Текст книги "Ветвящееся время. История, которой не было"

При этом надо отметить, европеизация эта еще очень долго была исключительно поверхностной и не представляла собой подлинного усвоения действительно высокой западной культуры.* Скорее уж, как это часто бывало в подобных случаях, и не в одной России, происходило активное заимствование пороков, при сохранении всех отечественных и вымывание всего того положительного, что было характерно для предшествующих эпох. Историческая наука именует подобное явление «кризисом ускоренной модернизации».

Правда, взгляд на Европу как на вотчину антихриста тоже сходит на нет.

Кто бы мог наследовать трон после Софьи? Вряд ли, как об этом уже говорилось, то был бы кто-то из ее детей или внуков.

Скорее, следующей государыней всероссийской, оказалась бы, как и в нашей реальности, дочь Иоанна, Анна Иоанновна, как и в нашей истории могшая стать герцогиней Курляндской.

Впрочем, это мог быть и кто-то из потомков другой племянницы Софьи; Прасковьи – той, что стала женой герцога Мекленбургского, а при определенном повороте событий даже Петра Алексеевича – в первом или втором поколении.

Но в любом случае, вне зависимости от конкретной персоналии на московском престоле, продолжилась бы политика постепенных и последовательных реформ.

Оценивая перспективы возможного развития по вышеизложенному сценарию, подытожим: Россия могла бы повторить (вернее, почти на полтора века предвосхитить) японский путь, творчески усвоив западный опыт и восприняв самое лучшее из него, при этом сохранив глубинные основы национальной культуры и самой жизни общества, не пытаясь слепо переделать его на голландский или немецкий образец. (13,344)

Важнее всего, несомненно, то, что верхи и вся образованная часть народа, великолепно осознают все отличия России от Европы; то, что Россия – особый мир, самостоятельная цивилизация (пусть и не употребляя подобных громких выражений); что «мы весьма мало сходствуем с другими европейскими народами». При этом не посыпая себе главу пеплом в раже самоуничижения и не надуваясь в пустой бессмысленной гордости самолюбования.

И именно исходя из этого неопровержимого факта строится вся политика властей.

Не существовало бы того, без преувеличения трагического раскола между верхами и низами, когда, фактически, существовали две России – Россия дворянская, чиновничья, интеллигентская, и Россия остальных 90% процентов населения, чьи нужды и чаяния упорно игнорировались «первой» Россией. Россия Санкт – Петербурга, французских салонов и остзейских баронов, и противостоящая ей, как презрительно выразился однажды Милюков, «Азеопа», на которую смотрели как на колонию первой (если и не в теории, то на практике).(10,495)

Проще говоря, не было бы того непреодолимого раскола между государством и обществом, ставшего едва ли не главной причиной социальных катаклизмов века ХХ.

Вместо этого, уже в ХIХ веке формируется своеобразная многонациональная российская (или, если угодно – северо-евразийская) цивилизация, стоящая на равных с цивилизациями Запада и Востока, занимая достойное место в мире.

Возможный конец женского правления

Почему автор выбрал именно этот момент из всего XVIII века, точнее – из всего периода пресловутого «женского правления»? Почему вообще он обратился к этому периоду? Пожалуй, потому, что эпизод, о котором пойдет речь, как и весь этот период, весьма мало известен широкой публике.

С точки зрения обычного человека, пусть даже интересующегося прошлым, да и профессионального историка, время это как бы выпадает из хронологии, будучи словно пустым местом между бурной и суровой эпохой Петра, и «веком золотым» (отнюдь, конечно, не золотым) Екатерины II.

Шесть царствований на протяжении 37 лет, получивших с легкой руки Ключевского, название женского правления, это время – одновременно и известное, и неизвестное. Более всего известно правление Елизаветы Петровны, но даже оно не слишком привлекало к себе внимание исследователей, хотя содержит немало поучительных эпизодов.

