысленно. И Ремезов, не боясь подозрений аульских родственников, решил разыскать Мерджан. Пусть все выяснится в этот вечер!

У шатра нового аул-бея ярился костер. Вокруг него сидели одни мужчины, возбужденно говорливые, перекрикивающие друг друга. Появление русского офицера, многим знакомого, вызвало среди них оживление. Хан-Бек, улыбаясь, пригласил Ремезова-эфенди пройти и сесть с ним рядом, разделить праздничное застолье.

Сотник благодарно поклонился, замечая кувшины с бузой и вином, куски жареного мяса на блюдах.

– Что за праздник? – спросил он у освободившего ему место Мусы, на поясе которого висел уже кубачинский кинжал.

– Хан-Бек калым получил, и меня не обидел, денег дал. Мерджан новый муж увез. Калым-байрам!

– Когда? Куда увез? – вздрогнув от неожиданности, торопливо спросил Леонтий.

– В свой аул, на Кубань-реку.

«Я догоню ее! На подводах далеко не уедут! – лихорадочно заметались мысли. – Как я раньше не догадался!»

Он вскоре попрощался с аульцами и зашагал обратно, в сторону балки, где ожидал ординарец. Надо было, пожалуй, предупредить есаула. Самовольные отлучки в полку строго пресекались. Но это отняло бы полчаса. За такое время можно одолеть десяток вёрст!

Вызванный свистом, Иван подогнал лошадей. Ремезов запрыгнул на каурую и, рванув повод, крикнул на ходу:

– В погоню! За мной!

Он не знал, да и вряд ли кто ведал в ауле, по какой дороге направился старый ногаец, – в степи тысяча путей! Но дядька аул-бея придерживается маршрута, по которому передвигалась орда. Правил по набитой колесами широкой степной колее.

Ремезов гнал каурую, понукая криком! Следом на татарском жеребце, горячем и гривастом, поспевал Плёткин. Отчаянный перебор копыт катился вдоль долины. Они отмахали уже изрядно, когда замаячили силуэты всадников, и зычный бас окликнул:

– Кто такие?! Козацкий кордон!

– Свои! – отозвался Ремезов. – За ногаем гонимся! Коня угнал!

Донская речь успокоила дозорных.

– Глядите, как бы вас самих не угнали! – предупредил тот же горластый козачина. – Черкесы шалят, разбойничают!

Спустя полчаса, когда лошади начали сбиваться с напряженного аллюра, носить боками, и выступил на их крупах пот, козаки настигли-таки едисанский обоз. Став лагерем, путники жгли костры. Распряженные лошадки паслись на луговине. Резкие болотные запахи мешалась с горечью дыма и свежестью молодой травы.

Насторожившись, ногайцы встали, когда к ним вплотную подрысили всадники. Но, узнав козаков, дружески их приветствовали. Однако повели себя донцы необъяснимо странно!

Ремезов спрыгнул на землю, стал обходить подводы, в темноте стараясь разглядеть лица женщин. Это не понравилось двум молодым крепким обозникам. Они, не оставляя козачьего офицера одного, заступали ему дорогу и подозрительно спрашивали:

– Куда ходил? Зачем ходил?

Мерджан ютилась на убранной коврами подводе. Она первой узнала его, спрыгнула с высокого борта.

– Леонтий! Продали меня! Калым давали…

– Я отменяю это! – непримиримо выкрикнул сотник. – Ты не рабыня. И забираю тебя….

Видимо, не совсем и не сразу поняли Ремезова не только ногайцы-охранники, новоявленный муж Мерджан, но и сама девушка, покорно пошедшая за сотником.

Иван подогнал лошадей. На виду у всего обоза Леонтий подхватил девушку на руки и посадил на лошадь. Следом запрыгнул сам. Миг – и всадники, под затихающую дробь копыт, растворились во мгле.

