Текст книги "Анекдоты, рассказы, повести"

Февраль 17-го года кроме политических событий, отречения государя, и прихода к власти Временного правительства, был отмечен в нашей семье новыми событиями.

Во-первых, пан Конашевич начал чтение лекций в Нижегородском университете, в который был преобразован Варшавский политехнический институт, и далось ему это не без труда. Станислав вынужден был лично несколько раз беседовать с ректором Нижегородского университета Амалицким, которого муж характеризовал как человека, который «желает замечательный варшавский политехнический институт» преобразовать в «заштатный сельскохозяйственный и гуманитарный университет». Звание профессора за паном Конашевичем сохранили, но развивать точные науки ботаник Амалицкий не желал, – он считал себя «учеником Докучаева» и свой университет видел в качестве научного центра по опытному растениеводству и полеводству и изучению природы Нижегородской губернии.

Вторым событием было появление в Нижнем Новгороде из Москвы моей мамы актрисы Изольды Кольц. Московские планы актрисы Кольц не осуществились, и она решила оставить своего последнего спутника и вернуться на родину. Пан Конашевич возвращение мамы перенес стойко, мама заселилась в одну из комнат первого этажа нашей квартиры, а за вторую комнату продолжала получать от моего мужа плату.

Октябрь 17-го года сказался на нашей семье самым существенным образом. Рабочие двух крупнейших в России мельниц, принадлежавших Башкировым, одной в Канавино, а другой в Благовещенской слободе, организовали фабричный комитет и отстранили прежних хозяев от управления. Муж говорил, что завоз зерна в 17-м году был не полным, но достаточным, для работы мельниц до августа 18-го года в обычном режиме. Но в декабре 17-го работа на бывших мельницах Башкирова остановилась. Одной из причин была поломка Похвалинской электрической станции, а мельница в Благовещенской слободе имела новейшее оборудование, для работы которого электричество было необходимо. Главной причиной остановки помола на паровых мельницах бывшего Башкирова был даже не ужасный дефицит мазута и нефти, а дезорганизация и, по словам мужа, глубокие разногласия, переходящие во вражду, между центральными московскими властями, местным заводским губернским совещанием и новым органом – профсоюзом пищевиков. Каждая из этих сил пыталась захватить мельничные зерновые запасы, не заботясь об их пополнении, поэтому мельницы стояли, а из элеваторов, начиная с января 18-го года, по ордерам местных и центральных властей, чекистов, и военных властей вели отгрузку зерна, в первую очередь пшеницы.

К осени 18-го года две мельницы Башкирова, мельницы Дегтярева, Блинова, расположенные на Оке в Нижнем Новгороде, а также мельницы Бугрова на Линде и в Сейме, административно подчинили себе местные нижегородские власти. Формально эти предприятия национализированы не были, а работу эту вести было необходимо. Среди новых хозяев, как говорил пан Конашевич, победили «разумные люди», при Губ. С.Н.Х. они создали отдел по обработке пищевых веществ, куда на должность главного специалиста по мукомольной промышленности пригласили моего мужа. Пан Конашевич в своем кабинете возобновил ночную работу и писал, а затем печатал объемистые документы. До этого все наше существование опиралось на дореволюционные денежные запасы, в ноябре 18-го года советский служащий Станислав Конашевич начал получать денежное довольствие и продовольственный паек по шестому разряду.

В декабре по документам, составленным Конашевичем, была проведена товарная ревизия и национализация мельниц Бугрова, Башкирова, Дегтярева, в январе 19-го года эта же участь постигла мельницы Сметанина, Шерстнева, Блинова. В ноябре 19-го года Станислав Конашевич был приказом Губ. С.Н.Х. назначен на должность заместителя начальника подотдела треста «Губмука» Нижегородского С. Н. Х. Так уроженец Варшавы польский дворянин профессор Станислав Конашевич навсегда связал свою судьбу с советской властью.