С одной стороны – весьма ярко проявлялся личностный фактор в истории, с другой – показательна трансформация петровского «регулярного государства» под влиянием как тех, кто оказывался у власти, так и объективных тенденций развития.

Вначале, посмотрим, какой вышла Россия из четвертьвековой петровской эры.

С одной стороны, несмотря на все потери и потрясения, ничего фатального не случилось, и страна обладала немалыми ресурсами для саморазвития.

С другой – в чем то повторилась ситуация последних десятилетий предыдущего века. Кризис верхов – прежде всего верхов, был налицо.

«Самодержавнейшая в мире империя очутившаяся без установленной династии, лишь с какими-то безместными остатками вымирающего царского дома; наследственный престол без законного престолонаследия, государство, замкнувшееся во дворце со случайными и быстро меняющимися хозяевами; сбродный по составу, родовитый или высокочиновный правящий класс, но сам бесправный и ежеминутно тасуемый; придворная интрига, гвардейское выступление и полицейский сыск – все содержание политической жизни страны; общий страх произвола, подавлявший всякое чувство права». Так образно и верно охарактеризовал этот период упоминавшийся выше Ключевский. Промышленность после Петра вообще не делала никаких успехов, внешняя торговля – в руках иноземцев, внутренняя торговля пришла в упадок, городское население так и осталось в границах 3%. Центральное правление перестало быть аристократическим, боярским, но и не стало бюрократическим – по профессиональным качествам. Равно и выходцы из числа знати, и выслужившиеся простолюдины были, в основном скверными импровизаторами а не деловыми людьми; одним словом, власть представляли личности, по отзывам современников «столько же понимавшие свое дело, как и кузнечное».(41,233)

После того, как Петр умер, оставив страну в состоянии кризиса – то ли кризиса модернизации, то ли обыкновенного, вокруг трона завязалась борьба группировок высшей знати, одни из которых поддерживали внука почившего императора, другие – его жену.

Победили Меньшиков и Бутурлин, и на троне оказалась Екатерина I – она же Марта Скавронская.

Не то литовка, не то латышка, не то полька, не то немка по происхождению, [55]55
  О происхождении второй жены Петра точных данных нет. Ее чаще всего называли литовской крестьянкой, но на тот момент под Литвой в официальных источниках понимали не только собственно литовские этнические земли, но и Белоруссию. Время от времени в позднейшей литературе и у современников можно прочесть о ней как о латгалке (Латгалия – шведская часть Латвии), то вообще как о «чухонке» (что равно могло означать эстонку, либо финку). Но даже если следовать общепринятой версии, она вполне могла оказаться и дочерью немецких колонистов или латышских крестьян, переселившихся из Курляндии – это герцогство уже несколько десятилетий было вассалом Речи Посполитой, и даже – автор ничего такого не имеет в виду – происходить из семьи крещенных евреев.


[Закрыть] крестьянка по сословной принадлежности, обозная шлюха – по образу жизни и роду занятий (не оставившая прежних привычек и после замужества), некультурная и неграмотная баба – по сути.

Впрочем, жила она и царствовала недолго, скоропостижно скончавшись в 1727 году (между прочим, Екатерине было всего сорок шесть лет, и особо слабым здоровьем она никогда не отличалась, так что не исключено, что дело тут было нечисто). После ее кончины трон занял единственный оставшийся в живых прямой потомок Романовых по мужской линии, и – единственный почти на век вперед, чьи права на престол были неоспоримы – Петр Алексеевич, он же Петр II, сын царевича Алексея и внук Петра I.

Казалось, никаких предпосылок династического кризиса не было (то, что фактическое управление страной находилось в руках придворной клики, в принципе неважно – такая ситуация была нередкой и в других странах).

Но увы – император, которого пытались выдать то за Анну Меньшикову, то за Екатерину Долгорукую, умер от оспы на четвертом году царствования, так и не успев жениться, и соответственно – не оставив потомства.

Ничем, кроме низвержения всесильного «полудержавного властелина» его правление не отмечено.