Ногайцы гнались до козачьего кордона. Когда же Плёткин, увидев сородичей, крикнул, что за ними гонятся османы, и пальнул для острастки вверх из пистолета, преследователи осадили коней и повернули вспять. Козаки на кордоне бросились своим на выручку. Но сотник с ординарцем, не откликнувшись, вихрем промчались мимо, точно призраки…

За этот своевольный поступок Леонтия разжаловал Платов в урядники. Досталось и ординарцу, сопровождавшему Мерджан в Черкасский городок, к матери командира. Но безоглядной храбростью они искупили прегрешение! Много, много пришлось им хлебнуть военного лиха: сражаться с крымчаками на Кубани, с депешой пробираться в Моздок к генералу де Медему, участвовать в отражении осады Наур-городка, при которой и погиб верный ординарец Леонтия. И когда вернулся Платовский полк в донскую столицу, Леонтий не побоялся собрать родственников и объявить им, что женится на Мерджан. Их счастью, верилось, не будет края. И вдруг оборвалось оно в одночасье!..

Конвойная донская команда, как разузнал Леонтий, призвана для участия в великом празднестве победы над турками, которое намечено на июль. А после него, возможно, донцов отправят домой. И Леонтий намерился, чего бы того не стоило! – искать Мерджан. Объехать те края, где повстречал ее, где скитались ее соплеменники, – Кубань, Приманычье и дальную степную чужбину.

12

Легенда о самостийности, вольности и неподкупности запорожских козаков остается легендой. Возникшее в Средние века это поднепровское «товариство», окруженное со всех сторон странами-гигантами: Речью Посполитой, Крымским ханством, Российской и Оттоманской империями, было обречено, закалачивая «дружество» с одними, выступая против других, не гнушаясь ни разбоями, ни убийствами, ни разорением жилищ. Верно служили запорожцы «ляхам», наперегонки записываясь в их реестровые войска, легко переметнулись к шведскому королю Карлу XII и выступили против петровских полков, за что и были жестоко наказаны. Сечь была испепелена, а тысячи козаков, даже безвинных, не пошедших к предателю – гетману Мазепе, подверглись наказанию. С того, 1709 года, поклонились запорожцы турецкому султану, позволившему им вновь создать Сечь в устье Дуная. Четверть века служили они иноверцам, но когда назрела война османов с братьями-славянами, попросились под крыло русской императрицы. И Анна Иоанновна, 7 сентября 1734 года, при посредстве генерал-майора Вейсбаха, помиловала запорожское козачество и дозволила возвратиться на родные пепелища.

В последнюю Русско-турецкую войну в армии Румянцева воевало против турок более десяти тысяч запорожцев. И Екатерина Великая даже наградила их кошевого атамана Калнышевского орденом, осыпанным бриллиантами. С окончанием войны владения запорожцев разметнулись еще шире: с одной стороны они увеличились вдоль моря, по левому берегу Днепра, большим участком прибрежья против крепости Кинбурн[12]12
  Кинбурн – Кылбурун (тат.) – мыс тонкий, как волос.


[Закрыть], а с другой стороны, по правому берегу Днепра, тем углом земли, который замыкался между устьями Буга, Каменки и Ташлыка. Соединение вод Днепра и Буга делало живую границу между владениями запорожскими и татаро-турецкими.

Замирение с Портой запорожцы сразу же использовали для укрепления своего владычества на землях Новороссии. Ничтоже сумняшеся, обложили они переселенцев и однодворцев, жителей слобод денежной повинностью за право ловить рыбу и пользоваться земельными угодьями. Запорожские владения были разбиты на участки, паланки, каждой из которых распоряжался ставленник кошевого. Особенно своевольничал один из них, полковник Гараджа, не гнушаясь ни поборами с поселян, ни пленением их. Больше всего страдали беженцы из Порты, сербы и черногорцы. Издавна бытовала среди козаков поговорка: «Татарина не убить, ляха не пограбить, так и не жить». Жалобы на притеснения запорожцев нескончаемо шли в Петербург.

* * *

Зодич, действуя под именем французского барона и путешественника Клода Вердена, находился в Варшаве, стараясь найти возможность сближения с магнатами, противостоящими партии короля. Уже больше двух лет продолжались заседания сейма, то прерываясь, то возобновляясь вновь, а улаживания проблем, связанных с разделом Речи Посполитой, не предвиделось. Раздел этот формально должен быть одобрен сеймом и особым Советом. Но споры о границах, диссидентстве, конфедератах, пошлинной торговле, гражданских правах не унимались.

