Текст книги "Анекдоты, рассказы, повести"

Кампания кооперативного пивоварения и продажи водки проводилась под удивительным лозунгом – «дадим отпор самогонщикам». Восстановилась и государственная торговля водкой и пивом, но кооперативные цены были ниже, и порой к нам в пивную и распивочный зал стояла очередь на улице. Появились пьяные, валяющиеся на тротуаре и в подворотнях, участились пьяные драки. Красная милиция, как прежде городская стража, следила за порядком у питейных заведений. Казалось, все «пороки» прежнего нижегородского быта восстановились.

За пять лет, начиная с 23-го, городская жизнь в Нижнем Новгороде почти вошла в довоенное относительно спокойное и не голодное русло, но в 28-году достаточно неожиданно начался возврат к коммунистическим порядкам. Власти закрыли нашу кооперативную пивную, запретили кооперативную торговлю водкой, увеличили норматив кооперативной торговой наценки. В столовой начались перебои с хлебом, – мы должны были использовать свой – кооперативный, но агенты – кооператоры не могли обеспечить зерном наши небольшие мельницы. Жирные годы НЭПа завершались.

В 30-м году новый председатель правления лично вызвал меня к себе для беседы и в ультимативной форме предложил пойти работать поваром в новую кооперативную столовую в деревне Монастырка, где началось строительство «автогиганта – флагмана пятилетки». На мое возражение об отсутствии жилья и возрасте, председатель ответил, что жилье мне предоставят, если я сдам свое, а отказываться от работы «для народной пользы» он бы мне не советовал. Племянница Рита к этому времени проживала не со мной в комнате на Малой Ямской, а жила в одном из домов на Ошарской улице, где ее муж – тоже медик – получил две маленькие комнаты в подвале. Я сдал свою комнату в райисполком, и действительно, получил койку в рабочем общежитии – к этому времени мне было неполных 68 лет.

В должности повара и заведующего производством столовой в Монастырке я работал три года. Осенью 33-го года решением правления я был отстранен от работы, и вскоре вызван к следователю на улицу Воробьева (бывшую Малую Покровскую) и там арестован. В Горьковском следственном изоляторе я встретил картину, которая мне была знакома по 20-м годам, когда эта тюрьма именовалась Домзаком и Лагерем принудительных работ. В камерах содержалось по 30—35 человек, и не было нар, поэтому подследственные спали на матрасах на полу. Десять лет назад часть подследственных и заключенных выводилась днем на работу в город, теперь этой практики не было. Отношение следователей к нам – подследственным – было более жестоким, чем 15-ть лет назад. Почти все новые чекисты были не старше 30-ти лет, при старом режиме они были детьми, и нас всех без разбора считали злейшими врагами советской власти. Улучшение тюремной жизни, пожалуй, состояло в наличии при изоляторе бани, отсутствии вшей, и чуть лучшем питании. После недельного предварительного заключения я был судим по материалам, предоставленным в отношении меня органами следствия в далекие 20-е годы. Суд продолжался минут десять, мне зачитали приговор – по статье 58—10 У. К. Р.С.Ф.С.Р. я получил 3 года поселения, при этом судья, обращаясь более к своим молодым помощникам, чем ко мне, объяснил мягкость вынесенного приговора моим возрастом и состоянием здоровья.

После суда меня перевели из общей переполненной камеры в одиночный душный карцер, в котором, не считая меня, находилось семь человек. В карцере, который использовался как камера для осужденных, я просидел около месяца, ожидая формирования своего этапа. Перед оправкой на поселение мне разрешили свидание с родственниками и одно письмо домой. На мое письмо откликнулась только моя племянница Рита, – она принесла две смены белья, теплые вещи и табак. В ноябре 33-го года мой пересылочный этап был сформирован, и я отправился в неведомый мне путь.

От автора.

Дальнейшая судьба Гордея Ивановича Колышева, 71-го года, из мещан, бывшего нижегородского фабриканта и купца, бывшего советского кооператора, – неизвестна, но в Горький (бывший Нижний-Новгород) он более не возвращался.

