Текст книги "Анекдоты, рассказы, повести"

Счастье

 
Человеку Дней дается мало
Два десятка Дней —
На все года.
 
 
В эти Дни не гнет тебя усталость
Улыбаться —
Можешь без труда.
 
 
В эти Дни заботы отступают
Отступает —
Мерзкая
Тоска.
 
 
А Любовь святая, но слепая
Вспыхнет вдруг —
У твоего виска.
 
 
Эта Дрожь высокого порядка
К Свету
Повернувшийся
Цветок.
 
 
Этих Дней бывает два десятка,
У Счастливых
А у нас – пято'к.
 

Заключенная

Новый 48-й год я отмечала лежа на больничной койке. В декабре 47-го года у меня начались колики в правом и левом боку, в моче появилась обильная кровь, слабость не давала работать. Налицо были явные признаки обострения хронического нефрита, которым я страдала последние годы. Наконец, лагерная докторша, прикрепленная к нашим отрядам, сжалилась и написала мне направление в больничку. Так я, Ольга Ветрова, урожденная Боцарис, пятидесяти трех лет, из дворян, осужденная по пятьдесят восьмой статье УК РСФСР, заключенная семнадцатого женского спецотделения Карлага, встретила в больнице в конце января 48-го года девятый год своего заточения.

Через три недели в понедельник меня должны были вернуть из больницы в барак, но врач на утреннем обходе сообщила мне, что меня еще на десять дней оставляют в больнице. Это уже было необычно. В четверг случилось и вовсе удивительное событие – в мою палату пришел в сопровождении главного врача и еще двух сотрудников, мне незнакомых, начальник лагеря Карпухин. За девять лет в нашем лагере сменилось много начальников, и увидеть их не удавалось. Обычно зеки если и говорили о начальнике лагеря, то выражались об его приказах и действиях подчеркнуто почтительно, опасаясь доноса. Карпухин оказался молодым розовощеким упитанным человеком. Он вошел в палату, сразу подошел к моей койке и присел на стул, который ему услужливо подставил главный врач.

Начальник лагеря улыбнулся, положил руку на мою подушку и сказал:

– Здравствуйте, Ольга Николаевна. Как лечение? Мне товарищи говорят, что Ольга Николаевна Боцарис пошла на поправку, вот решил лично удостовериться, так ли это.

Я не знала что ответить. Карпухин повернулся к главному врачу:

– Ольге Николаевне нужно предоставить отдельную удобную палату. Немедленно подготовьте и доложите.

Карпухин опять обратился ко мне:

– Не беспокойтесь, Ольга Николаевна, товарищи сегодня же улучшат ваши условия. А это лично от меня, Карпухин моя фамилия, это витамины – яблочки алма-атинские.

После этого он положил бумажный пакет с крупными золотистыми яблоками на стул, на котором до этого сидел, улыбнулся и исчез вместе со своей свитой.

Все произошедшее напоминало сон. Объяснения визиту Карпухина не было. К тому же он называл меня девичьей фамилией Боцарис, в то время как я уже тридцать лет была Ветровой – и проходила по всем лагерным документам под этой фамилией. Через час меня действительно перевели на второй этаж в отдельную палату. На обед мне на первое принесли борщ с куском мяса, а к нему в соуснице (откуда нашлась в лагере?) принесли сметану. Пришел главный врач, и, видя мое полное непонимание происходящего, открыл тайну постигших меня перемен:

– Ваше дело, Ольга Николаевна, пересмотрено лично товарищем Шверником. Прежний приговор отменен, указ Верховного Совета СССР об этом подписан 19-го января 48-го года. В Караганду пришла телеграмма о срочной подготовке вас к отправке в Москву, куда вы отправляетесь в первых числах февраля. Ваше лечение и подготовка к отправке на личном контроле у товарища Карпухина.