Отто Магнус Штакельберг, русский посланник при короле, принял путешественника Вердена в своей резиденции, фасадом открывающейся на набережную Вислы. О том, что он конфидент Панина, посланник знал. Познакомились они еще в бытность Штакельберга русским представителем в Испании, и были расположены друг к другу.

– Прошу прощения, мсье Верден, что не имел возможности видеть вас раньше. Наши усилия, благодаря Богу, начали приносить плоды. Надеюсь, что на днях сейм примет все важные решения и будет закрыт. – Хозяин, статный, вежливый, длинноносый лифляндец указал рукой на массивные венские кресла, инкрустированные позолотой. – Ни дня, ни ночи покоя не ведал. Скажите, как вы устроились? Не нужна ли помощь?

Барон говорил с немецким акцентом, но речь строил довольно правильно. Эту особенность Зодич заметил еще в Мадриде.

– Я признателен за беспокойство, ваше сиятельство, но завтра уезжаю. Срочной депешей направлен в Малороссию, в Сечь. Так что мое путешествие обещает быть долгим.

– А что там есть? Назревает смута? – выразительно взглянул Штакельберг и взял в руки серебряную табакерку, выложенную драгоценными камнями. – Здесь об этом не слышно.

– Постараюсь выяснить, каковы у запорожцев намерения.

– Бог в помощь! Мне известно, что вы предотвратили покушение на графа Орлова.

Зодич иронично усмехнулся и махнул рукой.

– Это уже забылось. Как же вам удалось ясновельможных панов привести к согласию?

– О, мой бог! Это было очень трудно, очень… – и посланник, ставший фактически вице-королем Польши, стал рассказывать о своей миссии, о том, с каким трудом собирался из сенаторов и выборных сейм. Выборные, или, как их называли, послы, были все подкуплены, получая за молчание до 300 червонцев, а те, кто ораторствовал, и того более. Многие из них, взявши деньги, вообще не появлялись на сейме. Так что из трехсот человек на заседаниях присутствовало около тридцати сенаторов и менее ста выборных. Сеймовый маршал, Адам Понинский, получая три тысячи червонцев в месяц, всячески уговаривал шляхту и прочих сеймовиков пойти на уступки, поскольку невозможно противостоять могуществу трех держав. Литовский маршал сейма Карл Радзвилл, напротив, держался стороны противников Станислава-Августа. После нескольких месяцев заседаний сейм, выбрав делегацию по решению возникших проблем, был на время распущен. И так, переливая из пустого в порожнее, сторонники короля и их противники из конфедератов, более двух лет вели дискуссию об устройстве государственной жизни, которая, в сущности, никак не изменилась, хотя и были передвинуты границы.

– Вы помните, мсье Верден, что польские дела осложнились в самый трудный период войны с Портой. Австрия втайне заключила договор с Турцией, получив от нее 22 миллиона гульденов, часть Валахии и льготы для торговли. Союз Австрии с Францией был скреплен семейными узами. Таким образом, против нашей императрицы сразу бы выступили две страны, имеющие армии в несколько сотен солдат. Мы были вынуждены ускорить раздел Польши!

– Эта идея, если не ошибаюсь, принадлежит королю Прусскому Фридриху. В сентябре тысяча семьсот семидесятого года я гостил в Нейштадте, где этот король встречался с австрийским императором Иосифом. По моим сведениям, монархи говорили о том, как ослабить Россию. И вскоре Фридрих своевольно захватил приграничное Вармийское епископство, а его австрийский приятель – 500 польских сел и богатые соляные копи.

– Да, наша самодержица была вынуждена подписать договор о разделе Речи Посполитой, несмотря на то что условия эти в угоду союзникам. Самый лакомый кусок получила Австрия, присоединив Галицию, в полторы тысячи квадратных миль территорией и с населением в два с половиной миллиона. Король Фридрих вытребовал себе Восточную Пруссию. Площадь ему досталась в два раза меньше и жителей там девятьсот тысяч, зато вся местность освоена и хозяйствование налажено сполна.

– А мы получили одну Белоруссию, с ее дремучими лесами и болотами.

– В данном случае важны не новые земли, а проживающий на них народ. Полтора миллиона православных освобождены нашей государыней от притеснения католиков. И здесь мы также оговорили все права «диссидентов», то есть православных, живущих в Польше.

За ужином речь пошла о текущих делах. Штакельберг с негодованием рассказывал о событиях, связанных с уничтожением иезуитского ордена папой Климентом XIV. Богатые имения этого ордена в Польше и Литве обращались в фонд, предназначенный для воспитания юношества. Но фондом этим и доходами распоряжалась делегация, выбранная сеймом, в связи с приостановкой его заседаний. Сеймовый маршал Понинский и канцлер Млодзеевский, возглавлявшие эту временную комиссию, учинили люстрацию. Была проведена оценка имений, и путем занижения их стоимости (с полутора миллионов злотых до трехсот тысяч) иезуитские земли весьма выгодно распределили между самими делегатами. Не забыли и о короле, отрядив ему лично четыре казенных поместья и еще пять для раздачи. Штакельберг похвалил короля за то, что пожаловал двумя из них Ксаверия Бранецкого, изменившего свою фамилию и ставшего Браницким. Во-первых, потому, что боролся тот с барскими конфедератами в составе русских войск, заслужив благосклонность Екатерины, а во-вторых, в знак почтения к Григорию Александровичу Потемкину, на чьей племяннице был женат Ксаверий. Остальные три староства[13]13
  Староства – в средние века в Польше имение, пожалованное королем дворянину во временное пользование (ред.).


[Закрыть] король польский, ничтоже сумняшеся, отдал родным племянникам.

– Ко всему этому сеймовый маршал и канцлер Млодзеевский варварски захватили иезуитские богатства, золотую и серебряную утварь, иное движимое имущество. И, представьте, назначили себе пенсионы.

– Мне сложно представить, как вам удается примирять магнатов с королем, – отхлебнув вина из саксонского хрустального бокала, повторил Зодич. – Думается, Станислав-Август видит свое первостепенное назначение в том, чтобы образовывать народ и расширить его воспитание.

– Разумеется. Но Речь Посполитая остается с избирательным правлением, с либерум вето, то есть правом накладывать вето любому из сеймовиков. Постановлено, что только природный поляк из рода Пястов, имеющий шляхетское достоинство и владения в этой стране, может быть избран королем. Но его дети или внуки следом за ним не имеют права избираться. Совет при короле строго наблюдает за происходящим в Польше. Воспитание юношества, находящееся в руках духовенства, поставлено под надзор государства. И многое Станислав-Август делает с ведома и благословения Ее Императорского Величества.

Зодич, знавший многое из того, о чем рассказывал барон, перевел разговор на жизнь высшего шляхетства, упомянув имена хорошеньких полек. Штакельберг заметно оживился. И Зодич вспомнил эпизод, как три года назад (тогда Штакельберг был комендантом Кракова) французский отряд Виоменила, пробравшись в город по трубе для нечистот, захватил барона в объятиях польской любовницы. И если бы подоспевший Суворов не обложил старую польскую столицу, то быть бы Отто Магнусу непременно в плену у злопамятных конфедератов…

– Мне необходим опытный проводник, – обратился Зодич к посланнику в конце визита. – Мой слуга, француз, парень смелый, но излишне темпераментный. Я отправил его в Париж. А в дороге случаются непредвиденные обстоятельства.

Штакельберг пообещал подобрать из своего русского окружения подходящего человека.

– И вот еще, о чем я хотел бы узнать у вас, барон, – обмолвился Зодич. – Не приходилось ли вам встречаться с полькой по имени Ядвига Браницкая?

– О! Вы знакомы с этой красавицей?

– Да, но не очень близко.

– А жаль! Мне представили ее на балу у Чарторыйских. В Варшаве она недавно. Вдовушка. Довольно богата.

Зодич откланялся. Желание разыскать Ядвигу в польской столице не оставляло его, но поиски от случая к случаю были тщетны. И вот только в последний вечер как будто повезло. Только времени на встречу с женщиной, запавшей в душу, больше не осталось…

Новое задание: прибыть в Запорожскую Сечь и, завоевав расположение кошевого атамана и его окружения, узнать потаенные планы запорожцев, было для него крайне неожиданным. Такова судьба конфидента. Гадать он не привык, а смелость города берет…