Бездетной умерла сменившая его Анна Иоанновна, процарствовавшая десять лет, чье правление ознаменовалось тремя вещами – переименованием дворянства в шляхетство на польский манер, бироновщиной и попыткой реально ограничить самодержавную власть (ни то, ни другое, ни третье мы сейчас подробно обсуждать не будем, хотя темы эти весьма интересны).

Не оставив потомства, она успела перед своей кончиной в 1740, утвердить в Санкт-Петербурге, в качестве наследницы всероссийской короны свою племянницу – Анну Леопольдовну, супругу принца Антона Брауншвейгского, и ее новорожденного сына Иоанна Антоновича, коронованного почти сразу после рождения, как император Иоанн VI.

Дальнейшее, в традиционном описании выглядит, если говорить кратко, следующим образом – недовольные засильем иностранцев, гвардейцы возвели на престол последнего отпрыска Петра Великого – его дочь Елизавету, что было исторически прогрессивным и полностью соответствовало сложившейся ситуации и государственным нуждам.

Положительная оценка этого переворота, в котором полагалось видеть» «народное движение, направленное против преобладания иноземцев», стала неукоснительной традицией, и всякие сомнения долгое время были просто немыслимы. Более того, эта оценка является господствующей даже в работах последних лет, когда, казалось, не осталось ни одного не переоцененного события отечественной истории.

Я.А Гордин, например, даже полагает, что гвардия в событиях 1741 года, стала своеобразным российским парламентом, реализовавшим, пусть и своеобразно, волю народа, которому надоело изобилие немцев при дворе.

В сочинениях историков даже советской эпохи, среди аргументов в пользу Елизаветы, можно встретить и тот, что она была дескать, самой законной из наследников Петра и имела более всего прав на престол (согласитесь, читатель – несколько странный аргумент для ученых, живших в стране победившего социализма).

А в массовом сознании события 1741 года вообще стали настолько общим местом, что даже абитуриенты, поступающие на исторические факультеты не всегда могут твердо ответить – кого собственно свергли?

О Брауншвейгской (точнее Баруншвейг-Люнебургской) династии – преставления самые смутные, и по разным вариантам Елизавета низложила не то Анну Иоанновну, не то Бирона.

Даже пишущие на исторические темы беллетристы ситуацию 1740-41 годов представляют не слишком хорошо. [56]56
  Бушков, например, говоря об одном из деятелей этого периода – Минихе, заявляет, что он «арестовал сначала Бирона, а затем – Брауншвейгское семейство», и только потом уже попал к Елизавете в немилость. В действительности же было совсем наоборот – Миних был арестован вместе с Брауншвейгским семейством, (не удайся его арестовать в ту ночь – как знать – как бы все обернулось). Ведь спустя двадцать три года заявил же он в лицо Екатерине, что если бы имел возможность – выступил бы на защиту свергнутого ею мужа – Петра III.


[Закрыть]

Поэтому, есть смысл подробно разобрать все происходившее тогда.

В начале, поговорим о личности самой Елизаветы Петровны Романовой (последней настоящей, «чистокровной», Романовой на русском престоле, если не принимать в расчет некоторые обстоятельства).

Ключевский пишет что царствование ее было «не без славы и даже не без пользы».

Если стать на точку зрения, что «могло быть и хуже», то вполне можно с ним согласиться. Но стоит детальнее рассмотреть период ее правления, и можно уверенно констатировать – Елизавета была полностью неспособна к государственным делам.

По сути, она была типичной барышней предшествующего столетия, получившей образование в девичьей.

«Ленивая и капризная, пугающаяся всякой серьезной мысли, питавшая отвращение ко всякому деловому занятию» особа, до конца жизни не знавшая, что Англия – остров. Может быть, в монархии конституционной, она могла бы быть неплохой государыней, не докучающей министрам своим царственным вниманием. Но в самодержавной России она была явно не на месте.

Даже из записок императрицы Екатерины, относящейся к ней благожелательно, вырисовывается следующий образ Елизаветы «бой-баба, крикливая, грубая, всегда под хмельком, завистливая… исполненная подозрений».(105,397)

Ее сумасбродства обращали на себя внимание даже в эпоху абсолютизма, когда каждый европейский государь, кроме английского да еще польского, мог смело заявить: «Государство – это я». [57]57
  Когда после смерти Петра II начались лихорадочные поиски кандидатуры на престол среди женской линии Романовых, кандидатура Елизаветы всерьез вообще не рассматривалась. Ее личные и деловые качества уже тогда оценивались весьма здраво и оценка эта была ниже всякой критики. Да и сама «дщерь Петрова» не думала о троне, всецело предаваясь, как тогда говорили «амурным развлечениям». Да так активно, что, по сообщениям иностранцев при дворе говорили о необходимости ее насильственного пострижения в монахини, причем, как признавали сами корреспонденты, она этого вполне заслуживала (это – мнение не каких-нибудь замшелых бояр с их смешным старорусским благочестием, а европейцев «галантного» XVIII века.)


[Закрыть]

Будучи по ханжески религиозной (при этом имея иногда по четыре любовника разом и устраивая скандалы с матерной бранью придворному священнику), она неуклонно соблюдала посты, следя, чтобы так же поступали и все окружающие.

Даже высшим сановникам, как, например, канцлеру Бестужеву-Рюмину, требовалось разрешение константинопольского патриарха на небольшое отступление от правил поста.

А вспомнить пресловутые пятнадцать тысяч платьев и пятнадцать (по другим данным – не то двадцать, не то двадцать две) усыпанных бриллиантами корон на фоне громадных долгов. Или то, что только на постройку Зимнего дворца ушло около миллиона рублей за шесть лет.

…Если говорить о вещах более серьезных, то при ней – нечто подобное произойдет только при последнем Романове, возникнет, своего рода, теневой женский кабинет министров, состоящий из разнообразных приживалок, прихлебательниц, сплетниц. Тут всем заправляли Мавра Шувалова и двоюродная племянница Елизаветы Анна Воронцова (в девичестве Скавронская), а также некая никому не известная «Елизавета Ивановна», своего рода, министр иностранных дел. «Все дела через неё государыне подавали» – отметил современник. Главным же занятием сего кабинета были сплетни, наушничество, мелкие интриги и натравливание придворных друг на друга – занятие, доставлявшее императрице «великое удовольствие». Именно тут был основной центр власти, именно тут делалась политика, раздавались чины, важные должности и титулы.(41,238) Можно смело сказать – то был первый «коллективный Распутин» в отечественной истории.

Наконец, отметим еще одну деталь, для монархической державы весьма важную. Елизавета не сумела дать государству законного наследника. Официального брака она избегала, хотя перебрала немало кандидатов в консорты – от французского принца до собственного племянника. При этом переменила немало фаворитов – и тайных и явных, и сочеталась морганатическим браком с бывшим певчим придворной капеллы, но даже этот союз остался бездетным (по крайней мере, насколько известно историкам). Что интересно, будучи столь суровым к Софье за ее «галантов», те же историки довольно снисходительны к плеяде русских императриц XVIII века, хотя все они, за вычетом только несчастной Анны Леопольдовны куда как опередили сестру Петра в данной области.

Что касается моральных и деловых качеств высшего света при ней – а ведь, как известно, с одной стороны «Короля играет свита» а с другой – «Каков поп – таков и приход», то это была «придворная мундирная лакейская, мало чем отличающаяся от ливрейной», где действительный тайный советник и президент коллегии (министр) Одоевский во время карточной игры воровал деньги у Алексея Разумовского и выносил их в шляпе своим слугам в переднюю, а сам Разумовский, напившись пьяным, порол плетью президента военной коллегии графа Петра Шувалова.(41,261)

«Показать свой ум они умели только во взаимном злословии; заводить речь о науке, искусстве или чем – то подобном остерегались, будучи круглыми невеждами; половина этого общества… наверное умела читать, и едва ли треть умела писать». Великосветское общество при ней сочетало, казалось, несочетаемые черты – презирало все русское, и одновременно – пренебрегало всякой, даже поверхностной, европейской образованностью.

И тут необходимо указать на одно немаловажное последствие «радикальных реформ» Петра I.

Несмотря на эту свою внешнюю радикальность (скорее даже – во многом благодаря ей), русский правящий слой по большому счету остался практически тем же самым, что и в веке XVII.

Его представители в большинстве были такими же ограниченными и необразованными боярами и детьми боярскими, только что сменившими бороды и шубы на камзолы и парики, получившими звучные заграничные титулы и наскоро придумавшими себе гербы, да еще научившимися к месту и не к месту употреблять немецкие и латинские слова, перемежая их нецензурными выражениями. Подлинно просвещенных людей было почти так же мало, как и до Петра, но прибавился еще и глубокий комплекс неполноценности по отношению к Европе, от которого дворянство излечила, да и то не до конца, только война 1812 года.(109,178)

Добавим к этому, хотя прямо это к теме не относится (но полезно в качестве характеристики общества), что практически всё ученое сословие в России – от горных мастеров и врачей, до профессоров, было представлено иностранцами.

Даже русской историей занимались почти сплошь немцы – все эти Байеры, Шлетцеры, Миллеры – а потом позднейшие историки только ахали, да доказывали очевидные в общем-то вещи, ниспровергая пресловутую «норманнскую теорию».

И сама Елизавета как нельзя лучше соответствовала своему окружению.

То, что при «дщери Петровой» резко – сравнительно с предшествующими отнюдь не мягкими временами усилился крепостной гнет, продолжилась практика ликвидации всех «вольных разночинцев», которых всеми правдами и неправдами старались «приписать» к имениям, фабрикам, или забрать в рекруты – это уже, с точки зрения иных историков, незначительные мелочи. Так же как и рост подушной подати. А между тем именно при Елизавете крепостные были изъяты из числа лиц, приносивших присягу императорской власти – был сделан еще один важный (но не единственный) шаг, в направлении превращения основной массы населения в рабов – процесс, доведенный до конца ее невесткой – Екатериной II (она же Софья Анхальт-Цербтская).

Бог бы с ним – ограничением жалких прав жалких простолюдинов – только вот кроме всего прочего, эта политика порождала усиливающееся бегство земледельцев из пределов страны – как и при ее отце. Русские крестьяне охотно переходили в Речь Посполитую, предпочитая работать на польских магнатов, и даже переселялись в Иран, строя флот Надир-шаху. Точно так же как мелочью, почти не стоящей внимания могло бы быть сочтено резкое ограничение веротерпимости, сравнительно даже с петровскими временами. Указы 1741 – 42 годов предписывали перестроить в православные храмы все строящиеся протестантские кирхи, и – что было чем-то неслыханным прежде – запрещали богослужение по армяно-грегорианскому обряду. Были возобновлены гонения на старообрядцев, восстановлена двойная подать для них, и введено обязательное ношение шутовских кафтанов с красным воротником для них. Запрещено было переходить из православия в «раскол».(86,15)

Зато, возражают иные, как блистательно русская армия проявила себя на полях Семилетней войны, взяв Берлин и едва не стерев Пруссию с лица земли.

Что война велась по сути во имя интересов Австрии и Франции – предпочитают забыть.

Кстати, если уж говорить о чисто военных вопросах, то произведенные в фельдмаршалы Елизаветой Апраксин и Разумовский мягко говоря, сильно уступали, тому же отстраненному и сосланному старику Миниху в военном искусстве.

В ходе Семилетней войны Апраксин всякий раз готов был бежать от пруссаков, и только храбрость солдат и умение подчиненных ему офицеров и генералов спасали положение. Что же касается Разумовского (так же как другого высокопоставленного деятеля елизаветинской эпохи – Безбородько), то все свои чины, почести и богатство, он заработал, отнюдь не на поле боя или в тиши министерских кабинетов, а в постели у императрицы. Между прочим, именно стараниями Миниха иностранные наемники на русской службе были лишены преимуществ в жаловании и производстве в чины, которые они имели в петровскую эпоху, и на службу перестали брать всяких проходимцев и авантюристов. Велено было принимать лишь тех офицеров, «кои в знатных европейских армиях служили», и могли представить надлежащие бумаги.(23,Т.1,70)

Зато при Елизавете чин камер-юнкера, который мог получить любой придворный щеголь, был приравнен к бригадирскому.

Теперь попробуем разобраться непосредственно в событиях ноября 1741 года без гнева и пристрастия, так, как будто бы речь шла о перевороте, скажем в Португалии или Сардинском королевстве.

В самом ли деле имело место «незаконное правление», угрожавшее России «погибелью»? Действительно ли во главе государства оказались «эмиссарии дьявольские», которые истребляли и угнетали верных и «весьма нужных» (здесь и далее цитаты из официального елизаветинского учебника истории) отечеству и престолу людей? Вправду ли эти «эмиссарии» «нажитые казнокрадством» и взятками и поборами деньги «из России за море высылали, и тамо иные в банки, иные за проценты многие миллионы полагали»? (86,6)

Правда ли, наконец, что «Воцарение дочери Петра…встречено было общим ликованием в армии и во всей стране» ибо означало избавление от немецких порядков, и засилья немецких временщиков?(85,91)

Так ли уж гладко и правильно было все?

Посмотрим.

Во-первых, разберемся с Брауншвейгской династией.

Если подходить со строго легитимистских позиций, то права Елизаветы не столь уж бесспорны и предпочтительны. Во-первых, в отношении брака ее матери с Петром был нарушен принцип равнородности, общераспространенный тогда для царствующих домов Европы (хорош ли он, или плох – в данном случае не важно). Не говоря уже о такой пикантной мелочи, как то, что Марта Скавронская на момент своей свадьбы оставалась неразведенной женой безвестного шведского драгуна (и, между прочим, военнопленной – по своему статусу), а Елизавета родилась вообще до официальной женитьбы Петра. Это не принимая во внимание сомнения в отцовстве царя-плотника, ибо, как уже говорилось, супружеская верность не принадлежала к числу черт императрицы Екатерины I.

В то же время, Анна Леопольдовна была по женской линии внучкой царя Иоанна V и дочерью монарха (а также верной женой представителя царствующего дома).

Аргументы сии ныне могут показаться несколько наивными, но факт остается фактом – никаких очевидных именно династических преимуществ Елизавета не имела (если не считать того притянутого позже за уши довода, что у Анны мужской предок по линии Романовых присутствовал во втором поколении, а у Елизаветы – в первом).

Не будем заостряться даже и на том, что Елизавета Петровна была, как уже говорилось, в сущности, малокультурной и необразованной барыней из захолустья, по данному пункту проигрывая выросшей при европейском, пусть и не первоклассном дворе Анне Леопольдовне.

Перейдем к более серьезным доводам.

Слова о немецком засилье, иностранцах, которым была безразлична судьба России, и тому подобное, применительно давно стали общим моментом.

Но можно ли считать «внутренними супостатами» Остермана – одного из видных сановников петровской эпохи? Или фельдмаршала Иоганна Миниха, неплохо воевавшего? (86,9)

Между прочим, тот же Остерман не только отличался, вопреки тому, что о нем говорилось в елизаветинском официозе, исключительной честностью, не беря «пенсионов», но и проявлял немалую заботу о российских интересах. В свое время он, например, несмотря на давление английских купцов, и мнение, возможно, отнюдь не бескорыстное, Коммерц -коллегии, отказался снизить пошлины на транзит английских товаров в Персию.

Если заглянуть в списки высшего командного состава русской армии

описываемого времени, получивших чины при ней, то можно легко убедиться, что особых преимуществ для иноземцев при Анне Леопольдовне отнюдь не наблюдалось.

Из двух генерал-аншефов «немцев» – ни одного. Из пяти генерал-лейтенантов – два. Из семи генерал-майоров – три, а из пяти бригадиров – один.

Причем, почти все они – старые служаки, добившиеся своего места долголетней службой, начатой еще при Петре I.

К слову – из произведенных в генералы уже Елизаветой, в среднем каждый третий был немец, что даже несколько больше, нежели при Анне Леопольдовне.

В гражданских чинах – «статской» службе – положение еще более не соответствует тому, что описывали присяжные историки.

Все(!) назначенные Анной Леопольдовной губернаторы, за исключением двух – Эстляндского и Лифляндского, были русскими. Среди них, между прочим, был и такой видный государственный деятель и ученый, как Татищев.

Из шести президентов и вице-президентов коллегий, которые были назначены Анной Брауншвейгской, только один носил иноземную фамилию, да к тому же давным-давно находился в русской службе. (86,16)

И, наконец, самое главное – именно Анна Леопольдовна устранила от власти ненавидимого дворянством Бирона.

Таким образом, даже беглый взгляд убеждает, что «иноземное правительство» вовсе не стремилось предавать национальные интересы страны.

Кстати, вот одно немаловажное обстоятельство, касающееся именно «нехороших иностранцев». Об этом не особо принято писать даже сейчас, в эпоху всеобщего разоблачения и перетряхивания грязного исторического белья.

Так вот – заговор, приведший к власти «дщерь Петрову», весьма активно опекался никем иным, как послом Франции в Петербурге маркизом де Шетарди, с именем которого собственно, данный переворот и связывали.

Хотя об этом открыто писали иностранцы и даже русские современники – свидетели событий. Хорошо известно, что деньги на переворот были выделены именно им и никем иным – только в августе люди Елизаветы получили от него 2000 золотых. И вложения эти окупились – Елизавета вернула их кровью русских солдат на полях Семилетней войны.

Более того, к этой интриге проявлял интерес не кто иной, как посол давнего и верного союзника и друга России – Швеции – фон Нолькен.

По его словам, цесаревна не раз заявляла ему о готовности своих сторонников, немедленно выступить, дабы посадить ее на престол «как только придут иностранцы» (здесь и далее – курсивмой– Авт). (86,4)

Конечно, не существует твердых доказательств того, что посол говорит правду, или, во всяком случае – не преувеличивает. Но полностью игнорировать это не следует. По весьма достоверным данны, Елизавета искренне сожалела о сокрушительном поражении шведов под Вильмандштадтом – настолько было сильно в ней убеждение в том, что успех переворота зависит только от военной помощи извне (кстати, показательный факт относительно ее будто бы громадной популярности в народе и среди знати). Точно так же, известны устные обещания Елизаветы, данные шведскому послу. В случае успеха шведского вторжения – «возместить» Швеции все расходы на войну (т.е. выплатить контрибуцию), выплачивать шведам большие субсидии в течении всего царствования, предоставить льготы шведским купцам и оказывать содействие стокгольмской дипломатии, и т.д., не говоря уже о территориальных уступках, которые тоже предусматривались, хотя и – отдадим ей должное – не конкретизировались. (123,68)

О иностранных связях цесаревны свидетельствует и конфиденциальное сообщение, сделанное британским послом Э. Финчем в апреле 1741 года кабинет-министру А.И. Остерману и принцу Антону: из сведений, полученных в Стокгольме английской разведкой, следует, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини… и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу».(86,5)

С тех самых пор и почти на столетие определилась одна важная черта русской политики – наличие при дворе «иностранных» партий, зачастую оказывавших определяющее влияние на политику России.

Самым, пожалуй, известным из подобных случаев был заговор, завершившийся убийством императора Павла, в котором в роли руководящей и направляющей инстанции выступил английский посол Уитворт, целью которого было возвращение России в ряды врагов Бонапарта – ибо того требовали английские интересы.

Возвращаясь к свергнутой династии, отметим одну немаловажную вещь – короткое правление Анны Леопольдовны было на редкость милостивым.

Своими указами она отменила еще петровский запрет на строительство каменных зданий по всей империи (за полтора десятка лет, прошедших со смерти Петра, его так и не удосужились отменить), отменила так же взыскание недоимок и проведенную было секуляризацию церковного имущества.

Акты ее содержали большое число всевозможных награждений и пожалований.

Под руководством Остермана началась реформа государственного аппарата, призванная навести порядок в этой сфере.

Конечно, положение было далеко не блестящим. Имели место и расстройство государственного управления, и непоследовательность в политике, и полицейские строгости – но ведь и елизаветинское правление (да и не только оно) отличалось теми же недостатками.

Одним словом, серьезных причин для недовольства ни в стране, ни в правящем классе не было (не считая того, что людям свойственно вообще желать лучшего в отношении власть предержащих).

Но причины недовольства были у гвардии. К этому времени гвардия почти окончательно стала придворным войском, своими пороками уподобившись янычарам или стрельцам в их худших проявлениях.

Дисциплина была просто ниже всякой критики. Из месяца в месяц повторялись приказы о пресечении «своевольств» и «обид», как между гвардейцами (проблема неуставных взаимоотношений стояла остро уже тогда), так и между гвардейцами и обывателями.

Несмотря на все ширящееся применение наказаний, в том числе и телесных, гвардейцы «являлись на службу в немалой нечистоте», «безвестно отлучались» с караулов, играли в карты «на кабаках» в служебное время, «чинили обиды» обывателям, устраивали на улицах драки и пальбу, избивали полицейских, многократно впадали во «французскую болезнь», не желая воздерживаться» (лечиться), и даже воровали (Дворяне! Шляхетство! – Авт.).

Солдаты и офицеры Семеновского и Преображенского полков были уличены в том, что крали посуду из дворца князя Черкасского, а гренадер Наумов вломился в дом французского посла, и потребовал денег. (86,8)

Пьянство приобрело невероятные размеры, и неоднократно издавались приказы анекдотического содержания: «чтобы не было пьяных в строю».

Принц Антон, получивший звание генералиссимуса, попытался подтянуть дисциплину – и тем самым, вызвал ненависть рядовой массы гвардейцев, по крайней мере, значительной ее части.

Отметим это обстоятельство – ударной силой переворота были именно низы, в то время как офицеры сохраняли верность династии – об этом будет подробнее сказано ниже.

Более того – никакой «партии Елизаветы» в верхах, при ближайшем рассмотрении, не обнаруживается, и правительство при ней состоит, в основном, из деятелей прежней эпохи, включая и сподвижников Бирона.

А непосредственно руководство заговором взяли на себя вовсе не офицеры или представители знатных русских фамилий – как принято полагать, а врач Елизаветы (и, возможно, любовник), француз Лесток, и такой же иностранный авантюрист Шварц. (86,10)

С августа 1741 года в гвардии распространяется недовольство. Тайная Канцелярия скрупулезно отмечает данное обстоятельство. Только один пример – два рядовых Измайловского полка, на претензии капрала по поводу неудовлетворительной службы и его напоминание о присяге, ответили: «… ты черту присягал, а не государю» (вот так – ни больше ни меньше).

А между тем, среди претензий, выдвинутых против Антона Брауншвейгского рядовыми гвардейцами, были в сущности обычные дисциплинарные меры, такие, как запрет обращаться к вышестоящему командованию помимо непосредственных начальников, запрет топить печи в казармах «годными» бревнами и досками, а так же приказ ликвидировать расположившиеся вблизи казарм «рогожные нужники» (явно не радовавшие ни взор, ни обоняние).(86,9)

И – весьма показательно – одним из мотивов, толкнувших гвардию в объятья Елизаветы, был приказ готовиться к выступлению на театр военных действий в Финляндию – точно так же, как спустя два десятка лет, аналогичное намерение станет одним из поводов к свержению Петра III.(12,448)