В это же время пыталась как-то наладить свою жизнь в Нижнем Новгороде и моя мама Изольда Кольц. Городской театр в Нижнем Новгороде в начале 18-го года продолжал оставаться частным, его антрепренером и владельцем был Никита Лебедев – личность не творческая, но весьма верткая и осторожная. Мама несколько раз ходила к Лебедеву на Большую Покровскую улицу и вела с ним беседы. Он каждый раз отказывал актрисе Кольц даже в формальном зачислении в труппу, но в ноябре 18-го года неожиданно согласился принять ее в штат театра без жалования и пайка. Возможно, он узнал, что актриса Кольц – теща советского специалиста Конашевича, работающего экспертом в Губсовнархозе, и решил подстраховаться. Вскоре Городской театр был национализирован, и стал давать агитационные спектакли на своей сцене и на выезде. Актрису Кольц к этой работе не привлекали. Иногда мама рассказывала, что когда в Городском театре давали очередной агит-спектакль для матросов Волжской флотилии, то зрители курили, ходили по нужде во время действия, шинели складывали на задние ряды кресел, а оружие держали при себе. Такое поведение мама называла так – «зритель вел себя как пьяные молдаване на Привозе». С 20-го года в театре возобновились постановки спектаклей классического репертуара, и мама стала получать небольшие роли, в частности, в пьесах Шиллера и Островского.

В 20-м году частично возобновилась работа нижегородских мельниц, но товарищ Конашевич приходил с работы в подавленном настроении. Он лучше других понимал, что весна 21-го года грозит ужасными социальными потрясениями. Муж по секрету сообщил мне, что по его расчетам в 20-м году трест «Губмука» запросил из центра около ста миллионов рублей на закупку зерна, а центр выделил вдвое больше – двести миллионов рублей. Но закупить зерна удалось чуть больше чем на пятьдесят миллионов рублей – зерна для переработки в Поволжье не было, а запасов в элеваторах могло хватить на пару месяцев работы мельниц. «Выручало» то, что в работе из подчиненных мужу по производству мельниц из трех была одна – бывшая Дегтярева в Благовещенской слободе. Прогнозы мужа о предстоящих лишениях сбывались, создавая впечатление неизбежности. В марте 21-го года советская власть закрыла общественные столовые, повсеместно закрывались отделы рабочего снабжения, было снято снабжение с ветеранов революции по системе «красная звезда», уменьшались разряды снабжения у счастливых обладателей продпайков. Цены взлетели в небеса – фунт сахара стоил на Мытном рынке три миллиона рублей, пачка спичек – триста тысяч рублей. Весной 21-го года центральные власти объявили в республике новую экономическую политику.

Но массового голода летом 21-го года в Нижнем Новгороде удалось избежать. И дело было не в новом урожае, продналоге и других многочисленных приказах центра, а, как говорил мой муж, в том, что местные власти проявили смелость, и не допустили вывоза продовольствия из губернии, именно не выполняя московские приказы. Нижегородцы не дали вывезти семенной фонд, и, даже, исправляли в сторону занижения сводки и отчеты, отправляемые в Москву.

В 22-м году закончилась Гражданская война, республика выпустил новые дензнаки – миллион превратился в сто рублей. С войны возвращались красноармейцы и красные командиры. Осенью 22-го года со своим мужем вернулась с Украины моя троюродная сестра Лукерья Колышева, по мужу Петрова. Мы познакомились ближе и, можно считать, стали подругами. Лукерья была меня на год младше, была хороша собой и привыкла за годы войны к роли жены красного командира. Никакой профессии Луша Петрова не имела, и приобрести не старалась. Ее дядя и отец были, по советской терминологии, «пищевиками», но Лукерья эти способности не унаследовала, готовить не любила, а тратила деньги, получаемые от мужа, совершенно не заботясь о завтрашнем дне.