Причина беспокойства Карпухина разъяснилась, но причина пересмотра моего дела и оправдания, как и личное участие в этом сталинского соратника Шверника, объяснения не имели. Спрашивать о чем-либо у главного врача, у Карпухина, который меня сопровождал в Караганду, у двух «врачей», доставлявших меня Москву, не имело смысла – это были шестеренки в гигантской партийной машине. По 47-й год, включительно, московский «двигатель» крутился так, что репрессивная машина ломала мое здоровье и «готовилась» окончательно меня раздавить, но в январе 48-го года направление вращения в машине кардинально поменялось, и эти же бездушные «шестеренки» стали обо мне заботиться, лечить, кормить, подбирать мне гардероб, и приводить бывшую зечку Ольгу Ветрову «в порядок» для предъявления свое «работы» начальникам.

В Москве мои «врачи» передали меня с рук на руки двум встречающим сотрудникам. В машину, которая меня ожидала на вокзальной площади, были доставлены два чемодана «моих» вещей. Машина быстро домчала меня до центра – мне был забронирован номер в гостинице «Москва». Сон продолжался. Два других сотрудника проводили меня в номер. При этом у меня все еще не было паспорта, и все документы составляла небольшая бумажка об освобождении заключенной Ольги Николаевны Ветровой, в которой было напечатано, что я следую по месту своего жительства – то есть в Ленинград. Номер, в который меня поселили, показался мне царскими хоромами. Ковер, накрахмаленные скатерти, бархатные портьеры, вид на Кремль из окна. Когда меня отставили в номере одну, то я не знала что делать – раздеваться или ждать указаний, не раздеваясь. В голову пролезла мысль о том, что все это ошибка – сейчас придут злые грубые люди и скажут: «Что ты тут делаешь, заключенная Ветрова, тебя обыскались в Ленинграде, куда ты не прибыла на пересылку». Затем меня поставят лицом к стене, ощупают и поведут по коридору к служебному выходу.

Из оцепенения меня вывели настенные часы – они неожиданно пробили двенадцать. В дверь постучали, а затем в мой номер вошла девушка и пригласила меня на обед в ресторан. Следом за ней появился молодой человек с лицом чиновника. Мужчина был в очках и носил аккуратно постриженные усики. Он представился:

– Здравствуйте, Ольга Николаевна, я инспектор общего отдела Верховного Совета СССР Владимир Емельянов. Послезавтра вас примет Председатель Верховного Совета Николай Михайлович Шверник. Нам необходимо подготовиться к этой встрече. Сейчас будет обед, затем вас осмотрит наш врач, и вы будете отдыхать. Завтра после завтрака мы начнем подготовку. После обеда проедем в здание МВД, где вы получите свои документы. Затем отдых. Поездка по Москве. Ужин. Такой план, в общих чертах. Меня можно называть Владимир Степанович. В фойе на диване дежурит наш сотрудник – если я понадоблюсь – попросите его вызвать Владимира Степановича. И я немедленно приеду.

Он улыбнулся, и добавил:

– Николай Михайлович лично подписал все ваши документы, это бывает не часто.

Через день в сопровождении Владимира Емельянова я вошла в приемную Верховного Совета. Николай Михайлович Шверник отсутствовал, и мне была назначена встреча с одним из его заместителей. Когда около часу дня я робко вошла в кабинет заместителя Шверника, он вышел мне навстречу, и пригласил меня присесть на кресло у окна:

– Я вижу, Ольга Николаевна, у вас накопились вопросы? И я сразу вам на них отвечу. Вы полностью реабилитированы, восстановлены в правах, вам засчитывается рабочий стаж, и возвращается степень кандидата педагогических наук. Сила нашей партии – партии Ленина и Сталина (заместитель сделал жест в сторону стены своего кабинета, на которой висели два портрета вождей; Ленин на своем портрете был изображен в темном костюме, а Сталин на своем – в маршальском мундире) состоит не только в том, чтобы находить ошибки, но и смело, невзирая на лица их исправлять.