Модистка

В Нижний Новгород из Москвы я, Зинаида Алабина, урожденная Петрова, переехала с мужем губернским чиновником Ильей Алабиным в 1912 году. Муж получил долю наследства по смерти своего батюшки, и мы на эти средства купили в Нижнем на Архангельской улице кирпичный дом с мезонином. Илья приступил к работе в Департаменте Земледелия в должности главного специалиста по мелиорации и землепользованию, а я решила открыть на первом этаже нашего дома небольшой магазин по торговле женским конфекционом и готовым платьем и мастерскую по пошиву нижнего женского белья.

Работа мужа была связана с разъездами. В основном он выезжал в Семеновский, Балахнинский, Ардатовский и Васильсурский уезды. Я, тем временем, приобрела две напольных швейных машины «Зингер» и наняла двух работниц. Крой женского белья я выполняла сама. В моем маленьком магазине трудился приказчик, немолодой мужчина, до этого работавший в магазине на Ильинской улице. До 14-го года наша жизнь в Нижнем Новгороде наладилась. Магазин и мастерская приносили небольшой доход, заказчицы – все весьма обеспеченные дамы – были моими товарами и услугами довольны. На службе у Ильи все складывалось менее гладко, но терпимо. Основное беспокойство доставляло ему участие в судах от имени департамента. Многие землепользователи, в первую очередь крестьяне, проводили самозахват земель им не принадлежавших. Землю у крестьян отбирали по приговорам судов, на заседаниях которых экспертное мнение Ильи было почти всегда решающим.

Годы с 14-го по 18-й прошли тяжело. Моего младшего брата, Александра Петрова, призвали в армию, число клиентов нашего магазина ежемесячно уменьшалась, пока в начале 18-го года их не осталось вовсе. Платить работницам и приказчику было нечем. Я закрыла магазин и мастерскую и сняла с нашего домика вывеску. Илью пытались призвать в армию, но департамент предоставил по его должности открепительную бронь. После октябрьского переворота новая советская власть закрыла все старые губернские департаменты, и Илья всю весну 18-го года провел дома. Он, наконец, занялся обыденными домашними делами. Илья колол дрова, топил печки, и перечитывал старые газеты, которые в виде подшивок валялись у нас на чердаке. Прочитанные газеты Илья употреблял на растопку.

В мае 18-го года к нам явился юноша-посыльный из Губсовнархоза и принес повестку – Илью вызывали в новый советский орган – мелиоративный отдел Ниж. Губ. Зем. Упр. Мирная профессия Ильи оказалась востребованной – в первую очередь землепользование, которым занимался отдел мелиорации. Мелиорация в нашей болотистой местности была необходима, но денег, как говорил Илья, на нее новые власти не выделяли. Летом в нашу квартиру явились красногвардейцы с ордером на получение у меня швейных машин «Зингер» для «военных нужд». Вскоре за красногвардейцами в три освободившиеся комнаты первого этажа нашего домика заселились три семьи «пролетарского происхождения». Так мы прожили еще 4 года с середины 18-го по весну 22-го.

В один из дней мая 22-го года Илья пришел со службы очень встревоженный. Один из его знакомых, такой же, как и он бывший губернский чиновник, сообщил Илье по секрету, что к чекистам на Малую Покровскую прислан циркуляр с требованием активнее выявлять контрреволюционеров из числа «примазавшихся» к органам советской власти бывших чиновников губернского и городского уровня. Илья явно относился к этой категории. Он сказал, что опасается ареста с минуты на минуту, потому что все судебные дела прежнего земельного департамента еще зимой были переданы в Чека, а в них он всегда свидетельствовал против крестьян, и обнаружение этой его «контрреволюционной» деятельности – только вопрос времени. Как Илья сказал, «до меня просто не дошли руки».

Илья предлагал немедленно бросать все и, пока еще нет ордера на его арест, бежать в Финляндию. В Або проживали его дальние родственники, и Илья надеялся, что они помогут ему найти работу. План был фантастическим. Дело осложнялось тем, что я была беременна на четвертом месяце, следовательно, или мы должны были бежать немедля, или уже будет поздно. К тому же нужно раздобыть документы для проезда до Петрограда по железной дороге, и взять с собой такое минимальное количество самых нужных вещей, которое не вызовет подозрения у проживающих в нашем доме «пролетариев». Самую важную проблему – преодоление границы – Илья, как уроженец Петербурга, исходивший в студенческие годы в летних экспедициях десятки дорог вдоль берегов Ладоги и реки Вуокса, считал самой легкой.

Прошло два дня. Вечером в понедельник Илья вернулся с работы, и объявил, что ему удалось выправить командировку по вопросам мелиорации в Растяпинский рабочий район. И он совершил преступление – воспользовался разгильдяйством секретаря-машинистки начальника управления и впечатал в удостоверение пунктами назначения командировки, кроме Растяпино, еще Владимир, Москву, Тверь и Петроград.

Отступать было некуда. Мы собрали два небольших баула вещей, предупредили жильцов с первого этажа о своем отъезде на три дня и пошли на вокзал. В железнодорожной кассе муж получил билет до Москвы по брони земельного управления. То, что он выезжал в командировку в Москву с женой, подозрения у кассира не вызвало. На четвертые сутки мы были в Петрограде. Переход советско-финской границы вдоль Ладоги оказался не таким простым, как себе представлял Илья, и он выбрал другой кратчайший путь – по берегу Балтики. Навыки землемера и мелиоратора и опыт студенческих походов Илье очень помогли, граница охранялась хорошо, но мы перешли ее по местности помеченной на картах как болото.

Своего первого ребенка – дочку – я родила в Або в начале ноября 22-го года. Илья к этому времени получил работу в шведской компании, занимавшейся на севере Финляндии лесозаготовками. Когда дочка – по рождению она была будущей полноправной гражданкой Финляндии – немного подросла, я возобновила свою надомную работу модистки по женскому нижнему белью. Финские власти относились к нашей семье с некоторым подозрением, но лет через семь ослабили свое внимание.

Ненависть

 
Выплескивая
Ненависть
И веру,
 
 
Сжигали ночи
Черный
Окаем.
 
 
Нам нет указа
Мы не знали
Меру.
 
 
Вот мы!
Пришли!
И больше не уйдем!
 
 
В бушлатах черных
С поступью
Матросской,
 
 
Стирали напрочь
Тени
Куполов.
 
 
Попыхивая
Дымной
Папироской,
 
 
Швыряли в пашни
Горсти
Бранных слов.
 
 
Слова всходили
Ржавыми
Штыками,
 
 
От них текли
Багряные
Ручьи.
 
 
Нас не просили
Нас —
Не окликали,
 
 
А мы не знали —
Кто Мы?
Чьи?
 

Танкист

В плен я почти попал один раз – в октябре 1944 года, в Венгерских Карпатах. Я, капитан Сергей Лукин, командовал ротой танков Т-34—85 в 6-й танковой армии генерала Кравченко. За двое суток до этого мы заняли населенный пункт Захонь, обошли его с запада и стали продвигаться в направлении на город Кишварда. Город был сильно укреплен, по моей роте открыли арт-огонь, поэтому я принял решение отступить, и попробовать обойти Кишварда по дороге, идущей параллельно реке Тиса. И при этом маневре моя танковая рота попала в западню – карта оказалась неточной. Дорога действительно никем не защищалась и мои четыре машины продвинулись по ней на 10—12 километров и обошли Кишварда с запада, а затем путь нам перегородила небольшая не обозначенная на карте речушка шириной метров десять не больше. Берега речки были высокими и обрывистыми, и преодолеть ее на танке было невозможно. Справа нас подпирали берега Тисы, впереди была коварная речушка, слева лес на крутом горном склоне. Я находился в замыкающем танке. Оценив обстановку я принял решение еще раз отступить на исходный рубеж, но километра через четыре в узком месте дороги на моем танке от взрыва мины порвало трак – машина встала и перегородила дорогу для всей роты. Наверное, венгры заминировали эту тупиковую дорогу, а мы случайно продвинулись по ней без единого взрыва. Должно быть, грунт слегка подмерз за ночь, а к вечеру оттаял и мина «ожила».

Тут, в самый неподходящий момент, на другом берегу Тисы объявился противник и открыл по нам стрелковый огонь. Я ответил из орудия и пулемета. Венгры стрелять перестали. Наступил вечер. Рация не брала – связи с полком не было – это в горах бывает. В два часа ночи при лунном свете я решил попробовать починиться, и для этого вызвал заряжающего и стрелка из головной машины, но как только они покинули танк – венгры снова открыли огонь – ранили стрелка.

Думаю – подожду до утра и раздолбаю их окопы, или что у них там, прямой наводкой. Попробовал опустить орудие – не тут то было противоположный берег в мертвой зоне. Хреновая ситуация. Рассвело. Тихо. Что делать? Решил – была, не была – надо чиниться, а то подтянут артиллерию и каюк – мои танки бортами стоят к их берегу, а ответить я не смогу по условиям рельефа. Придется танки подорвать, и карабкаться по лесному склону – так и до плена недалеко. Повернули для острастки четыре башни орудиями в сторону венгров, вылезли – начали ремонт. Молчат, не стреляют. Так и починились. То ли венгры отступили, то ли не поняли, что я по их берегу попасть не могу. Выехал к началу дороги, появилась связь с полком. Командир меня уже в потери хотел записать. Но, не судьба. Такая венгерская история.

45-й год был годом побед. В феврале я получил звание майора и стал командиром батальона. Брал Будапешт, Вену. Войну мои подчиненные закончили в Праге, а я попал в госпиталь – болванка от «Пантеры» вскользь приложила нас по башне – контузия. Подлечился. Но война для 6-й гвардейской танковой не закончилась. В первых числах июня погрузились на платформы и через всю страну на Восток – добивать японских милитаристов.

Наш исходный рубеж был на монголо-китайской границе южнее местности, где в 39-м году проходили сражения с японцами у реки Халхин-Гол. Пустыня, солончаки, солнце так жарит, что днем до машины дотронуться нельзя. 8 августа мы атаковали, мой батальон был во втором эшелоне. Японцы наше направление прикрывали слабо. Дошли до гор Хингана, сбили заслоны. Перевалы местные высотой метров 1200—1500 – там немного прохладнее. Вырвались на равнину – заняли Хубей. Три дня перли по пустыне и горам без сна, без привалов, а сила в нас была неимоверная – быстрее хотели войну закончить. У Хубея 11 августа мой батальон потерял два танка, и практически кончились солярка и боекомплекты. Тылы сильно отстали. Мы укрепились на окраинах Хубея, японцы откатились километров на пять на юго-восток – вышли из соприкосновения. Через день подтянулась наша пехота, впервые за четверо суток мы поспали, дух перевели.

Командование решило проблему солярки с помощью авиаторов – те сбросили нам бочки с горючкой и снарядные ящики на парашютах. Много бочек и ящиков побилось, но много и уцелело. Атаковали на Тунляо, отбросили японскую пехоту, прорвались на Мукден – в самое сердце Квантунской армии. Там против нашего 5-го гвардейского танкового корпуса японцы бросили две танковые бригады. Приняли встречный бой, я потерял еще три танка, японцы отступили. 19 августа вечером заняли Мукден. Утром приказ – выдвигаться на Порт-Артур, но первыми огня не открывать – японцы капитулировали. 22 августа были в Порт-Артуре. За Мукден мне вручили орден Красной звезды – четвертый по счету.