Деньги у чекиста Александра Петрова водились. Он занимался снабжением, и иногда исчезал в неожиданные командировки. Лукерья его ревновала, и ходила в особняк губернской Чека на Малую Покровку за разъяснениями. Чекисты обычно ее успокаивали, но она им не верила, и говорила мне, что все «мужики кобели и лжецы». Основания для такого мнения у Лукерьи были – уже зимой 23-го года Александр Петров стал выказывать мне знаки повышенного внимания, и один раз днем «случайно» встретил меня на Новом рынке и пригласил «прокатиться на авто и отдохнуть». На это бесстыжее предложение я ответила, что мой муж – Станислав Конашевич – ответственный советский работник и меня не поймет. Красавец Александр Петров нисколько не обиделся на мой отказ и общался потом со мной, как ни в чем, ни бывало.

Детей у меня от пана Конашевича не было, и это создавало в нашей семье некоторую нервозность. Неожиданно в дело вмешалась моя мама. Кто-то из ее театральных подруг узнал о длительном отсутствии я меня беременности, и посоветовал не откладывая поехать летом в Желтоводский монастырь в Макарьеве на Волге и там испросить себе ребенка. Этот совет, может быть, и забылся, но в августе 24-го года Городской театр собрался в агитационную поездку на пароходе от Нижнего вниз по Волге с остановками и спектаклями в Лысково, Макарьеве и Васильсурске. Мама договорилась с театральным начальством, что меня и Лукерью Петрову возьмут на пароход пассажирами, а она поедет как член труппы, хотя и не задействованный в спектакле. Станислав Конашевич отнесся к нашей затее скептически, но в особую критику не вдавался, и денег на поездку дал. В ноябре 24-го года врач – гинеколог, вызванный на дом моим мужем, сообщил мне, что я беременна. В июне 25-го года у меня родилась дочь, которую мы с мужем назвали Милена, в честь его матери. Второго ребенка мне пришлось ждать долго – но в 33-м году я родила вторую дочь – Татьяну. Мне в эту пору было 39 лет, а Станиславу Конашевичу под 50. Больше детей у нас не было.

Горе

 
Дети за отца не отвечают
Раз отца забрали
Навсегда.
 
 
Дети по его рукам скучают
А по жизни у Детей
Беда.
 
 
Кто их кормит?
Этих Неответных.
 
 
Кто их холит?
Брошенных в говно.
 
 
Кто им скажет —
Пару слов
Заветных?
 
 
Тем, Забравшим
В общем,
Все равно.
 
 
Право исполнения приказа
Им, Забравшим,
Дали не на век.
 
 
Власть их поедает как проказа
Тело есть,
Да умер Человек!
 
 
Только Детям это не понятно
Жизнь у них —
Опасна и трудна.
 
 
Им отца не отдадут обратно,
И прину'дят —
Горе пить до дна!
 

Строитель

В 67-м году я, Александр Петров, работал заместителем начальника крупнейшего в Горьком строительного треста. Год был юбилейный – 50-летие Октября, поэтому мы сдавали несколько объектов. Одним важным объектом, который я строил, был кинотеатр «Октябрь» на улице Свердлова у стадиона «Динамо». Как тогда было принято, после сдачи объекта и подписания акта комиссией внутри кинотеатра «Октябрь» в буфете накрыли стол для гостей – партийно-хозяйственного актива города, приемной комиссии, и для нас – строителей. Посидели, поговорили, основательно выпили. Часов в восемь вечера все вышли через служебный выход на улицу покурить. Стоим. Я стою вместе со всеми, курю. А место нашего перекура оказалось прямо у ворот на стадион «Динамо», у которого 30 лет назад у меня на глазах арестовали моего отца. Обидно мне стало, вот как судьба повернулась – здесь моего отца арестовали, а я тут водку пью, и тосты за родную партию и советское правительство поднимаю. Меня аж всего перекосило от этой мысли, плюнул, затушил папиросу и со злобой бросил в урну у билетной кассы стадиона.

Рядом со мной курил один из гостей – пожилой уже человек – по работе я с ним не сталкивался, но лицо мне его было знакомо, кажется, я его видел лет пять назад в Совнархозе на площади Горького, когда там еще хозяйничал Ефим Рубинчик. Гость подметил мое внезапное раздражение и наигранно бодро сказал:

– Все празднуют, отмечают трудовые успехи, а вы, товарищ строитель, вдруг мрачнее тучи стали. Расскажите старику, может, чем помочь, где посодействовать, не стесняйтесь – сегодня вам многое просить можно.