Довольный сказанным, заместитель продолжил:

– Вы, Ольга Николаевна, теперь москвичка, вам будет оформлена прописка и выделена квартира из фонда Академии Наук в районе…

Заместитель посмотрел в сторону Емельянова, тот вскочил со стула и услужливо напомнил:

– В районе поселка «Сокол» на Ленинградском проспекте, все полностью подготовлено.

Ощущение сна при последней реплике Емельянова у меня сменилось ощущением театра. Если бы чиновник Емельянов сказал вместо «подготовлено» – «подготовлено-с вашество-с», а затем низко наклонился и шаркнул ножкой – я бы не удивилась.

Заместитель продолжил свою речь:

– Вот, будете проживать на Ленинградском проспекте в новых домах, которые советский народ заслуженно называет «сталинскими». Но, Ольга Николаевна, вам еще пару лет придется поработать. Много работы для вас накопилось, пока вы отсутствовали.

Заместитель пошутил, Емельянов скорчил гримасу улыбки, полузакрыл глаза и покачал головой из стороны в сторону. Его поведение должно было означать – «непорядок, Ольга Николаевна, работа стоит, а вы отдыхаете в казахстанской степи, ай-яй-яй».

Заместитель подошел ко мне, сел в кресло напротив и доверительно сообщил:

– В 48-м году Академия Наук СССР завершила работу по истории развития русской и советской науки, которую вела последние три года под личным неусыпным руководством товарища Сталина. Много было найдено неточностей, а где и намеренных искажений, роли русских и советских ученых в развитии науки мировой. Советский народ имеет право знать, и будет знать правду о трудах и заслугах великих своих сынов – Ломоносова и Чебышева, Лобачевского и Менделеева, Циолковского и Бехтерева, Петрова и Боцариса. И вам, Ольга Николаевна, доверена почетная роль и обязанность стать нашим главным экспертом по трудам и вехам научной биографии вашего отца – первопроходца науки выдающегося русского ученого, изобретателя и инженера Николая Николаевича Боцариса. Вы, Ольга Николаевна, расценивайте эту работу как поручение от нашей сталинской партии, и от всего советского народа, ведомого к новым победам великим Сталиным.

Заместитель закончил свое выступление и встал. Я также поднялась со своего кресла, он взял мою худую правую руку двумя своими, несколько раз ее потряс, кивнул головой, и ушел к своему столу. Не прошло и десяти секунд, как в кабинет проник один из секретарей Заместителя. Он крадучись подошел ко мне и, не говоря ни слова, взял под локоток и мягко выпроводил из кабинета. Заместитель уже переключился от меня на другие важные государственные дела, и, когда я робко кивнула ему головой, выходя их кабинета, даже не посмотрел в мою сторону.

Все то, что в своем вдохновляющем монологе поведал мне заместитель Шверника, оказалось правдой. Я переехала в большую квартиру в доме у метро «Сокол», была зачислена в академический исторический институт научным сотрудником, получала зарплату и персональную пенсию как дочь выдающегося инженера Николая Боцариса. Мой отец неожиданно стал из «царского прихвостня и прислужника капиталистов», как его характеризовал мой следователь в Ленинграде в 38-м году, «выдающимся русским ученым, заложившим основы важного раздела электротехники наперекор сопротивлению царской научной бюрократии». Отца объявили ближайшим соратником великого русского самородка Яблочкова, что было отчасти справедливо и создателем научной русской электротехнической школы, которая дала целую плеяду последователей в Ленинграде, Иваново и Киеве, что к отцу отношения не имело. В Советской Энциклопедии появился раздел, посвященный моему отцу, в котором в самом конце в числе авторов было напечатано мелким шрифтом «О. Н. Боцарис».

Года через три я набралась смелости и направила письмо в Ленинградский обком партии с запросом о судьбе своего мужа, доктора наук, астронома Константина Ветрова, проходившего по одному со мной делу в 38-м году. Ответа я не получила, а повторять запрос не решилась.

Школьник

Первый раз я увидел своего деда Петра Петровича Лукина в возрасте шести лет. Это было летом 59-го года. В один из июньских дней, утром, папа Коля сказал мне: «Олежка в это воскресенье мы поедем в деревню к деду Петру и бабушке Мане. Будешь у них жить все лето». Новость была неожиданной. В том году мы, – я, отец и мама, жили в большой комнате на втором этаже каменного дома на Краснофлотской улице в Горьком. Вечером, когда бабушка Луша забрала меня из детского садика, располагавшегося на этой же улице через три дома, она не сразу пошла к себе домой, а осталась поговорить с папой.

Бабушка Луша говорила:

– Вы, Николай Петрович, совсем не занимаетесь своим одаренным сыном, и задумали вообще кинуть его, и отдать в глухую деревню на попечение своих неотесанных родителей.

И далее в том же духе. Когда приехала с работы мама, то отец сидел на табуретке, обхватив голову руками, и молчал, а бабушка продолжала его поучать. Через полчаса разразился страшный скандал, отец кричал, бабушка махала перед его носом своим костистым кулачком, а мама плакала. Но утром в воскресенье отец повез меня в деревню. Мама с нами не поехала, тогда я не знал причины этого, – оказалось, что она не разговаривает со своей свекровью Марией Лукиной уже четвертый год.

В деревне мне понравилось. До этого я всегда жил в городе, сначала на рабочей окраине в Москве, потом в Горьком. Городская жизнь в Москве отложилась в моей памяти в первую очередь теснотой и большим числом живущих рядом людей. Наша комната в заводском доме была настолько крохотной, что на кровати спали я и мама, а отец спал на полу. Кровать упиралась спинкой в косяк нашей двери, а у одностворчатого окна вплотную стоял стол. Дверь комнаты вела в коридор. Он был длинным и широким, и казался мне огромным как улица. Дети заводчан, живущих в сорока или больше комнатах нашего двухэтажного дома, большую часть времени проводили в коридорах на своих этажах или во дворе.

Мой коридор был на втором этаже, и это создавало неудобства для моей мальчишеской жизни. Когда мне исполнилось три года – отец приехал домой далеко за полночь, и я уже спал. А утром родители подарили мне велосипед. Трехколесная машина стояла в коридоре – в комнате ее поставить было негде. К тому времени я уже умел кататься на велосипеде – их стояло в коридоре несколько и меня научили кататься две девочки из соседней комнаты. Они были постарше меня и изображали из себя моих родителей, водили меня за руку, учили читать и писать буквы (в 3 года!) и пытались научить выговаривать букву «Р», которая мне не давалась – я картавил. Кататься на велосипеде по коридору было не очень интересно – можно было доехать от входной двери до большой общей кухни и назад, поэтому я таскал велосипед по крутой деревянной скрипучей лестнице во двор, и катался там.

Огромный двор, по которому с утра до вечера гуляла младшая ребятня нашего дома, был огорожен дощатым забором, окрашенным в разные цвета – частью в зеленый, а частью в темно-красный. Слева от дома в забор были встроены широкие всегда открытые ворота, а справа размещалась отдельная асфальтированная площадка котельной, и были вторые ворота, всегда запертые на навесной кованый ржавый замок. У котельной были две горы – угольная и шлаковая, высота их достигала окон нашей кухни на втором этаже. Зимой, как только снег немного покрывал угольную и шлаковую горы, мы начинали кататься с них на санках. Дворовый санный спорт был опасен – угольные и шлаковые камешки часто попадали под полозья, и тогда санки неожиданно сворачивали и несли саночника прямо в забор. Выручало то, что у забора тоже были горы снега, санки ударялись в них и тормозили, после чего саночник вылетал из своего спортивного снаряда и зарывался руками и головой в рыхлом грязном снегу. Было весело.

Мои родители работали на вагонном заводе в три смены, никакого детского сада при заводе не было, и меня часто оставляли на попечение других жителей нашего коридора. Мне запомнилась одна большая семья, занимавшая две комнаты. В одной жили взрослые и их старшая дочь, а в другой дети – кажется четверо. Мама в этой семье не работала. Когда отец утром приводил к ним меня, то дети еще спали, и я сидел в комнате взрослых. Потом мать семейства будила своих детей, приносила с кухни в эмалированной кастрюле пшенную кашу, сверху которой расплывалось глубокое масляное озеро, и мы все из одной кастрюли ели эту обжигающую кашу длинными ложками. Мне казалась эта каша необычайно вкусной, а добрая соседка обычно говорила: «Кушай, Олеженька, кушай, ангелочек». Соседские дети изредка были не такими добрыми, как их мать, – улучив момент, кто-нибудь неожиданно стукал меня по лбу ложкой или щелкал по носу, и все смеялись.

Москву, тот мир, который находился за пределами нашего рабочего района, я впервые увидел 2-го января 57-го года. Отцу на заводе дали билет на новогоднюю елку в Кремль. Оказалось, что у меня для этой поездки не было приличной одежды – кроличья шубка, которую мне подарила неведомая тетя Оля, была мала, – я ходил в ней второй год и вырос. Родители считали, что я эту «зиму дохожу», а елка в Кремле свалилась на их голову неожиданно. Потом я узнал, что билеты в Кремль давали для детей из заводской дирекции, чей-то ребенок заболел, и так билет перекочевал к моему отцу. 1 января после обеда, мама взяла меня за руку и пошла по жильцам нашего дома искать для меня пальто. Все тогда жили весьма бедно, и лишнего детского пальто ни у кого не было. Поиски привели маму на первый этаж. Там одно пальто нашлось, оно было мне великовато, и его носила старшая дочь хозяйки. Выбирать было не из чего – так я поехал с отцом в Москву в чужом девчоночьем пальто. Я впервые доехал на электричке до Белорусского вокзала, потом мы ехали на троллейбусе, и шли пешком.

Елку и новогоднее кремлевское представление я не запомнил. Подарки всем детям, пришедшим на празднование нового 1957 года в Кремль, давали в жестяных красивых сундучках с металлической гнутой ручкой. Содержимое сундучка было съедено мной и обитателями нашего коридора уже на следующий день. Девчонки из соседней комнаты стали выпрашивать у меня подарочный сундучок, они предлагали его поменять на цветные шестигранные карандаши «Сакко и Ванцетти» в круглом деревянном пенале. Я уже соглашался, но мама услышала наши детские переговоры, и сундучок у меня забрала. Оказалось, что в нем «хорошо можно хранить иголки и пуговицы». А поздней осенью 57-го мы неожиданно уехали из Москвы. Отец работал на московском заводе по распределению, срок отработки у него кончился, а «улучшить условия проживания» не было никакой возможности. Родители поменяли свою крохотную комнату в заводском московском доме на довольно большую комнату в Нагорной части города Горького, поэтому новый 1958-й год я встречал на новом месте жительства.

Московское дворовое воспитание и коридорное образование сказалось на моем характере и развитии. Двор приучил меня к неуступчивости и даже некоторой задиристости, а коридор дал серьезный толчок в начальных знаниях. Девчонки – соседки добились своего – неожиданно в неполные пять лет я научился писать и читать. Я читал всё – книжки, журналы, газеты. Чтение мое было механическим – я мог читать и не понимать содержания. Взрослые обитатели нашего дома удивлялись моей способности, появившейся без помощи родителей и учителей, если не считать моих соседок, учившихся во 2-м и 3-ем классе. Они меня всему и обучали, я писал их карандашами, в их тетрадках, и читал их книжки. И научился.

Часто мое умение, развившееся раньше срока, приносило мне не пользу, а вред. Особенно в конце лета 57-го года меня донимал один обитатель нашего двора – пожилой рабочий. В нашем большом дворе были еще два сооружения: низкая квадратная кирпичная будка с окнами закрытыми решетками – это был таинственный «вход в бомбоубежище», а за ней деревянный врытый в землю стол и четыре деревянные лавки около него. Вечером стол использовался для «забивания козла» – игры в домино. Рабочий, его все звали дядя Лева, был участником игры, а когда вылетал, то сидел на лавке, дымил папиросой и читал газету. Завидев меня, он обычно махал рукой и кричал: «Ну-ка, Олежка, иди почитай старику». Приходилось идти. Дядя Лева снимал с носа очки, клал их в грудной карман пиджака, сажал меня к себе на колени, тыкал пальцем в газетный заголовок и просил:

– Почитай-ка отсюда.

Газета, которую он читал, называлась «Труд», и мне приходилось читать из нее что-то мне непонятное, но читал я бегло, смешно втыкая вместо буквы «Р» звук более похожий на «Л». Дядя Лева обращался к своим товарищам и всегда говорил:

– Нашего мастера сын, гляди, как его родитель выучил, малышок, а читает лучше нашего.

Похвалив моего отца, который к моему обучению отношения совсем не имел, дядя Лева меня отпускал, со слова:

– Иди, побегай, грамотей ты наш.

Дело дошло до того, что я, прежде чем выйти во двор, смотрел – забивает или нет козла мой мучитель. И если его обнаруживал – то улучал момент и убегал из подъезда в дальний конец двора к котельной. Читать я умел, но служить чтецом у дяди Левы, у меня желания не было.

В Горьком отец начал работать на заводе связи, а мама на металлургическом заводе, меня родители впервые устроили в детский сад от «Ждановского ГОРОНО». Наши стесненные условия жизни немного облегчились. Комната, в которую мы переехали, была просторной, а коридор отсутствовал, вместо него в нашей коммунальной квартире была большая прихожая и кухня на три семьи. Родители много времени тратили на поездки на работу и с работу, поэтому утром меня отводила в садик бабушка Луша, она же меня забирала вечером. Бабушка оказалась ворчливой, придирчивой и весьма вредной старухой, которая требовала от меня, чтобы я называл ее Лукерьей Сергеевной, и никак иначе. Мама каждый вечер просила меня бабушку Лушу не расстраивать, потому что «ей и так в жизни досталось», но эту просьбу я выполнить не мог – гордая Лукерья Сергеевна «расстраивалась» независимо от моего поведения.

58-й год был для меня не очень счастливым – я заболел скарлатиной и больше месяца пролежал в детской инфекционной больнице. Когда я заболел, то мне едва исполнилось пять лет, но я уже читал большие детские книжки. Родители мне передали в больницу книжку итальянского писателя Джанни Родари «Приключения Чипполино», и я, когда немного поправился, читал больным детям своей палаты эту веселую книжку вслух. Когда меня из больницы выписывали, то книжку про Чипполино не отдали, она оказалась «заразной» – и мне было очень обидно.

Как я уже говорил, летом 59-го года отец привез меня в деревню и оставил на попечении бабушки и дедушки. Деревенская жизнь сильно отличалась от жизни городской. Все обычные для русской деревни сооружения меня удивляли. Удивлял деревенский пруд, заросший ряской. Удивлял деревенский колодец с воротом и тяжелым кованым ведром на цепи. Удивляли развалины часовни в конце деревенской улицы. В избе рядом с нашей жила семья заведующего колхозной фермой, и у него одна из дочерей была моей ровесницей. Заведующий, когда уходил утром на ферму, всегда брал нас с собой. В своей конторе он наливал нам по жестяной кружке парного молока. Молоко пахло коровой, было теплым и немного сладковатым. Дочь заведующего выпивала кружку «бычком», а я давился, кривил губы, и с трудом выпивал половину. Заведующий обычно говорил мне:

– Допивай, парень, на дне кружки вся сила.

И приходилось допивать. Признаюсь, за четыре деревенских лета я парное молоко так и не полюбил.

Когда поспела вишня, дед с вечера набрал ее в две больших корзины, и утыкал их верх газетой. Рано утром дед разбудил меня, бабушка напоила нас чаем с вкусной лепешкой, затем дед прикрепил корзины с вишней на перевязь к велосипеду, посадил меня на багажник, и наша «экспедиция» отправилась от деревни по дороге, ведущей к реке Ока. Дед вез вишню на продажу в большой город Дзержинск. На реке, в том месте, к которому мы спустились по крутой тропинке, были небольшие мостки, и у них два рыбака набирали пассажиров в большую узкую длинную лодку. Когда набралось больше десяти пассажиров, рыбаки отчалили от нашего высокого речного берега и сильными гребками стали разгонять лодку в направлении противоположного низкого. Течение у реки Ока было несильное, ветра не было, и перевоз занял не очень много времени. За перевоз рыбаки взяли с деда 3 рубля и по рублю с груза и велосипеда, а меня переправили бесплатно. Путь от берега реки до рынка был не близок. Горбатовскую вишню в рабочем городе Дзержинске покупали, но ценой дед был недоволен, к тому же почти четверть вырученных денег стоил нам речной перевоз. Домой мы добрались к вечеру. И дед и я сильно устали, а «во рту у нас маковой росинки не было». Дед отдал выручку от торговли бабушке, она посчитала наши рубли и мелочь и посетовала:

– Надо ли, Петя, вообще туда ехать, понапрасну жилы рвать?

Но в следующее воскресенье наша экспедиция на рынок повторилась.

Часто своим лодочным пассажирам рыбаки продавали только что пойманную сетью речную рыбу, рыба горкой лежала в лодке на корме и понемногу засыпала. Но бывали случаи, что одна из рыбин оживала, и совершала подвиг – резко била хвостом, взлетала в воздух и плюхалась за борт. Один из рыбаков непременно говорил: «Ушла»! И в его словах чувствовалось не огорчение, а некой удовлетворение от подвига отважной рыбины. Дед рыбу никогда не покупал, а спрашивал визигу – хребты стерлядки, которые были отходами при выработке стерляжьего балыка. Бывал и такой товар. Стоил он дешево, а бабушка умела печь чудесные русские пироги с начинкой из визиги и диковинной крупы сорго.

Кроме пирогов бабушка замечательно пекла блины на натуральном коровьем масле, которое сама сбивала в большой бутыли – четверти. Лепешки, которые она пекла, назывались монастырские – пышные, горячие, посыпанные мукой и намазанные желтым сливовым вареньем они были вкуснее любого городского пирожного. Иногда, в урожайный «яблочный» год, бабушка варила особое «медовое» варенье из розовой прозрачной китайки и желтой малины. Это варенье разливали в большие стеклянные банки и ставили на длинный подоконник в сенях – «на солнышко». Через месяц солнце делало свое дела – плоды китайки, которые были сварены прямо с косточками и веточками, засахаривались в особом медовом сахаре, и яблочное варенье становилось твердым как масло. Городской мармелад, который изредка покупала для меня мама, был жалким подобием этого чуда русского поварского искусства.

Первое деревенское лето 59-го года сильно меня укрепило. И, когда меня увидела бабушка Луша, которая явилась к нам в день нашего приезда, она взмахнула руками и без обычной своей театральности воскликнула:

– Ну, Олежка! Гляди – куда вымахал! Скоро бабушку догонит! А глаза – чистая бирюза – вылитый дед Александр Васильевич.

Лета 60-го года принесло мне мало новых деревенских впечатлений, но пока я отдыхал, родители успели поменять свою большую комнату на улице Краснофлотской на комнату средних размеров, но в квартире со всеми удобствами в доме на Арзамасском шоссе. Наш дом назывался «маленковский», по названию завода, который его построил. Кухня в нашей квартире была на две семьи, здесь я в первый раз увидел ванну, «саратовскую» газовую плиту и эмалированный ящик, называвшийся «газовая колонка».

Бабушка Лукерья Сергеевна устроилась гардеробщицей в областной архив, который был от нашего дома через дорогу, поэтому она подолгу у нас сидела и рассуждала на разные жизненные темы. Соседями у нас была семья, в которой родители работали на «маленковском» заводе. В числе прочего бабушка любила подвергать сомнению национальность главы соседской семьи. Бабушка говорила отцу:

– Нет, Николай Петрович, этот человек не белорус. Повидала я и белорусов на своем веку. Посмотрите, Николай Петрович, на его дочек – это вылитые еврейки, господи помилуй!

После этой фразы бабушка крестилась и чего-то шептала. Отец молча сносил театральные приемы тёщи. Я же не разделял ее расовых предрассудков – у соседей был телевизор «Рекорд», и меня всегда звали его смотреть, когда там шла детская передача.

1 сентября 60-го года я пошел в школу. Школа мне не понравилась. Меня обрядили в форму с ремнем и фуражкой. Ремень впивался в ребра и сдвигался пряжкой набок, а фуражка была мне велика, она норовила слететь с головы от малейшего порыва ветра и укатиться с тротуара на дорогу, поэтому приходилось держать ее за козырек. Моя первая учительница Алла Петровна сразу заметила, что на уроках я скучаю, веду себя невнимательно и смотрю в окно. Она пересадила меня на первую парту, и стала за мной наблюдать.

На третий день учебы на втором уроке она неожиданно прервала объяснение и строго сказала:

– Лукин, играть на уроках не разрешается. Встань и положи на парту то, что ты держишь на коленях. Пусть все дети на это посмотрят.

Я встал и достал «это» – под партой я читал большую и толстую книжку «Мир приключений». Алла Петровна была явно смущена, она отобрала у меня книжку, и развернула ее на том месте, которое было у меня заложено линейкой – я читал рассказ «Анаконда» о путешествиях в джунглях острова Суматра. Учительница спросила:

– Кто тебе дал эту книжку?

Я ответил:

– Бабушка на семь лет подарила.

Это было правдой – на первой странице «книги для детей среднего и старшего возраста» была красивая надпись: «Любимому внуку Олежке от бабушки Марии и дедушки Петра в день рождения». Бабушка Маша окончила царскую гимназию и умела писать красивым почерком, все буквы, ею написанные, имели старинные очертания и были снабжены забавными завитушками.

Учеба в первом классе заканчивалась. В один неприметный теплый весенний день всё шло как обычно, но в самом начале третьего урока Алла Петровна неожиданно объявила:

– Дети, сегодня уроков больше не будет. Наш советский летчик Гагарин полетел сегодня в космос, поэтому у всех жителей нашей страны праздник, собирайте вещи и идите домой.

Какой-то мальчик – обитатель задних парт – спросил:

– А продленка будет?

Получив ответ, что и продленки не будет, спросивший завопил «Ура!!!» Я тоже ходил в продленку, откуда меня в пять часов вечера забирала бабушка. Ключи от квартиры мне не доверяли, а идти к бабушке на работу и сидеть в ее гардеробе не хотелось. Полет летчика Гагарина полностью разрушил привычное расписание моей юной жизни на этот день, поэтому я, не испытывая никакой радости от «праздника», стоял у школы с портфелем и мешком со «сменкой» и не знал, что делать дальше. В нашем классе учились мальчишки из деревни, которая располагалась на высоком берегу Оки за университетом. Они заметили мою растерянность и предложили идти с ними в деревню и там «сгонять в футбол».

Через час я увлеченно «гонял в футбол» – носился вместе с толпой деревенских ребят по поросшему весенней травкой полю, и стремился забить гол в ворота, одной из штанг в которых служил мой портфель. Фуражку я повесил за ремешок на ветку дерева, а ремень и сменку бросил на землю. Было жарко, но, когда солнце стало клониться к горизонту, подул прохладный ветерок, а затем и вовсе похолодало. Потом пришла мать одного из деревенских футболистов и забрала его и мячик – он был его владелец – и игра внезапно закончилась. Пришла еще одна деревенская женщина – мама другого футболиста, она посмотрела на меня, поняла, что я «не местный» и предложила пойти к ним в дом «молочка попить». Мне дали стакан кипяченого молока и большой ломоть хлеба намазанного маслом и посыпанного сахарным песком. Я выпил молоко, а хлеб взял с собой, чтобы съесть его по дороге.