Текст книги "Анекдоты, рассказы, повести"

Вспомни, Рыбачек. Ваш автобус завалился на бок, но ни одно стекло в нем даже не треснуло. Русский вояка, как ты рассказал, разбил переднее стекло сам, и вы спокойно вылезли из своего «ржавого и древнего» автобуса без каких-либо потерь. Пострадал только этот русский смельчак – он, я думаю, был вашим поводырем и хорошо знал, что делать дальше. Бензин вылился из дырявого автобусного бака на дорогу, но мотор старой керосинки от этого не загорелся, вы подняли русскую «рухлядь» и поставили на колеса, и она сходу завелась и поехала. Ваш автобус, братишка, реально был горным, потому так он и называется. Я не удивился бы, если бы выяснилось, что его и пули не берут, и колеса у него с автоподкачкой и самозаклейкой, как на нашем десантном джипе, или литые.

А послали вас в Москву осторожные вашингтонские дяди, потому что вас, специально обученных лохов желторотых, не жалко. Так-то, Рыбачек.

Через пару дней я обдумал сообщение сержанта Бэзила, и мне пришла в голову верная, как я считаю, мысль. Нападение «неустановленных лиц» на поезд в лесу Зюдхайде было не шалостью свихнувшихся в джунглях Колумбии морских пехотинцев из 62-й роты, которую вдруг прислали к нам на базу и поместили в пустующую шестую казарму. Это была спланированная операция по отправке нашей полуроты в Москву. Но чья это была большая кровавая игра? Ясно было, что играют республиканцы и демократы, но кто кинул в кольцо этот «московский мяч»? Ответ мне не известен до сих пор.

В середине октября этого же 197… года, вечером, в мою комнату на втором этаже двенадцатой казармы ввалился сержант Изя Нацик. Он принес покрытую пылью бутылку французского коньяка, завернутую в пергамент с прозрачными водяными знаками, фирменную ресторанную коробку с пахучим сырным ассорти, и четыре новости. Изя к этому времени служил в хозяйственном управлении всей базы Ильцен, поэтому знал многое из того, что мы или не узнавали никогда, или узнавали много позднее. Я, в свою очередь спросил: «Сорвал большой куш, Изя? По какому поводу пьянка?» Изя отрицательно покачал головой и огорошил меня своим ответом: «С зеленым сукном покончено, Рыбачек! Молодость завершилась, но жизнь продолжается!»

Новости от Изи Нацика были такие:

новость первая: Скелетон высоко оценил в своем рапорте действия моего отделения и меня лично в весенней Москве; он подал представление на присвоение мне, Рыбачку, звания сержанта, а Малышу Когё капрала; скоро такой приказ поступит на базу Ильцен;

новость вторая: 91-й разведывательный батальон в ноябре будет возвращен в Америку, конечная его цель – Сан-Диего, штат Калифорния;

новость третья: капитан Харш, командир нашего 91-го, в ближайшую неделю получит звание майора, документы в пути;

новость четвертая: он, сержант Изя Нацик, написал рапорт на увольнение из морской пехоты, на его рапорт «наверху» наложена положительная резолюция, в конце этого месяца Изя покидает стены базы Ильцен, и пьянка посвящена его скорому увольнению.

Я спросил Изю: «Валишь на родину, в Дакоту?», он ответил: «Нет, остаюсь в Германии, займусь бизнесом, есть идеи, есть партнеры, есть желание.»

Больше Изя о своих планах не сказал ничего. Позднее, я узнал, что он уже владел паем в небольшом ресторане японской кухни в Бремене, а партнером у него был тот самый таинственный инвестор, который внес за него большие деньги в Гамбурге в сентябре 196… года. Бизнес Изи и его партнеров успешно развивался, через два десятка лет он включал сеть ресторанов японской, тайской, корейской кухни в Германии, Бельгии, Нидерландах, Австрии.