Я посмотрел на старика, в котором угадывался начальник сталинской закалки, и подумал – «а чего мне скрывать, теперь не арестуете – кончились ваши времена», и ответил:

– Отца у меня тридцать лет назад здесь арестовали после футбольного матча, можно считать вот у этих самых ворот стадиона.

Гость заинтересовался этим сообщением и сказал:

– Времена были тяжелые, жесткие были времена, спрос был большой. И перегибы были. Я, знаете, это на себе испытал. А как вашего батюшку звали?

Я ответил, и неожиданно незнакомец оживился и рассказал такую удивительную историю.

– Как же, знаком я был с Александром Васильевичем Петровым, по работе знаком. Энергичный был человек, грамотный. Хозяйственником в местном управлении работал, а это дело не простое, щепетильное дело. Я в те годы, Саша – можно мне вас так называть – работал в городском архитектурном управлении. Проверяющих тогда много наезжало, так вопросы снабжения всем необходимым для приема гостей всегда поручали не нам, а чекистам, а у них этим вопросом ваш отец и занимался.

– Особо запомнился мне приезд в Горький знаменитого летчика Валерия Чкалова в сентябре 36-го года. Чкалов летом совершил сверхдальний перелет из Москвы на Дальний Восток. Сам Иосиф Виссарионович его в Москве встречал, вождь Чкалова любил. А когда московские приемы закончились – Чкалов к нам поехал – к землякам. Встречали его утром на Московском вокзале всенародно. Делегаты были от предприятий, цветы, дети, ветераны революции – все как положено. Чкалов сказал маленькую речь, а затем в открытый автомобиль и к народу – перво-наперво на Автозавод. Там митинг у главной проходной, речь Чкалова, цветы, поздравления. Затем в Сормово на улицу Баррикад – еще митинг, речь Чкалова, цветы, поздравления. Валерий Павлович – выносливый человек, летчик, а утомился. Мы это понимаем – я в третьей машине ехал, а ваш отец в четвертой – и поехали в Нагорную часть, в Дом Советов, там собрание трудящихся было запланировано

– Чкалов, когда мост переехали, попросил машину остановить – «пройдусь», говорит, «до Волги матушки». Пошел Чкалов по мостовой вдоль Оки, а это планом встречи не предусмотрено, там впереди ни охраны, ни проверенных горожан, неожиданная ситуация. А мы, Саша, с Валерием Павловичем, земляки – из одного волжского села Василева. Я взял инициативу на себя, догнал Чкалова. Он меня увидел и говорит:

– Здорово, Михалыч, ну вот хоть одна родная душа рядом. Я, Михалыч, летчик мне высоту подавай, скорость, перегрузку, а от митингов, да цветов меня укачивает и тошнит. Скажи своим, что митингов больше не будет. Отдохнуть мне нужно, к родителям съездить. Я бы и в Волге поплавал, так осень – вода, поди, холодная, а я в столицах изнежился. Ну, да ладно, поехали. Ко мне садись, в мою машину.

Так я оказался в машине Чкалова. Проехали вдоль Волги, повернули на Зеленский съезд, выехали на бывшую Благовещенскую площадь. А Чкалов опять тормозит машину прямо напротив кремлевской башни, поворачивается ко мне и спрашивает:

– Михалыч, что это у вас в центре города за постамент? Сквер, лавочки, и пустой постамент. И давно он тут?

Я отвечаю:

– Это, Валерий Павлович, постамент остался от памятника императору, должно быть Александру. Хотели в революционные годы поставить памятник пролетарского звучания, но решение пока не принято. А постамент хороший гранитный, поэтому не сносим, ждем решения.

Чкалов сходу предложил:

– Чего ждать – замечательное место для памятника Алексею Максимовичу!

По плану мы должны были в Кремль завернуть, а Чкалов командует – «к откосу подъедем, посмотрим на ширь волжскую». Подъехали. Вышли. Чкалов подошел к ограде и опять недоволен, и все ко мне обращается:

– А это у тебя что? В таком месте – пивнушка летняя. И снова на старом фундаменте каменном. Памятник что ли был?