В октябре 45-го года я получил звание подполковника и был переведен на должность заместителя командира танкового полка. В 47-м году зимой подал командованию рапорт с просьбой о выходе в отставку по семейным обстоятельствам – жена в Купянске, дочь не видел ни разу. Пошли на встречу – демобилизовали. По дороге на Украину заехал в Горький, а оттуда к отцу в деревню. Поговорили, объяснил ему, почему все так получилось с офицерским аттестатом в 44-м году. Отец вроде понял, мама обиделась. Доехал до Купянска, забрал жену и дочку и в Ростов-на-Дону – фронтовой друг пригласил на работу в строительный трест – к нему заместителем. Восстанавливал город, получил квартиру, родилась вторая дочь.

В 52-м году пришло письмо от младшего брата Николая: он окончил техникум, женился, получил назначение в Москву, временно живет на Ленинградском проспекте у двоюродной тетки своей жены Ольги Николаевны Боцарис. Коля написал мне адрес своего проживания и объяснил, как к ним проехать. В январе 53-го года я ездил в командировку в Москву – только что получил назначение на должность директора автопредприятия и был вызван на собеседование в главк. Вечером поехал по адресу, указанному Колей. Хозяйка квартиры Ольга Николаевна оказалась благообразной, болезненной женщиной. Коля работал мастером на заводе на окраине Москвы и учился на вечернем отделении Московского энергетического института. Его жена Тамара была беременна. Чувствовала она себя неважно. Сели за стол, пили чай. Разговор не клеился. Я привез бутылку коньяка, но Коля пить отказался, сославшись на то, что ему очень рано вставать. Я рассказал о себе, о войне, но чувствовал настороженное к себе отношение. Когда я прощался, Коля вышел меня проводить к лифту и сказал:

– Сережа, выбери время, проведай стариков. Обижаются на тебя, забыл ты их.

В 58-м мама написала, что отец очень плох. Его реабилитировали, восстановили партийный и общий стаж. В МТС он не работает – болезни одолели. В июле поехал к отцу. Пробыл в деревне неделю. Немного помог по хозяйству, крышу поправил в сенях, маме дал денег. Проезжал в Ростов через Горький, но с Николаем увидеться не удалось.

В 63-м году я вновь перешел на работу в строительный трест – на должность начальника. Я был на строящемся объекте, проверял какие-то сметы – прибегает из конторы помощник прораба и говорит:

– Сергей Петрович, вас жена по всем телефонам разыскивает – телеграмма пришла – у вас отец умер.

Поехал. На похороны отца собралась вся наша семья: мама, я, сестры, младший брат Коля. Мама увидела меня, обняла и даже пошутила:

– Ты, Сережа, все такой же кудрявый, а у Николая – лысина, в кого только.

Отца похоронили. Я доехал с Николаем до Горького, и заночевал в его небольшой комнате. Младший Лукин – Олег – сын Николая оказался смышленым серьезным мальчуганом. Я вспомнил слова мамы – Олег Лукин очень походил на меня – голубоглазый, черноволосый, кудрявый.

Утром я попрощался с братом и поехал на площадь Горького на почтамт, чтобы позвонить домой в Ростов. Жена ждала моего звонка и сообщила еще одну тяжелую новость – мне пришла телеграмма из Москвы – умер мой командарм генерал Кравченко, я, если будет возможность, приглашен на его похороны – в телеграмме был адрес. Генерал умер точно в тот день, когда я хоронил отца. На похороны я успевал – поехал на Московский вокзал, взял билет до Москвы и дал телеграмму, что подполковник в отставке Сергей Лукин на похороны генерала Кравченко прибудет. Так завершилась моя последняя поездка в родную деревню.

Артистка

Моя мама Зинаида Колышева приходилась дальней родственницей (троюродной сестрой) Гордею Колышеву – главе известной нижегородской торговой и купеческой семьи. Я, Лиля Конашевич, урожденная Колышева, появилась на свет в Варшаве в 1893 году. Местом моего рождения был номер меблированных квартир в районе Саксонской площади. Имя моего отца моя мама – актриса русской варшавской антрепризы, игравшая под сценическим именем Изольда Кольц, мне точно назвать не могла. В 80-е годы она еще жила в Нижнем Новгороде, но поддалась всеобщему поветрию – увлеклась театром. На ярмарку как раз приехала варшавская русская антреприза, юная нижегородская «Диана» поверила признаниям в «вечной» любви одного из польских актеров (оказавшегося гомельским евреем) и примкнула к его «табору». Варшавская труппа колесила по России, а мой дед – Фёдор Колышев – считал свою дочь сгинувшей навсегда. По дороге в Варшаву спутник Изольды Кольц куда-то улизнул, и она перешла в спутницы к другому актеру. История повторилась еще и еще раз, только уже не актрису Изольду Кольц бросали, а она разбивала очередное сердце. Отмечу, что мама была хороша собой, действительно обладала актерским даром, играла на гитаре, пела, танцевала.

И вот на свет появилась я – маленький розовый человечек женского пола. Изольда Кольц путем подкупа или обольщения записала меня в католической церкви как Лилию Колышеву, и в моей метрике отцом значился некий мещанин Иван Колышев – персона выдуманная. Не могу утверждать точно, но мама даже предъявила «отца ребенка» пастору, а он «не заметил», что его обманывают. Некоторое время я воспитывалась в Варшаве в русском пансионе, но денежное положение мамы пошатнулось, и с десяти лет она стала брать меня в свои театральные поездки. Красота и талант Изольды Кольц часто открывали двери домов богатых людей во многих российских и польских городах. Мы были в Киеве, Екатеринславе, Курске, Херсоне, Москве, Ярославле, Лодзи, Вильне, Риге, Одессе. Лет с 13-ти меня стали выпускать на сцену. Я «стояла с подсвечником» – играла небольшие бессловесные роли. Когда мне исполнилось 17-ть лет, реально встал вопрос о моем замужестве, маме и ее очередному ухажеру содержать молодую девицу «на выданье» становилось невозможно. Наша антреприза в числе прочего играла в русских городах пьесу «Бесприданница», и мне была уготована судьба близкая к судьбе главной героини знаменитой пьесы Островского. Но все решил случай.

В 1910 году на заштатной сцене в Варшаве мы давали французский водевиль, был не сезон, зрителей было очень мало. Хозяин поставил меня у входа в здание наемного театра с поручением раздавать прохожим программки, желая этим кого-нибудь заманить на наше «чудесное зрелище». Помнится, я немного постояла у театра на улице Стульна, а затем пошла по ней в сторону набережной Вислы, рассчитывая там найти больше прохожих и, соответственно, наших возможных зрителей. Я дошла до площади, перешла к парку, окружающему больницу, и там меня застал внезапный довольно сильный ливень. Прятаться было негде – деревья были за парковой решеткой, а переходить через площадь под дождем – значило промокнуть до нитки. Мимо меня по мостовой проезжала коляска. Она остановилась и ее пассажир – весьма упитанный мужчина средних лет и показал мне рукой, что он приглашает меня укрыться от дождя в коляске под тентом.

Вид у мужчины был солидный – и я рискнула. Господин спросил:

– Пани, могу ли я доставить вас домой?

Я смутилась и пояснила, что работаю в русской антрепризе и, когда меня застал дождь, я раздавала программки неподалеку от театрального здания. Если пан хочет мне помочь, то лучше всего отвезти меня к этому зданию на улице Стульна. Так завязалось мое знакомство с паном Станиславом Конашевичем, уроженцем Варшавы, инженером, окончившим два университета – Варшавский и Петербургский. Он преподавал в Варшаве механику, одновременно строил мельницы и занимался плотинами. Пану Станиславу на момент нашей встречи было 27 лет, но выглядел он лет на сорок.

Пан Конашевич имел достаточные личные средства, чтобы не зависеть от своих родителей. Вскоре он снял нам квартиру на Гржибовской улице, и я туда переехала жить. Мою маму Изольду Кольц мой поступок не смутил, но пан Станислав поставил мне жесткое условие – порвать с театром навсегда, и тогда у меня будет шанс стать пани Конашевич. Условие пана Станислава было мной выполнено. Устраивало его и то, что мое вероисповедание было католическим, поэтому в 13-м году мы обвенчались. Первый год супружества не дал семейству Конашевичей детей. «Светило» местной женской медицины, приглашенный мужем для консультации, долго изучал мое обнаженное тело, и посоветовал мне незамедлительно принять курс бальнеологического лечения в Карлсбаде в Чехии, уповая на то, что тамошние минеральные воды и грязевые ванны сильно укрепляют функцию материнства.

Указание специалиста было выполнено, но летом 14-го года началась война с германцами, и все в нашей спокойной жизни полетело вверх тормашками. Пана Станислава, как крупного специалиста по переработке зерна и хлебопечению, призвали в русскую армию на должность армейского консультанта. Ему присвоили звание штабс-капитана и выдали форму. Пан Станислав форму не носил, и продолжал работать, как и прежде, то есть читать лекции студентам Университета и Политехнического института, консультировать мукомольные компании и хлебопекарные заводы, и лишь изредка ночами он составлял какие-то необъятные армейские продовольственные «процентовки», затребованные из штаба русской армии.

В конце 14-го года германцы прорвали фронт, русские корпуса оставили Лодзь и бежали к Варшаве, где закрепились. Линия русско-германского фронта подошла к городу на расстояние менее 80 верст. Пан Станислав вечером приходил домой в скверном настроении. Он говорил, что в русских «верхах» царят хаос и паника, и никто не знает, как воевать, а главное воевать не умеет. Лекции пана Станислава в Университете и Политехническом институте постоянно отменялись по причине поредевшей студенческой аудитории. Для поднятия патриотического духа в войсках в Варшаву в декабре 14-го года нанес визит российский император Николай Романов, которого сопровождал цесаревич Алексей. Газеты сообщали, что император на своем поезде доехал до передовой. На заснеженном поле был проведен грандиозный войсковой смотр, в ходе которого самодержец лично прикрепил медали Георгиевских кавалеров на шинели нескольких десятков русских героев из особо отличившихся в боях русских частей. Но ожидаемый военными властями результат от визита императора на фронт под Варшаву, достигнут не был.

У части варшавской молодежи в умах появилась надежда на воссоздание независимой Польши. Группа студентов с университетского курса, курируемого паном Станиславом, самовольно оставила занятия и бежала на юг в верховья Вислы, где беглецы надеялись перейти фронт и вступить в польский корпус, организованный австрийцами, – эту новость пан Станислав сообщил мне под большим секретом. Перед Рождеством пан Станислав подал начальству просьбу на увольнение с должности военного консультанта, которая была удовлетворена. Накануне празднования нового 15-го года, я упаковала все предметы военной амуниции, которые были получены паном, и с посыльным отправила их на военный склад. Так профессор и инженер Станислав Конашевич немного «повоевав» в своем кабинете с помощью пишущей машины «Ремингтон», на которой он долгими зимними ночами печатал военно-продуктовые отчеты, снова обрел гражданский статус.

В январе 15-го года многие варшавяне каждым утром вставали с чувством тревоги и ожидания неминуемого наступления германцев на город и его сдачи. Я не работала и вела обычный для жены обеспеченного поляка образ жизни – посещала рынки и магазины, и наносила визиты к своим знакомым – женам приятелей и сослуживцев пана Станислава. Меня всегда очень радушно принимали, и, после сообщения нескольких последних варшавских новостей, непременно рассказывали об ужасах, творимых германцами в Лодзи, и слухах о том, что Варшава будет оставлена русскими войсками «самое позднее через неделю». Пан Станислав подтверждал эти сведения, и говорил, что нам необходимо готовиться к отъезду, – он уже получил несколько предложений для трудоустройства от солидных предприятий из России и выбирал между Петроградом и Москвой. Русское правительство начало эвакуацию варшавских фабрик, и, неожиданно, пан Станислав принес мне новость, что будет эвакуирован и Варшавский политехнический институт, в котором он преподавал, и не в столицу, а в Нижний-Новгород – где проживали мои загадочные дальние родственники купцы Колышевы. Пан Станислав объяснял казус с переездом института тем, что столицы перенаселены и в них «не нашлось необходимого для ведения полноценных занятий здания».

Отношения пана Станислава с тещей Изольдой Кольц оставались более чем прохладными, но, как человек весьма воспитанный, он стойко переносил редкие визиты моей мамы в наш дом. В конце января 15-го года мама зашла ко мне в гости и сообщила, что она с очередным своим спутником – уроженцем Подмосковья – планирует покинуть Варшаву и переселиться в Москву, желая использовать свой «последний шанс» на поступление в труппу какого-либо столичного театра. Маме исполнилось 42 года, и по сценическим понятиям она рассуждала здраво. Я, в свою очередь, рассказала маме о планах пана Станислава. Услышав о переводе института, в котором читал лекции профессор Конашевич, в Нижний-Новгород, мама загорелась идеей составить нам протекцию для поселения в бывшем доме моего деда Федора Колышева. Мама последние пятнадцать лет вела со своим отцом редкую переписку, но дед простить ее бегства не мог, и завещал беглянку не звать даже на свои похороны, что в 13-м году и было исполнено его двоюродным племянником – главой купеческой семьи Колышевых.

Мама попросила меня не рассказывать о нашем разговоре пану Станиславу, и, для прояснения ситуации, дала телеграмму в Нижний своему троюродному брату Гордею Колышеву. В телеграмме мама попросила от него разъяснений о своем имущественном праве на отцовский дом. Гордей Иванович в ответ телеграфировал маме, что половина отцовского дома может быть переоформлена на нее, как заявившей о наследовании, но срок переоформления истекает летом 15-го года. Юридическим условием для совершения всех требуемых процедур этого дела была необходимость личного прибытия наследницы Зинаиды Колышевой в Нижний-Новгород.

Пока мама и я вели тайную телеграфную работу, произошло два события. Во-первых, русский корпус попал в окружение и сдался на Мазурских озерах, что вызвало обрушение всего северного участка германского фронта, подход германцев к Августову, и, главное, прекращение движения гражданских поездов из Варшавы в Петроград на участке Белосток – Гродно – Вильно. Среди русского населения Варшавы мазурская катастрофа спровоцировала панику – ибо для эвакуации в Россию осталась одна железная дорога – на Седльце – Брест-Литовск. Второе событие было в том, что пану Станиславу поступило предложение занять должность технического директора в «Торговом доме Емельяна Башкирова» в Нижнем Новгороде, в который, как вы помните, переезжал и Варшавский институт. Поэтому пан Станислава уже размышлял над таким вариантом своего будущего трудоустройства, который позволял ему занять и хорошо оплачиваемую инженерную должность, и не оставлять при этом своей профессорской деятельности.

Опуская скучные подробности нашего переезда, устройства и проведения наследственного дела, перенесемся в июнь 15-го года. К этому времени семья пана Конашевича жила на улице Малой Ямской в Нижнем Новгороде и занимала половину дома моего деда. Наша большая квартира была расположена на двух этажах. Верхний этаж пан Станислав вытребовал у своей тещи Изольды Кольц в качестве моего приданого, а первый этаж с кухней и отдельным парадным муж снимал у моей мамы. Актриса Изольда Кольц жила в Москве на те деньги, которые получала с пана Станислава за свою четверть дома. Мама пыталась устроить свою судьбу на московских театральных подмостках, но пока безуспешно. Помещение для Варшавского политехнического института было частично готово, и в 16-м году профессор Станислав Конашевич планировал начать чтение курса лекций по механике на новом месте. Единственное, что нам – мне и пану Станиславу не удавалось – это завести детей.