Когда рухнул восточный блок, то «Изя и партнеры» обратили свои взоры на Словению и Адриатическое побережье Хорватии. Там Изя встретил серьезное противодействие со стороны каллабрийских братков. Связей Изи не хватило для того, чтобы разрулить создавшуюся острую ситуацию. Он разыскал меня, я в это время имел звание …., и служил «консультантом» в серьезном вашингтонском государственном «офисе». Я свел Изю с нужными людьми, – и они ему помогли.

Но все это было впереди, а в тот октябрьский вечер мы выпили по рюмке очень старого и очень дорогого французского коньяка, и съели по кусочку сыра с плесенью. Изя Нацик попросил меня угостить от его имени ветеранов 5-й роты, оставил бутылку и ушел. В следующий раз я увиделся с весьма успешным бизнесменом Иосифом Бирманом не скоро – через шесть лет. Но этого эпизода в моем рассказе не будет.

Канада, Шапе

Информация, которую мне сообщил в октябре 197… года Изя Нацик, была полностью верной, я получил звание сержанта, Малыш Когё стал капралом, капитан Харш – майором. Не ошибался в своих прогнозах и сержант 62-й роты Бэзил. Поэтому перевод 91-го батальона в Сан-Диего несколько раз откладывался – Америка выводила свои силы из Юго-восточной Азии.

Центр вышел на меня, используя новый вид связи, и дал своему агенту Эжену указание попробовать продолжить военную карьеру и поступить на ускоренные курсы подготовки младших офицеров. Я подал соответствующий рапорт. Шел февраль 197… года, никакой информации по моему рапорту не было.

В самом конце зимы 197… года Скелетон собрал нас на совещание и сообщил, что через два дня начнется переброска нашего 91-го батальона, но не в Сан-Диего, а в Канаду. Батальон будет задействован в поиске фрагментов американского спутника, который самопроизвольно сошел с орбиты, и упал в районе озера Мистассини. Так мы оказались в канадской провинции Квебек, в районе станции Шапе.

Наша работа в районе указанного озера состояла в прочесывании лесного массива по просекам на лыжах. Изи Нацика, уроженца Дакоты, который умел ходить на лыжах с детства, не было с нами, а другие пехотинцы роты Скелетона плохо владели этим средством передвижения. Неожиданное желание «покататься на лыжах по канадскому снежку», как он это называл, проявил Малыш Когё. Через пару-тройку дней он вполне уверенно передвигался по просеке на своих коротких ножках, смешно размахивал руками с палками и почти не падал. Я назначил Малыша старшим над лыжным патрулем своего отделения. Неделя поисков не дала ничего. Нас перебрасывали вертолетами все дальше и дальше на север, где в одном из временных лагерей меня догнало сообщение – я с мая месяца начинаю занятия на курсах подготовки вторых лейтенантов морской пехоты.

И все-таки мы нашли «кусок чего-то». Этому способствовало два обстоятельства: мартовское солнце и попытки Малыша Когё освоить горные лыжи. Рядом с вагончиком, в котором жили пехотинцы моего отделения, была небольшая снежная горка. Малыш черепашьим шагом забирался на ее невысокую вершину, надевал лыжи и выполнял «скоростной спуск». Сложности возникали у Малыша с торможением – этот элемент горнолыжной техники Малышу не давался. Упрямый кореец продолжал тренировки, а мы, я, Лаки и Слайсэ, обычно стояли у вагончика и грелись на солнышке. Завалившись в очередной раз на бок и спину, Малыш долго не мог выйти из создавшегося сложного положения – лыжи переплелись, а палки мешали ему вытащить из снега руки. Солнце тем временем пустило свой яркий лучик прямо в глаза Малышу, и он неожиданно закричал: «Рыбачек, на елке что-то блестит, какая-то тарелка!»

Мы пригляделись к указанной елке – действительно что-то блестело. Я взял бинокль и рассмотрел предмет по-лучше. Это оказался круглый обгорелый кусок металла, с которого лохмотьями что-то свисало. Частью этой бахромы «кусок» запутался в елочных ветвях и висел прямо над нашим вагончиком на верхушке красивой ели высотой в сто пятьдесят футов, не меньше. О находке я доложил по рации Скелетону. Через пару часов на вертолетах из основного района поисков прибыли настоящие специалисты – поисковики.

«Кусок», служивший елочным украшением, достали. Это была изогнутая толстая «крышка от кастрюли» с дырками по краю. На одной из плоскостей крышки частично уцелели пластиковые рамки темно-коричневого цвета, на них как водоросли висели перепутанные пряди из длинных желтых проволочек, украшенных вплетенными мелкими блестящими колечками (очень похожими на колечки в русском коврике, который я резал в Дюссельдорфе). Руководители поиска – якобы это были специалисты по космосу из Хьюстона, штат Техас – с нескрываемой радостью схватили свою волосатую добычу, бережно уложили в чемодан из толстого штампованного алюминия и улетели. Так наши канадские лыжные прогулки завершились.

Говорить о том, что мы все дали очередные подписки о неразглашении излишне – эта процедура сопровождала всю мою службу Америке. Отпраздновать мое расставание с ветеранами 5-й роты, в том числе с моими старыми товарищами Лаки, Малышом Когё, Слайсэ не удалось. Мы вместе долетели до Монреаля, где я был вызван к майору Харшу и получил приказ о переводе в …. для учебы на курсах младших офицеров.. Я передал командование отделением капралу Лаки, обнялся с парнями и отбыл. Никого из них я больше не увидел.

Латвия, Рига

В Ригу, столицу республики Латвия, я прилетел в июне 199…года. Латвия находилась в состоянии эйфории – ее территорию не так давно покинул последний русский солдат. Я работал под прикрытием немецкого инвестиционного фонда, который, якобы, желал вкладывать средства в курортной зоне на Рижском взморье. В действительности я, ………. агентства ……… выполнял особо важное задание по подбору места для нашей оперативной резиденции. Рига встретила меня прохладой и мелким дождем. Я поселился в десятиэтажной гостинице, еще хранившей следы коммунистического правления. Было три часа дня по местному времени. Ресторан в гостинице работал с пяти вечера, поэтому я поднялся в бар на седьмом этаже, надеясь выпить горячего кофе или чая и чем-нибудь перекусить. За стойкой бара скучал латыш средних лет. Я обратился к нему по-немецки, и попросил подать мне чашку чая и рюмку ликера, и поинтересовался, что он мне посоветует заказать на ужин.

Через минуту бармен принес мне чай и поставил на бумажный кружок рюмку желтого яблочного ликера. Бармен свободно говорил по-немецки, но с некоторым акцентом. Он посоветовал мне заказать на ужин балтийскую салаку тушеную в молоке и картофель по-американски, заказ выполнят в ресторане за двадцать минут и подадут в бар. Я согласился с барменом. Он поклонился, и ушел к своей стойке, чтобы передать мой заказ по телефону. Затем бармен вернулся, сказал, что мой заказ принят и молча положил на столик белую карточку. На ней крупными красными буквами было написано «Juli», я перевернул карточку и обнаружил знакомое предложение: «110 марок. Все услуги. Полная безопасность». Я вспомнил старину Битера и подумал, что он бы сейчас показал латышскому бармену два толстых растопыренных пальца и сказал: «За 110 марок я привык получать услуги от двух фрау!». Прошло 24 года, цены услуг изменились, но жизнь не менялась. Я покачал головой и сказал, что устал с дороги. Бармен молча забрал карточку, поклонился и ушел к своей сверкающей хромом и кварцевым стеклом стойке. Салака была очень вкусна, картофель по-американски латышские рестораторы правильно готовить не научились, пока. Утром я покинул рижскую гостиницу, а вечером уже улетал из Риги.

Послесловие

Это почти все из того, что рассказал мне Эжен. Будет ли продолжение? Судя по настроению Эжена – не будет. Но, возможно, его настроение поменяется. Кто знает?

Нижний Новгород. «…» октября 201… года.

Сага Низовской земли

Зачин

«Древле Низовской землей владели идолопоклонники мордва. Благочестивый Великий Князь, ныне духом в бозе, а нетленным телом своим во граде Владимире почивающий, Георгий Всеволодович Владимирский, дабы обеспечить владения свои от набегов соседственных народов, заложил в 6707 году на устье реки Оки град, нарек ему имя Нижний-Новгород…»

– старинная надпись на паперти Архангельского собора в Нижегородском Кремле.

Архангельский собор был разрушен в 30-е годы 20-го века, восстановлен в 60-е годы.

Крест

 
Мы наги – мы сняли Крест нательный!
Поминая всех,
И всё
И вся,
 
 
Мы несемся в жаркий бой смертельный!
Не молясь,
Спасенья
Не прося.
 
 
На одном единственном патроне
Нам фартило
Смерти
Избежать.
 
 
И в тифозном грязном эшелоне
Выпало
В беспамятстве
Лежать.
 
 
Не брала ни водка, ни холера
Ни летучий,
Едкий
Кокаин.
 
 
Не пугала казачков шпалера
Смело шел на них
Крестьянский
Сын.
 
 
А чужих усадеб пепелища
Остужали
В наших душах
Злость.
 
 
Есть ли Революции почи'ще?
Нам таких
Встречать
Не довелось!
 

Чекист

Арестовали меня в понедельник 7 июня 1937 года. Обстоятельства ареста были самые обыкновенные. Накануне 6 июня в воскресенье я со своим сыном Сашей пошел на футбол. Горьковский стадион «Динамо» был переполнен, но у меня как почетного члена общества «Динамо» был пропуск на центральную трибуну. Впервые в истории наше «Динамо» в 1/16 Кубка СССР по футболу принимало «Динамо» Киев. Зрители восторженно встретили появление футболистов на поле. Особое чувство возникало у меня и, особенно у Саши, оттого, что в горьковской команде в нападении играл дальний родственник моей жены Вадик Колышев. Горьковчане первые десять минут пытались вести игру на равных, но затем ошибся наш вратарь и киевляне забили гол. После первой половины игры счет был уже 0:3, а завершился он разгромом наших земляков со счетом 0:5. Горьковчане пытались всю вторую половину матча забить гол престижа, но киевский вратарь Николай Трусевич, известный горьковским болельщикам только по газете «Красный спорт», стоял уверенно и сохранил свои ворота «сухими».

По окончании игры, я в толпе болельщиков вышел через главные ворота стадиона на улицу Свердлова, закурил, и хотел, было, идти вместе с сыном домой, но обстоятельства поменяли мое решение. Два молодых оперативных сотрудника, которых я хорошо знал по своему управлению, остановились рядом со мной покурить, и один из них неожиданно предложил:

– Александр Василич, как на счет обмыть это дело?

Уговаривать меня не пришлось, и я сказал сыну:

– Сашок, иди домой и скажи матери, что я задержался на работе по делам.

Мы пошли по улице Воробьева, зашли через служебный вход в управление, и поднялись в мой кабинет на втором этаже. У ребят с собой была буханка хлеба и бутылка водки. Когда мы ее выпили, я достал из шкафа вторую поллитру, затем один из сотрудников сбегал куда то за четверкой. В нашем ведомстве молотить языком на бытовые и политические темы было не принято, поэтому мы долго обсуждали футбол, а затем коллеги рассказали мне, как удачно они съездили в конце мая на рыбалку. Мы еще покурили, и мои гости заторопились. Уходить домой не хотелось, поэтому я достал из шкафа подушку, устроился спать на кожаном диване и попросил молодежь записать меня на вахте как ночующего сотрудника, выполняющего специальное задание. Товарищи пообещали обязательно выполнить эту просьбу и даже забежать утром и меня проведать.

Утром в понедельник 7 июня 1937 года в мою комнату постучали. Я босиком подошел к двери, откинул крючок, и в комнату прошли три человека – два моих воскресных собутыльника, одетые в форму, и с ними третий человек, мне незнакомый. Незнакомец протянул мне свернутую вчетверо бумагу с постановлением и сказал:

– Служащий Петров – вы арестованы. Сдайте оружие и пройдите с нами.

Читать постановление я не стал, оружия у меня не имелось, единственное, что я попросил:

– Мне бы оправиться, гражданин ….

Я замялся, не зная как назвать неизвестного, но он ответил:

– Оправитесь, задержанный, это можно.

Я намотал портянки, надел сапоги, накинул на плечи пиджак и между двумя своими конвоирами вышел в коридор. В коридоре мы никого не встретили. Длинными запутанными переходами меня привели к кабинету, на котором была привинчена табличка «Следователь», а на месте второй таблички с фамилией светилось прямоугольное не закрашенное пятно. Прежний следователь здесь уже не работал, а для нового хозяина не изготовили таблички. Вот так завершилась вторая четверть моей жизни и началась третья.

Допросы длились не очень долго, 10 июня все было завершено. Ко мне для получения от меня нужных показаний не применяли никаких мер специального воздействия, а все что я показывал следователю на допросах, не содержало никакого секрета, и от меня не требовали показаний на кого-то. Мое дело облегчали два обстоятельства: я никогда не был членом ни одной партии и ни разу не занимал в Красной Армии, РККА, НКВД должностей командных, а всегда был хозяйственником. Против меня, как я это понял из вопросов следователя, были другие два непреодолимых обстоятельства: при царском режиме я носил офицерское звание, а в Гражданскую войну воевал на Украине в составе Первого корпуса Червонного казачества комкора Виталия Примакова. Последнее обстоятельство еще год назад служило мне хорошей характеристикой, но следователь заявил, что враг и заговорщик Примаков разоблачен и все его бывшие подчиненные попадали в разряд подозреваемых, как минимум. Двумя годами ранее я уже постоянно ожидал своего ареста, после того как был разоблачен враг и шпион Ягода, но видимо тогда никто не дал показаний против меня.

10 июня 37-го года после обеда меня доставили к следователю в четвертый раз. Он выглядел весьма усталым, и, не продолжая допроса, сразу дал мне прочитать машинописный листок со своим предложением к членам чрезвычайного суда по моему делу. На листке через фиолетовую копирку было напечатано:

«Гражданин А. В. Петров по ходу следствия полностью признал свою вину в совершении им на протяжении своей службы и работы с 1918 год по 1937 год включительно актов контрреволюционного саботажа. Его преступления подлежат наказанию, предусмотренному ст. 58—14 УК РСФСР. Прошу суд учесть это определение деяния подследственного, и вынести справедливое решение. Следователь И. Голенда».

Видя мое недоумение, следователь спросил:

– Есть вопросы?

Я ответил:

– Статья 58—14 мне не знакома, не могли вы, гражданин следователь, пояснить.

– Поясняю,

сказал следователь менторским тоном,

– Специально для таких как вы врагов и саботажников статья 58—14 УК РСФСР введена в действие 6 июня 1937 года, в минувшее воскресенье.

Видя мой вопросительный взгляд, он продолжил:

– Статья тяжелая, и для вас подследственный, я думаю, будет восемь или десять лет с конфискацией. Так-то господин Петров. Вам нужно прочитать и подписать показания, вы же понимаете.

Я бегло просмотрел свои показания и их подписал. Суд состоялся утром 11 июня 37-го года. Следователь Иосиф Голенда был прав – я получил 8 лет с частичной конфискацией имущества. Через месяц меня отправили по этапу – мой путь лежал в необъятный Магаданский край. После ареста мне ни разу не позволили увидеть жену, сына и дочь, сведений от них я не имел. Первое письмо жене мне разрешили отправить через год, но ответа не было. Я писал, ответы не приходили, на третий года я перестал писать.

В Горький я ненадолго вернулся через двадцать лет в 1957 году, но со своей старой семьей не встречался. В 1959 году я узнал, что мой командир комкор Виталий Примаков был арестован много раньше меня – в 1936 году. Судим и осужден Примаков был в один день со мной – то есть 11 июня 1937 года, а на следующий день расстрелян. Этим, возможно, объяснялось ускоренное завершение следствия по моему делу следователем Иосифом Голендой – Москва дала команду завершать все дела, связанные с комкором Примаковым, что и было исполнено.

Беседы со следователем невольно заставили меня вспомнить все сорок семь лет моей жизни. Я родился в Ярославле в 1890 году. Отец мой – Василий Петров – был из местного старого дворянского рода, а мама Елизавета была из Костромской губернии, где у ее отца было довольно крупное поместье. Мама состояла в родстве со знаменитым семейством заводчиков Демидовых, что, впрочем, ей в денежном отношении ничего не приносило. Из детских впечатлений мне запомнились только две поездки: первая на пароходе по Волге до Романово-Борисоглебска, вторая по железной дороге до Ростова на озеро Неро.

Так бы я и жил в Ярославле, если бы летом 1899 года к нам не заехал инженер, как все его называли, Николай Боцарис. Инженер Боцарис был женат на сестре моей матери, и приходился мне дядей. Это был крупноголовый старик с густой бородой, расчесанной на две стороны. Старик был серьезно болен (позднее, я узнал, что на дату приезда к нам в Ярославль инженеру Боцарису было неполных пятьдесят семь лет), он тяжело дышал, отирал платком испарину со лба и отворачивался от света свои воспаленные и припухшие глаза. Дядя Боцарис прогостил у нас три дня, а когда уехал, то мама в разговоре с отцом за обедом говорила, что «Коля совсем плох, занятия инженерией, электричеством и свинцом подкосили его окончательно и, должно быть он приезжал к нам в последний раз». Мама не ошибалась – инженер Боцарис вскоре навсегда покинул Петербург, где проживал с семьей, и уехал в провинциальный городок Киевской губернии, где через пять лет скончался. Болезни не отпускали его, а отравление свинцом, полученное в ходе экспериментальных работ, лишило его в последние три года земной жизни разума.

На второй день своего прощального визита за ужином инженер Боцарис проявил интерес ко мне, его племяннику. Он расспросил меня об учебе в гимназии, о моем интересе к занятиям и моих успехах. Хвалиться было нечем, гимназические занятия мне не нравились, и учить уроки я невзлюбил с первого класса. Получалось, что я был полной противоположностью своему ученому родственнику – он стремился к знаниям, а в меня знания нужно было впихивать насильно.

Неожиданно дядя спросил меня (это был воспитанный господин, десять лет проживший в просвещенной Европе, в основном в Париже):

– Как вы смотрите, Александр, на военную карьеру? В десять лет можно поступить в кадетский корпус, а я готов вам составить протекцию.

Вмешалась мама:

– Николай Николаевич, ребенок привык жить дома, ему будет трудно в среде военной, ему и гимназия тяжело дается.

Мой отец возразил:

– Александру в его возрасте весьма полезны физические упражнения, особенно на свежем воздухе, и настоящая не формальная дисциплина, а всего этого ребенок в гимназии лишен. Саша сидит в душных классах за стеклом как муха, а польза от этого образования для его дальнейшей жизни весьма сомнительна.

Отец, к слову сказать, был большим поклонником модной в то время шведской гимнастики, и даже совершал пробежки в особом гимнастическом трико по набережной Волги, чем шокировал ярославских мещан. Они провожали его осуждающими взглядами, и выражали свое отрицательное отношение к подобному променаду ехидно переглядываясь и постукивая указательным пальцем себя по виску.

Мама сделала вывод:

– Сговорились, господа, и не жалко вам дитя. Ну, какой из Саши кадет? В нашем роду военных никогда не было, окончит гимназию, в университет поступит, можно Сашу по горному делу устроить.

Она с укором обратилась к инженеру Боцарису:

– Вы, Николай Николаевич, внук генерала, а пошли в медики, пожалели свою матушку, царствие ей небесное.

Старик Боцарис на это напоминание ничего не ответил. На этом разговор взрослых за ужином завершился.

Много лет спустя, я узнал, что отношения инженера Боцариса с заводчиками из рода Демидовых, были напряженными. Он был, как я уже говорил, женат на сестре моей матери, получившей по наследству крупное поместье в Костромской губернии. Николай Боцарис своими инженерными изысканиями довел поместье жены до разорения, оно было заложено, а затем ушло с молотка за долги. Основные научные достижения Боцариса пришлись на его парижский период работы, и в Европе его признавали, чего не скажешь о России. Заводчики Демидовы не только не помогали самородку Боцарису, который приходился им свояком, а, напротив, всячески ему в работе препятствовали. Они поддерживали своего местного уральского умельца – работника одного из своих горных предприятий – который отставал в практической работе от Боцариса лет на пять-шесть. Но привилегию в России на ведение и производство работ в тематике инженера Боцариса получил именно этот демидовский выдвиженец. Николай Боцарис пытался судиться с уральским инженером – и проиграл – деньги Демидовых решили судебное дело не в его пользу. Поэтому старик Боцарис, у которого родственники моей матери и его собственной жены – Демидовы, фактически отсудили привилегию, и тем самым довели его до состояния банкрота, в полемику с моей матерью не вступал.

Но вернемся к моей кадетской истории. Действительно, мой отец попросил Николая Николаевича Боцариса, происходившего из семьи потомственных военных, составить протекцию по моему поступлению в кадетский корпус. И у Боцариса такая возможность была – бывший подчиненный его отца, а теперь генерал, – Александр Георгиевич Рейнеке, командовал в Нижнем кадетским корпусом. Генерал Рейнеке знал инженера Боцариса еще с тех далеких времен, когда инженер был мальчишкой моего возраста, а генерал начинал военную службу в звании унтер-офицера. К тому же полковник Боцарис, отец моего дяди, и унтер-офицер Рейнеке вместе воевали в Севастополе в печальную Крымскую кампанию.

Прошел почти год с визита к нам старика Боцариса. Весной 1900 года мне исполнилось десять лет, и в августе я, выпускник третьего класса гимназии Александр Петров, в сопровождении отца, поплыл на пароходе из Ярославля в Нижний. Протекция моего дяди возымела свое действие, поэтому просьба моих родителей, не имевших военного звания, о допуске меня к вступительным экзаменам в Аракчеевский Нижегородского графа Аракчеева кадетский корпус была удовлетворена.

Родители не понимали, в какое жизненное горнило они бросили своего единственного сына. Вступительные экзамены я выдержал, и, вместе с другими 56-ю выдержавшими был зачислен в 1-й класс корпуса, который входил в состав 3-й роты.

31 августа 1900 года я впервые надел мундир кадета и в 11 утра стоял на своем первом построении. Генерал Рейнеке поздравил нас с началом нового учебного года, затем прошел молебен и состоялся общий торжественный завтрак для родителей. После завтрака отец со мной попрощался и уехал в Ярославль, в следующий раз я увидел его через пять месяцев, когда 24 декабря приехал домой на зимние каникулы.

В корпусе я встретил все то, что так не любил в начальных классах гимназии, причем встретил в удвоенном и утроенном размере. В первую очередь это были утренние и вечерние молебны, дисциплина и муштра, постоянный контроль ротного воспитателя, строгость и придирчивость ротного командира. Преподаватели закона Божьего, арифметики, математики, физики поощряли своих любимчиков, вели себя откровенно предвзято и придирались на пустом месте. Это отбивало всякое желание учить их предметы. В младших классах я хорошо успевал по языкам – русскому, французскому, немецкому, в старших меня интересовала космография, география, законоведение.

Отдельный вопрос – жизнь в общей спальне, одевание в общей шинельной, пользование общей чистильней, умывальником, ватер-клозетом. Обязательно находились какие-нибудь шутники, обычно из семей потомственных военных, которые воровали твое мыло, обрывали пуговицы на шинели и разрезали твою вторую нательную рубаху ножницами на ленты, или делали другую ими придуманную гадость. Они ловили момент, когда объект их шуток обнаруживал пропажу либо потерю и, как вампиры, упивались его страданиями.

Самый запомнившийся мне случай произошел в 4-м классе. Один из воспитанников нашей роты происходил из грузинского княжеского рода Канделадзе, в 14 лет это был вполне сформировавшийся крупный и сильный молодой человек, в строю роты он стоял в первой шеренге вторым на правом фланге. Этого князя отличала одна неприятная физиологическая особенность – во время сна он страшно храпел. Сделать что-либо с этим явлением было невозможно, но кадеты решили лечить его своим «особым» способом. Иногда начальство корпуса практиковало подъем роты по тревоге – вполне возможно вещь действительно для военного дела нужную. Кадеты, спавшие рядом с князем, узнали о готовящейся тревоге, и за полчаса до тревожного подъема пришили его одеяло к матрасу и простыни суровыми нитками. Когда по приказу ротного командира в пять утра дежурный подал команду «Рота, подъем», то князь проснулся и попытался выполнить команду, но не тут то было. Поэтому он встал в строй завернутый как младенец – спереди к нему было пришито одеяло, а сзади простынь и матрас. Шутники вспоминали это «построение» князя по тревоге не менее года.

Весьма распространенными, но всячески скрываемыми в среде кадет явлениями, были доносы, ложь, воровство денег, драки и матерная ругань. Изредка доносчик попадался в руки кадет, и ему в шинельной устраивали безжалостную «темную» – накрывали шинелями и били жестоко и яростно. Ротные командир и воспитатель на словах призывали нас к «укреплению характера», «честности», «товариществу», а на деле поощряли доносчиков, подлиз и подхалимов.

Из хорошего в быте кадет Аракчеевского корпуса можно отметить только две вещи: четырехразовое обильное и сытное питание и увольнение в город в праздничные дни после утреннего чая до 8 вечера. Уже в пятом классе я курил, но делать это мог только в увольнении, курение в корпусе не разрешалось и каралось вплоть до отчисления с волчьим билетом.

В пятнадцать лет, когда я приехал к родителям в Ярославль на очередные зимние каникулы, то с порога им объявил, что учеба в кадетском корпусе мне надоела, и я хочу покинуть стены «Аракчеевщины» до окончания 6-го класса. Сделать это можно было только по здоровью. Мать закрылась с отцом в зале и долго с ним беседовала, а затем куда-то ушла. Вечером мама объявили мне, что нашла необходимого врача еврея, который за большие деньги согласился начать мое лечение «от дифтерии» и выправить все нужные бумаги, а в Аракчеевский корпус 5-го января будущего 1906 года мама даст телеграмму.

План родителей сработал. В феврале 1906 года, я, успешно «излеченный от дифтерии» хитроумным еврейским эскулапом, прибыл в Нижний со своим отцом. За два дня мне оформили все бумаги, в том числе дали аттестат об окончании мной 5-ти классов кадетского корпуса. Я попрощался с кадетами своей роты, ротным начальником, ротным воспитателем и отбыл домой в Ярославль. Так завершилась первая четверть моей жизни.

Кадет и будущий юнкер из меня не получился, к тому же мной был потерян целый год обучения. В сентябре 1907 года я поступил в Ярославскую мужскую гимназию и весной 1909 года ее закончил. Последние месяцы я жил в Ярославле у дальних родственников, ибо моя семья – отец, мать и старшая сестра Зинаида, – переехала в Москву на новое место службы отца. Год прошел у меня в поисках пути в жизни, а в 1910 году я поступил в Московский университет. Проучиться мне удалось полтора года, учение было явно не для меня. Моим трудоустройством занялась мама. Через своих влиятельных знакомых она выхлопотала для меня должность помощника управляющего Нижегородской конторой объединенного правления мануфактурных заводов. В начале 1913 года я прибыл на свое новое место работы. И, с этого момента, где бы я ни работал или служил, я всегда занимался вещевым снабжением.