Я отвечаю:

– Здесь, Валерий Павлович, церковь стояла Казанской божьей матери. Архитектурной ценности не представляла. А пивной павильон – это сооружение временное, сезонное. Зимой закроем. Подработаем вопрос.

Чкалов очень остался недоволен. Обошел пивную по нижней террасе, закурил, смотрит на Волгу. А, действительно, вид красивейший. И день удался. Чкалов подозвал меня и говорит:

– Павильон свой, Михалыч, сноси немедля. Построй что-нибудь солидное, в два этажа, для культурного отдыха. Клуб можно рабочий, даже и с рестораном. Оркестр можно на крытой веранде расположить. И от этого солидного здания лестница нужна широкая к Волге. Красиво будет, вольно. А то сносишь церковь – строишь пивную. Не по-нашему это, не по-большевистски.

Надо сказать, Саша, Валерий Павлович очень был непростой человек. Любил, знаешь, покрасоваться на публике. Одно слово – летчик. Но мы терпели – любимец вождя – «сталинский сокол», что с этим поделать.

На следующий год Валерий Павлович был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР от нашего края, и приехал в Горький для встречи с избирателями. Опять все по программе шло. Собрание было общее в Доме Советов. Потом ужин в столовой этого Дома для доверенных лиц, передовиков, партийного и хозяйственного актива Горьковского края. И вот на ужине за столом увидел меня Валерий Павлович, и через весь стол спрашивает:

– Как стройка, Михалыч? Почему не предлагаешь проект по нашему разговору прошлогоднему?

Я мямлю что-то – мол, подрабатываем, непременно представлю. Обошлось. Не пошел Чкалов смотреть на Волгу, а там все по-прежнему – и императорский постамент пустой и пивной павильон на церковном фундаменте.

В 38-м году Чкалов отдыхал летом и осенью на Волге в нашем селе Василево, которое в честь великого земляка переименовали в город Чкаловск. В начале декабря мы проводили Чкалова в Москву, а вскоре получили ужасное известие – великий летчик погиб при испытании самолета. Я в Москву не поехал – не тот уровень.

В 39-м году летний пивной павильон на церковном фундаменте у Кремля мы снесли и поставили затем на этом месте памятник великому летчику. На постаменте у Кремля, где Валерий Павлович предлагал поставить памятник Максиму Горькому, в годы войны мы торжественно открыли памятник Кузьме Минину – освободителю русских земель. И тогда же спроектировали и построили лестницу от Кремля к Волге. В проекте лестница называлась «Сталинградской», да и строили ее немцы, плененные в Сталинграде, но народ сразу стал называть лестницу Чкаловской.

«Михалыч» замолчал. Минуту другую он думал о чем—то своем и, наконец, спросил:

– Значит, Саша, за тридцать лет ничего про отца и не узнали?

– Ничего.

– Писали?

– Писал.

– Что отвечают?

– Сведений по делу Александра Васильевича Петрова в архивах нет.

«Михалыч» еще помолчал. Чувствовалось, что он хотел мне дать совет, но сдерживался, опасался. Пауза затянулась, поэтому я предложил пойти продолжить праздник. «Михалыч» кивнул головой, пожал мне руку и мы зашли в кинотеатр. Больше я «Михалыча» не видел.

Инженер

Я, Николай Лукин, был четвертым ребенком в семье Петра Лукина. Когда я родился – родители жили в Павлово-на-Оке, где отец служил заместителем начальника уездного военного комиссара. Но в свидетельство о рождении мне записали как место рождения нашу деревню в Павловском уезде Нижегородской губернии, – так я из уроженца города стал уроженцем деревни. Отца из Павлово перевели в Балахну, а мы, – я, мой старший брат Сергей и две старших сестры Татьяна и Лида – с мамой уехали в деревню к деду, но я это помню очень смутно. Когда мне минуло 6 лет, отец неожиданно приехал в нашу деревню, и мы переселились в отдельный дом на ее окраине.

Дед по приезду отца каждый день приходил к нему, они выходили в сад, где курили и вели какие-то длинные разговоры. Мама объяснила мне как самому младшему – отец прислан от Павловского райкома на село для создания колхоза, а дед мешает ему и доказывает, что нет такого закона, чтобы в маленьких деревнях колхозы создавать. Колхозы нужно создавать там, где хотя бы дворов сто или больше, а в малой деревне будет не колхоз, а одно разорение. Мне запомнился один разговор деда и отца. Дед говорил:

– Пяцат бедняков, хучь вместя, хучь порозь, всё едина – бедняки.

Отец ему что-то возразил, а дед покачал головой и сказал:

– Тебе, Петька, хучь в лоб, хучь по лбу.

Дав такое определение своему сыну как партийному колхозному организатору, дед махнул рукой и ушел.

Колхоз организовали. Немного погодя к отцу приехали какие-то люди из района, они жили в общей горнице нашего дома, шумели, курили. Приходил дед, начинали шуметь и курить все вместе. Проверяющие, а это были они, ходили по избам, говорили с немногочисленными колхозниками. Шумные люди уехали, а мать объяснила это так – создали колхоз, но отца нашего деревенский народ не хочет в председатели – дед постарался. Отец уехал в район, побыл там неделю, и вернулся с новостью. Поручение партийное (создание колхоза) ему на бюро райкома зачли, но с замечаниями, а его опять перебрасывают, возвращают в Балахну на должность районного военкома. Отец уехал. Мать рассказала нам, что отцу обещали дать служебную квартиру, и по весне мы все из деревни уедем, и будем снова жить в городе. Больше всего это обрадовало моего брата и сестер – они учились в школе, а школа от нашей деревни была в семи километрах и они каждое утро уходили туда и возвращались обратно только под вечер.

В первую неделю 32-го года в нашу деревню приехал старший брат отца и мой дядя моряк Александр Лукин. Дед, и с ним вся деревня были ошарашены его появлением – старшина Лукин ничего своим отцу и матери не писал со времен революции 17-го, и его все в деревне почитали умершим, либо убитым в годы Гражданской войны. Мужики по просьбе деда расколотили окна и двери в маленькой избенке на противоположном от нас конце деревенской улицы у самой часовни, и отставной старшина Лукин там обосновался.

По весне в деревню приехал новый председатель колхоза, который был жителем деревни, расположенной на самом берегу Оки. Он разыскал нашего деда (дед оставался старостой в деревне до самой своей кончины – то есть еще семь лет), собрали сход на бывшей графской ферме. Председатель всем объяснил, что в районе решили наш колхоз соединить с его колхозом, и правление объединенного колхоза будет находиться в его деревне. Завели разговор о колхозном имуществе и пае. Дед так объяснил председателю мнение своих земляков по этим трудным вопросам:

– Дык у нас исстари ни чаво не было, мы бывшия крепостныя графския, полеводству не обучены. Всегда жили садом да огородом. А в колхоз мы всем миром сдали графския сад фрухтовый и ферму эту с общинным стадом.

И правда ферма в нашей деревне была большая, большим было и стадо, в котором почти все коровы были не личные, а общинные. Фруктовый сад графа Шереметева был посажен в 19-м веке и занимал площадь, в двенадцать или больше гектар. Частью там были высажены вишни горбатовского сорта, а частью яблони. Бывшая графская ферма вынесла тяготы войны, а графский сад в войну наполовину выпилили на дрова. Причиной этому был небывалый необычайно сильный мороз в ночь с 17-го на 18-е января 40-го года. Большинство яблонь в графском саду тогда в одночасье погибло. Морозы случались и прежде, но община свой бывший графский сад берегла, и староста – мой дед – следил за исполнением общинных работ. Но в 40-м году моего деда – хранителя народных традиций – уже год как не было на этом свете, нового старосту не избирали, а председателю колхоза и правлению было не до спасения графского сада.

Но вернемся в весну 32-го года. Отцу дали две комнаты в двухэтажном доме, построенном специально для ответственных работников города Балахна, поэтому отец приехал в деревню и увез свою семью, в том числе и меня, на новое место жительства. Прошло еще три месяца и в нашей деревне летом 32-го года начали разворачиваться интересные события – в колхоз вступил бывший старшина первой статьи Александр Лукин. Но я об этом расскажу немного позднее.

1 сентября 32-го года я пошел в первый класс школы семилетки в Балахне. Первые четыре года учебы пронеслись незаметно. В 36-м году весной ушел в армию мой старший брат Сергей. Надвинулась весна 37-го, и в доме, в котором мы жили, начали пропадать целые семьи. Обычно в ночь перед этим к дому подъезжала машина – и люди в шинелях уводили в нее главу одной из семей, иногда вместе с женой. Первым забрали второго секретаря горкома, затем председателя горисполкома, затем директора бумкомбината, главного инженера ГРЭС. Я все понимал и ничего у отца и матери не спрашивал. После ареста главы семейства его семья выселялась из служебной квартиры, и наш дом пустел. В коридоре на втором этаже все двери, за исключением нашей, скоро были заклеены серыми бумажками с фиолетовыми расплывчатыми печатями.

Через месяц в доме проживали всего четыре старых семьи – три на первом этаже и одна – наша семья Лукиных – на втором, а несколько квартир на первом этаже были распечатаны и заняты семьями новых «ответственных работников» Балахны. В один из обычных дней отец не вернулся с работы из военкомата. Утром, когда мать хотела идти к отцу, чтобы узнать, что случилось, к дому подъехала машина. В нашу квартиру пришли два молодых парня. Они были одеты в форму городских милиционеров, но выговор их выдавал – в Балахне местные жители разговаривали без особого ударения на «о», а милиционеры-пришельцы «ворочали» на «о» очень сильно. Вели себя «милиционеры» весьма скромно. Они потоптались у входной двери в своих грязных сапогах, уточнили, что перед ними Мария Лукина – жена гражданина Петра Петровича Лукина, что-то ей тихо сказали, затем вручили маме бумажку размером с половину тетрадного листа, попросили ее расписаться на своей бумажке, и уехали.

Когда незваные гости ушли, мать опустилась на табуретку в прихожей, и обратилась к моей старшей сестре Татьяне:

– Таня, отца задержали и вчера увезли в Горький, а нас выселяют.

Таня взяла из опущенной руки мамы бумагу, врученную милиционерами, и мы втроем ее прочитали. Сверху было напечатано слово «Постановление», а дальше следовали несколько предложений написанных сухим бездушным языком, которые мама, окончившая женскую гимназию при старом режиме (отец мамы – мой дед – работал дворником в женской гимназии в Нижнем, поэтому его три дочери учились в этой гимназии – такое было раньше правило), называла «канцелярским». Смысл предложений был такой – мы должны покинуть помещение служебной квартиры в 24 часа, о чем сообщить в горотдел милиции, туда же отнести ключи от входных дверей, и там же сообщить адрес будущего проживания. Вещи, согласно описи, из квартиры брать запрещалось, запрещалось, также брать вещи (в том числе и оружие, если мы его найдем) гражданина П. П. Лукина – мужа гражданки М. А. Лукиной.

Мама сказала:

– Таня сходите с Лидой в школу и скажите директору, что мы уезжаем, а если не найдете директора, скажите завучу. Кого найдете, тому и скажите. Люди поймут.

Мы стали собираться, но перед этим мама долго искала опись вещей служебной квартиры. Опись на трех страничках связанных шпагатом и опечатанных печатью, нашлась в ящике комода в вещах отца. Эта бумага, оказывается, обладала невиданной силой, и от нее зависело многое, может быть наши судьбы. Из школы вернулись Таня и Лида, сборы пошли веселее, если так можно выразиться в нашем ужасном случае. Таня переписала опись в свою школьную тетрадку, мама и Лида, находили казенную вещь, а Таня отмечала в своем списке найденную вещь крестиком. В описи были и вещи крупные – «шкаф двухстворчатый», «стол однотумбовый», и мелкие – «щетка одежная», «лампочка электрическая – 4 шт.». Последней вещью в описи была сама «опись инвентаря служебной квартиры…..».

Свои пожитки мы собрали весьма быстро, а после обеда с чемоданами и узлами мы уже были на станции «Балахна г. ж. д.» где ждали маму, ушедшую в горотдел. Наш путь лежал до Горького, а потом до Павлово, где жили наши дальние родственники, «а там видно будет». В Павлово мы задержались на один день, а затем уехали в деревню к деду. Вскоре мама и Таня приступили к работе в колхозе, а я и моя средняя сестра Лида продолжили учебу в 7-летней школе в соседнем селе. Лида училась в седьмом классе, а я в пятом. Вестей от отца не было. Только зимой 38-го от него пришло первое письмо. Отец писал, что с ним все хорошо, он проживает в поселке Лешуконское, Лешуконского района Архангельской области, работает кузнецом в леспромхозе на реке Печоре, и надеется всех нас увидеть года через три. Дед, когда прочитал это письмо своего младшего сына, сказал:

– Вот и ладна, бог даст, свидимся ищо.

«Бог не дал», – дед умер весной 39-го.

Когда я окончил семилетку в 40-м году, старшей в деревенской семье Лукиных, была моя мама. Дед умер за год до этого, а следом в иной мир отправился его старший сын отставной моряк Александр Лукин. История его смерти весьма трагична. Как я говорил выше, в деревню он приехал в 32-м году. Летом 32-го года он подал заявление на вступление в колхоз. Никакого хозяйства дядя Саша не вел, даже не вскопал небольшой усад у своей убогой избенки, но в колхоз его приняли как представителя самой, что ни на есть, бедноты и голытьбы. Правление колхоза размещалось в другой деревне на высоком берегу Оки, но старшину Лукина расстояние в три версты не останавливало. Каждое утро он надевал свою флотскую форму и шагал по лесной дороге к колхозному начальству, с целью «выправить линию». Старшина Лукин был членом партии анархистов-коммунистов с 16-го года, участвовал в событиях 17-го года в Петрограде, на что имел мандат, снабженный размашистыми подписями и заверенный печатью Петросовета. Документ у дяди Саши был подлинный и уникальный. Рассказывать о тех годах он не любил, и даже пьяный на вопросы об октябрьских событиях 17-го ничего не отвечал.

Дядя Саша считал, что партия анархистов-коммунистов, хотя и распущенная в 20-е годы, была единственным верным союзником большевиков. На колхозных собраниях он обычно просил слова и в жесткой форме объяснял председателю и колхозникам основы коллективизации. Он считал, что только коммуна и полное раскрепощение дадут людям свободу и в труде и в быту. Выступать старшина Лукин любил, но выходить на колхозные работы отказывался, считая, что общество должно давать ему, как герою революции и Гражданской войны «по потребности». Председатель колхоза жаловался на анархиста Лукина в райком, но местные работники только разводили руками. Проявлять инициативу им не хотелось, а указаний из центра о том, что делать с такими ветеранами в условиях колхоза у них не было. Года три колхозники терпели доклады старшины Лукина, и даже привыкли к его анархической безвредной демагогии.

Все эти годы, по 35-й включительно, анархист Лукин непрерывно пил. На обед он обычно приходил к своему отцу, потом брал велосипед и уезжал в соседнее село, где у неустановленных лиц закупался примитивной закуской – вареной картошкой в мундире, солеными огурцами и ржаным подовым хлебом, и самогоном. На это зелье Александр Лукин тратил всю свою небольшую флотскую пенсию. К вечеру старшина Лукин в состоянии тяжелого опьянения обычно сидел на лавке у своего домика, и, если позволяла погода, играл на тальянке всякие мелодии, начиная от русских песен и частушечного перебора и заканчивая песнями морскими и революционными. Играть Александр Лукин умел. Обитатели изб, ближайших к концертной «площадке» Лукина, жаловались на него моему деду и его отцу – деревенскому старосте. Лукин старший отвечал жалобщикам: