Текст книги "Клуб бессмертных"

В Германии Гитлера на вас могли донести и упрятать в концлагерь только потому, что вы слишком долго занимали место преподавателя в университете (доносил аспирант), зарабатывали слишком много денег (доносил конкурент) или у вас была чересчур красивая жена (обходилось без доносов – вас задерживал офицер гестапо, которому жена приглянулась). В Новой Испании вас могли заключить под стражу по тем же причинам. Если, конечно, вы были испанец.

Потому что индейцев в Новой Испании считали скотами.

В Элладе была диктатура богов, в Германии – нацизма, в Новой Испании – вице-короля и инквизиции. Единственная возможность как-то спастись заключается в том, чтобы стать нацистом, заслужить расположение богов или начать служить инквизиции. Спастись от дракона может только дракон. Прометеус Балан пришел в ярость, когда понял это. Многие считают ее экзистенциальной яростью творца. Я уверен, все обстоит куда проще. Это экзистенциальная ярость обычного человека.

Вы задумывались над тем, почему так яростно кричат едва родившиеся дети?

Тех, кто не кричит, шлепают, чтобы они подали голос. У них, считается, куда меньшие шансов выжить или стать здоровым, полноценным человеком. Парадокс – уже само попадание в этот мир вызывает ярость человека, но если он не будет испытывать ярость, то вскоре покинет этот мир. Для того чтобы освободить легкие для первого глотка воздуха, необходимо закричать. Кричите, и пребудет с вами мир.

Полторы тысячи тольтеков, которые пытались укрыться от солдат Кортеса, кричали очень громко. Они едва не ускользнули от испанцев. К тому времени всех остальных тольтеков испанцы методично уничтожили. Эти, полторы тысячи, бежали ночью, но были застигнуты под утро конницей Эрнандо. Солдаты окружили беглецов и принялись избивать их холодным оружием. Конечно, в ножнах: убить их сразу было бы излишне щедрым подарком.

Тольтеки кричали, требуя от солдат немедленной смерти. Они знали, что их ждет по возвращении в Таллан – некогда столицу царства, где был штаб Кортеса, – и поэтому молили о смерти. Так же громко, как когда-то каждый из них молил о жизни, издавая младенческие вопли. Конечно, в живых не оставили ни одного. Последнего тольтека затравили собаками. Не так уж плохо, если знать, как закончилась жизнь последнего Инка.

Примерно в это же время в стране Прометеуса Балана великий господарь Штефан собирал ополчение для войны с турками. Получалось неплохо, но сил было явно недостаточно. Хуже всего было то, что в тыл Молдове собирались ударить валахи. Для народа страны Прометеуса Балана они являлись примерно тем же, чем тольтеки для ацтеков. Две части одного и того же народа, с разными названиями. Штефан собрал войско и отразил нападение. Валахи нападали одновременно с турками.

Грех предательства повис и на Молдавии.

Чуть раньше, но примерно в это же время Яков Шпренгер писал «Молот ведьм» в компании с ведьмой, принявшей обличье монаха. Яков Шпренгер искренне влюбился в соавтора. Неосознанно, разумеется. Скажи вы ему об этом, монах, не задумываясь, взошел бы на костер. Он считал свою любовь чистым и непорочным влечением к собрату по вере. А когда суккуб, вдоволь натешившись, испарился, Яков Шпренгер повесился. Грех предательства повис и на суккубе.

Внушив человеку любовь к себе и затем покинув его, ты становишься предателем.

Наказание последовало, конечно, хоть каждый и рассчитывал его избежать. Тольтеков уничтожили. В 1821 году Мексика была провозглашена независимым государством и через три года объявлена республикой. Вскоре после этого она начала терять свои территории. Для того чтобы смыть грех предательства, потребовалось почти двести лет.

В 1836 году от Мексики отделились Калифорния и Техас. Они провозгласили себя республиками, а позже вошли в состав США. Началась война, и Мексика потерпела поражение, после чего лишилась земель к северу от реки Рио-Грандо. С тех пор Мексика находится под огромным влиянием США.

В 1812 году Молдавия вошла в состав Российской империи и так и не обрела независимость, которую потеряла еще в XVI веке, когда стала вассалом Турции. Валахия еще была частью Турции. Со временем Валахия стала Румынией и теперь находится под огромным влиянием Западной Европы. Молдавия разрывается между Западной Европой и Россией. Суккуб Елена, внушившая необычайную любовь к себе Якову Шпренгеру, находится в Молдавии. Она – да суккуб, не Молдавия! – влюбилась в Прометеуса Балана, что уже само по себе случай небывалый. Якова Шпренгера, который повесился, потеряв объект своего вожделения – не понимая, что он его вожделеет, – суккуб Елена вспоминает лишь изредка. Прометеуса Балана она потеряет так же, как Яков Шпенгер потерял ее.

Предательство – грех, за который карают вечно.

Я? О, нет. Это трудно назвать карой. Но и никаких поблажек тебе – даже если ты жертва предательства – никто не сделает. Поначалу я было рассчитывал вернуться в человеческий облик, чтобы начать все сначала. И подумывал даже над бесперспективными туземцами бассейна Амазонки. А потом привык и не имею ни малейшего желания прекратить быть кактусом.

Да, когда-то я был героем, но с меня довольно. Сейчас я кактус, обыкновенный кактус. Зовите меня энцефалокарпус. По крайней мере так было написано на этикетке, которую прикрепили ко мне в магазине цветов, расположенном в Кишиневе на улице Штефана Великого. Суккуб Елена, принявшая человеческое обличье, купила меня за сто двадцать леев (что-то около десяти долларов США, страны, покаравшей Мексику) и сорвала этикетку. И подарила меня Прометеусу Балану на двадцать пятый день его рождения. Ирония судьбы: два героя очутились в одном доме. Хотя, я уже говорил, оставьте мое героическое прошлое. Или назовите моим именем улицу города, как вы назвали уже одну именем Штефана, ставшего жертвой предательства. И перестаньте называть меня героем. Так и зовите меня – кактус.

А еще лучше – Encephalocarpus Berger.

Картофель:

Кетцалькоатль несет чушь. Я знал о том, что мне предопределено стать богом. Но, как и всякое существо, не понимающее, на кой черт его так предопределили, пытался избежать своего будущего. В мои планы вовсе не входило стать божеством. И даже не потому, что меня бы ели. Этого не избежать было в любом случае. На то я и клубень. Не знаю, почему я не хотел стать богом, но не хотел, и все тут. Именно поэтому я старался как можно дольше не попадаться на глаза людям.

Прятался в земле, как Иона – в чреве кита.

В то время я официально считался «диким картофелем». Что не спасло меня от людей. В один прекрасный день я увидел, как земля надо мной разверзлась. К счастью, это была всего лишь лама.

Увы, животное кто-то спугнул, и у меня не было сомнений относительно того, кто этот «кто-то». Люди. Так меня и нашли и произвели в ранг бога. Единственный положительный момент: Зевс был в бешенстве. Какая издевка! Бог – великолепно сложенный красавец, обмазанный оливковым маслом с головы до ног, с кучерявой бородой, пахнущей духами и амброзией. И бог – уродливый клубень, в земле и с глазками. Все мои попытки объяснить этому заносчивому, раздражительному греку, что главное – это содержание, а не форма, оказались напрасными. Получается, Одиссей не прав.

Греки в самом деле обожали все внешнее.

В тот момент, когда я стал богом, единственная надежда была на то, что индейцы еще не достигли уровня цивилизации, который бы позволял им выращивать меня недалеко от жилищ. Нет, я не имел ничего против, если бы они откапывали меня время от времени и ели. Но жить в постоянном соседстве с людьми и глядеть, как они молятся на грядки, где я произрастаю… Увольте.

Но индейцы умудрялись использовать даже дикий картофель. Бог мой, во всей Южной и Центральной Америке подверглись истязанию более 150 видов меня. Я уж не говорю о тысяче способов моего приготовления.

Чаще всего из меня готовили чуньо. Сейчас вы называете это чипсами. В этом, сушеном, виде я был настолько популярен, что про меня даже сочинили поговорку, которая в Андах и по сей день в ходу: «Сушеное мясо без чуньо – все равно что жизнь без любви». Признаюсь, эти знаки внимания я принимал снисходительно, но не всерьез. На самом деле они любили меня не за вкус. Этим бы я действительно гордился. Нет. Они просто не могли без меня: я был продуктом, без которого они просто не выжили бы. А там, где нет выбора, нет и любви. Зевс этого не понимал и вполне искренне ревновал к моей популярности. Этот олимпийский фашист просто не понимал, как можно заслужить признательность и уважение, не применяя насилия. И постоянно думал, как бы мне, простите за каламбур, насолить. Да ладно уж, признаюсь. Именно поэтому я и не хотел становиться богом. Завистники. Лучше уж просто лежать в земле, подремывая и ощущая, как она пропитывается влагой после дождя.

Что? Какой Прометеус? Герой? Откуда? Говорите, Молдавия? Так это к Маису!

Так о чем я? Ах, да. Поговорка – как, впрочем, и многие другие поговорки – была нелепой. Если бы вы знали, сколько раз меня ели люди, прекрасно прожившие до старости без любви! И жили они с не меньшим аппетитом, чем ели меня или сушеное мясо, но без меня же. Вообще я много размышлял относительно поговорок и наконец-то, понял, почему они мне не по нраву. Любая поговорка – обобщение. А обобщение – не что иное, как правило, в котором множество исключений. Вот вам и приходится придумывать поговорки, которые противоречат друг другу: одну для правила, другую для исключения из него.

Без труда не вытащишь и рыбки из пруда, – говорили странные бородатые мужчины, которых их царь заставлял меня высаживать в северных широтах, но потом добавляли: работа не волк, и в лес не убежит. От подобных противоречий у меня закружилась бы голова, но я, к счастью, ею не обладаю. Я просто удивлялся и рос себе под землей до тех пор, пока они не научились есть мои клубни, а не цветы.

Вас интересует, как я остаюсь жить, если меня постоянно едят?

Все до банальности просто. После того как меня поедают, я разделяюсь на несколько частей. Первая – минеральные вещества и витамины – остается в теле человека. Вторая выходит из него как отходы пищеварения. Третья – шелуха и куски, срезанные по небрежности – выбрасывается сразу. Вы уже заметили, что все эти части обладают одной, трогательной своим постоянством особенностью? Да, верно. Все они попадают в землю. Одна раньше, другая позже. В результате они воссоединяются, и я становлюсь прежним Картофелем. Более того. Поскольку практически каждый второй человек на земле ел меня, то все они, а вернее вы – немножко Картофель.

Я как душа присутствую в каждом человеческом организме. И единственное отличие от души состоит в том, что мое наличие возможно научно доказать. Это не значит, что я не верю в душу. Скорее, я поражен тем, сколько значения вы придаете ей, забывая о Картофеле. И не только о нем. В вас есть Зерно, и Вода, и Мясо. Мне интересно: почему вы решили обожествлять не их, а некую неопределенную субстанцию, которую окрестили словом «душа»? Разве кто-нибудь из вас когда-нибудь ел душу? По-вашему, душа это то, что поддерживает жизнь в вашем теле? Но ведь ее поддерживаем мы, продукты питания!

Индейцы, отдам им должное, называли вещи своими именами. Они считали меня богом, потому что знали: благодаря мне они существуют. Греческая абстракция – боги, вдохнувшие жизнь в кучку глины, – намного дальше от реальности, чем вера индейцев Анд в то, что жизнь людям дали Маис, Картофель, Тыква и прочие овощи. В то же время любой ученый скажет вам, что греки Гомера по уровню развития превзошли моих славных латиноамериканских дикарей. Ох эти ученые. Ох эти герои. Зазнайки! Ах, индейцы, видите ли, не знали колеса. Плевать! Главное, они понимали, что обязаны жизнью Пище, и потому не стеснялись обожествлять ее! А эти ваши колеса, плуги и астролябии напоминают мне о болтуне Аристотеле. Да, конечно.

Количество лапок у мухи.

И вот, победили-то как раз те самые греки, а мои славные индейцы были почти поголовно вырезаны. Остатки смешались с испанцами и превратились в жалких метисов. Цивилизация Древней Европы победила цивилизацию Древней Америки. Гомер победил. Аристотель победил. Картофель проиграл. Маис проиграл. Еда проиграла логике. Оставляю это на вашей совести.

Эй, кто-нибудь! Сгоните с меня этого колорадского жука!

Прометеус:

В тот день Елена подарила мне кактус с двумя пластиковыми глазками, наклеенными на него, и трогательной открыткой: «С днем рождения». Я поцеловал ее в щеку и отправился на кухню – посмотреть, сварился ли картофель. В то время – до кризиса 1998 года и моего отъезда в Румынию – я увлекался латиноамериканской кухней. Тыква, кукуруза, картофель, помидоры, сладкий перец. Когда я резал овощи, мне казалось, что кухню оглашают немые вопли индейских богов. Странно. Но Елене то, что я готовил, почему-то нравилось. Ей вообще все нравилось. На седьмой день нашего знакомства она даже сказала:

– Мне кажется, что я готова простить человеку, который внутри тебя, все на свете.

Я пожал плечами и отправился на кухню. Сейчас там пусто, только занавески колышутся от сквозняка. Я так и не успел поменять старые рамы, хотя собирался. Занавески детские. Я купил их на распродаже в старом магазине в центре города, у книжных развалов, и мордашки рисованных тигров, львят и носорогов сейчас причудливо складываются под порывами сквозняка. Детей завести у нас так и не получилось. Елена никогда не говорила мне, почему у нее не может быть детей, а я не спрашивал. Не могу сказать, что меня это не интересовало. По-видимому, рассуждал я, у нее был неудачный аборт. Но о своих предположениях не рассказывал.

Я надеялся, что рано или поздно она сама мне все расскажет. Единственное, чего я дождался, было:

– Надо будет найти женщину, которой мы могли бы сделать твоего ребенка.

Звучало странно, но меня не смутило. Она вообще была странной. И кажется, осталась такой даже сейчас, лежа в комнате под одеялом и серым светом молдавского утра. Этой ночью Елена спала плохо, и я просыпался несколько раз, глядя на ее блестящие в свете полной луны глаза. Интересно, имеет ли какое-то отношение моя женщина к тайне Молдавии, которую раскрыл мне в старом замке сам Дракула? Или она обычная женщина? Расспрашивать я не стал: это, судя по всему, что-то из категории неудачных абортов. Сумасшедший, стреляющий в ворон, не появляется. Видимо, остался в церкви. Надо бы позвонить в полицию и предупредить их, что в районе – умалишенный, но мне лень. Ничего не имеет значения в это утро.

Утро, когда Молдавия перестанет существовать.

Но я даже не стану вам об этом рассказывать, потому что сейчас – может, через минуту, а может, через десять – я нажму на курок, и вместе с Молдавией исчезнете и вы. Думайте о вечном и любуйтесь спящими женщинами. Аой. Моя спящая сейчас женщина приснилась мне осенью 1997 года, в полнолуние. Это был удивительный сон. Поверьте, Елена была не самым интересным его персонажем. В ту ночь я увидел кое-кого интереснее.

Я впервые увидел бога.

Я и еще кто-то – их было много – стояли и смотрели на огромную Луну, а потом оказалось, что это и не Луна вовсе, а Земля, с синими-синими океанами и четко очерченными материками. Тогда я понял, что, по-видимому, умер и стою на Луне с другими духами. Совсем рядом с Землей был виден Млечный Путь (о, Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, возлюбленный брат мой), и на нем лежала огромная ладонь. Затем я увидел Господа Бога. Это была его ладонь, и он, Бог, был молодым чернокожим мужчиной.

Меня это не раздражало.

Бог опустил свое лицо к нам, я обернулся и увидел, что стою один, а за мной – огромные многоэтажные дома, очень много домов, и Господь берет их в ладони и дует на каждый дом. И тогда огни дома гаснут, начиная с окон квартир, находящихся под самой крышей.

Мне обязательно надо было попасть под выдох бога: я полетел к домам, но не успевал, хоть он делал все это медленно. А потом все-таки успел, и заплакал от того, как мне стало хорошо, когда на меня дышал молодой чернокожий Господь, и чуть не проснулся, но решил, что посмотрю, что же в этих домах. Там не было квартир, только маленькие каморки, ярко освещенные, и в каждой было по несчастному, убогому существу.

Сумасшедшие Бедлама, которых лечили, избивая дубинками и окатывая ледяной водой, кошки, издохшие от парши. Одиссей, издыхающий от голода под огромным камнем. Прометей, подвешенный к балкону пятиэтажного дома за ноги. И еще много, много страдающих существ.

Выдох Бога был концом их мучений.

Сон этот был чересчур правильным, символическим, и его можно было бы продать в журнал «Сторожевая башня», который разносили по квартирам евангелисты. За одним исключением. В одной из каморок я увидел худощавую женщину с русыми волосами. Она сидела на голом полу на корточках и была нагой. Я рассмотрел бы даже ее грудь, если бы не волосы, которые на эту грудь спадали. Надо ли говорить, что этой женщиной была Елена?

Ровно через день я увидел ее.

Она сидела в парке Долины Роз, где я прогуливался и пытался сопоставить картинки, видимые правым и левым глазом. Нет, пьян я не был. Просто ужасно болела голова. Если бы я стал когда-нибудь Зевсом, то отменил все эти фокусы с камнями, которые надо таскать на гору, скалами, орлами, печенью, молниями и грозами. Я бы ниспослал на виновного головную боль. А уж потом бедолага сам сотворит с собой что-то ужасное, лишь бы избавиться от этого наказания. Каждый пятый самоубийца стреляется, не выдержав головной боли, сказал мне знакомый врач.

Это был веселый молдавский доктор, который отказывался обслуживать пациентов, которые не говорят по-румынски. У него работает медсестра, которая принципиально не обслуживает пациентов, которые не говорят по-русски. Что? Разумеется.

Доктор спит со своей медсестрой.

Должно быть, когда ему станет известно о том, что его знакомый, Прометеус Балан, застрелился, добрый медик решит, что я испытывал сильные головные боли. Вряд ли он будет испытывать чувство вины. Толстяки с медицинским образованием, в подтверждение всем штампам, удивительно жизнерадостные люди. Гурман, сибарит и чуточку националист. Как и его медсестра. Удивительно, до чего может сблизить людей ненависть, даже разнополярная. Проклятая Молдавия.

Сатурн, пожирающий своих детей.

Когда я впервые сказал об этом Елене – мы уже познакомились, я рассказал ей, что видел во сне девушку, похожую на нее как две капли воды, и она согласилась пойти ко мне домой – она рассмеялась. И спросила, видел ли я хоть раз Сатурна и его детей. Я подумал, что буду спать с женщиной, которая понимает все излишне буквально. И разумеется, сказал ей об этом. Елена снова рассмеялась – я вообще, кажется, всегда излишне смешил ее, но все-таки продолжила идти рядом. Я воспринял ее как подарок богов. В то время я был настолько загнан и затравлен, что чувствовал: если не окажусь в укрытии, мне несдобровать.

Женщина и есть укрытие.

Я прикрывался складками ее мягкой кожи и чувствовал себя спокойнее и увереннее. Журналист и начинающий писатель Прометеус Балан. Едва только я разбирался с неприятностями, как сам вызывал на себя следующие беды. Иск «выпускники университетов Европы против Прометеуса Балана». Иск «Ветераны Румынской армии против Прометеуса Балана». Иск «Ветераны Советской армии против Прометеуса Балана». Иск «По делу о защите чести и достоинства государства от нападок Прометеуса Балана», открытый совместно ветеранами Румынской и Советских армий. Иск «Ветераны войны в Приднестровье против Прометеуса Балана». Иски, иски и иски. Когда я подходил к зданию какого-нибудь суда, у меня замирало сердце. Мне нужно было срочно забыться.

В Молдавии меня обвинили в оскорблении государства, когда я написал, что Молдавия могла бы избежать войны с Приднестровьем. В Приднестровье меня объявили вне закона, когда я написал, что и Приднестровье могло бы избежать войны с Молдавией. В 1997 году меня обвинили в «оскорблении государства», когда я протестовал против продажи всего военно-воздушного флота страны. Сейчас тех, кто его продал, судят, но, кажется, я не доживу до приговора по этому делу. Я зачесываю волосы, упавшие на лоб, стволом пистолета обратно и продолжаю вспоминать. Я был молод и горяч настолько, что мечтал о революции, которая бы очистила мою страну от скверны. Естественно, у меня не хватило на нее духу.

Тогда я начал писать книги. Я не помню их, как не запоминаешь женщин, с которыми спал до появления своей Большой и Единственной Любви.

В 1997 году – за полгода до встречи с Еленой – я написал пьесу «Осада Бендер».

Безусловно, я преувеличивал. Никакой осады Бендер не было. В 1992 году полиция и добровольцы правобережной Молдавии ворвались в город левобережной Молдавии, который называется Бендеры. Забавно, но город левобережной Молдавии Бендеры находится на правом берегу Днестра. Естественно, правобережная Молдавия не признает никакой левобережной Молдавии. Осады не было. Было наступление, которое увенчалось взятием города. Ровно через два дня войска левобережной Молдавии выбили из Бендер силы правобережной Молдавии. Казалось, моя страна сошла с ума и с тех пор никак не придет в себя.

Мы сошли с ума вместе с ней.

«Осада Бендер» – художественное произведение, с помощью которого я пытался исцелить собственное сумасшествие, напавшее на меня, как и на мою страну, в 1992 году. Это довольно жестокий текст, в котором описываются события трех дней, в течение которых войска правобережной Молдавии находились в Бендерах, полагая, что война вот-вот закончится. Они не ошиблись в сроках – война закончилась через месяц. Они ошиблись в итогах. Наши войска были выбиты из Бендер. Мы не выиграли. Сразу после этого Молдавия закрыла глаза. Гражданскую войну стали называть оккупацией, борьбой с сепаратизмом, наведением порядка на мятежных территориях. Чем угодно, но не тем, чем она была. Никто не хотел признавать очевидного.

Мы напали на самих себя.

Я напал на самого себя, моя мать напала на самую себя, ты напал на меня, мой возлюбленный брат, и дай мне поцеловать тебя перед тем, как я умру, сраженный твоей рукой. Я позволю тебе убить себя, потому что никогда не смогу поднять на тебя руки. Пьеса «Осада Бендер» была приблизительно об этом. Совсем забыл: описывать события я постарался максимально иронично. Смех тоже спасал меня от сумасшествия. Конечно, я лукавил. В 1992 году никому из нас было не до смеха. Несмотря на иронию, «Осада Бендер» – трагедия, классическая трагедия, вызвавшая широкий резонанс в среде театральной публики. Выходя из зала после премьеры, зрители рыдали.

Официальный орган Союза писателей, газета «Литература и искусство» опубликовала статью, где говорилось, что в Молдавии наконец появилось подлинное дарование. Это не помешало автору статьи – редактору газеты – в конце своих рассуждений призвать к остракизму автора пьесы. Потому что «талант его носит, несомненно, отрицательный характер». Гений с отрицательной величиной – вот как они меня назвали. Реакция газет левобережной Молдавии была примерно такой же. Они удостоили меня титула «Риман драматургии». Когда я читал все это, мои руки дрожали.

Риман открыл геометрию для пространств с отрицательной кривизной.

За это его считают гением и ставят в один ряд с Лобачевским и Евклидом. Мне кажется, открытие Римана и открытием-то назвать нельзя. Если есть геометрия для плоскостей с положительной кривизной, то вполне логичным было бы пойти от обратного и заняться геометрией для плоскостей с отрицательной кривизной. Загляните под крышку шара, и да будет вам счастье. Это не значит, что я не признаю заслуги Римана. Безусловно, он прекрасный геометр. На самом деле третий (после Евклида и Лобачевского), он в некотором роде был и первым.

Пьеса «Осада Бендер» была первым художественным произведением Молдавии, посвященным гражданской войне 1992 года. Первым. Они могли уважать меня хотя бы за это.

Второй показ спектакля по пьесе «Осада Бендер» (автор – Прометеус Балан) был сопряжен со скандалом. Ветераны войны в Приднестровье загородили вход в театр «живой цепью». В руках у них были плакаты, на которых ветераны понаписали всякой всячины: «Прометеус Балан – не издевайся над памятью тех, кто погиб за Родину!»; «Осада Бендер» – клевета по заказу сепаратистов!»; «Он должен сидеть в тюрьме, а его пьесы показывают в театрах!». Живую цепь ветеранов войны в Приднестровье разогнали полицейские. Каждый второй из них был ветераном войны в Приднестровье.

В Молдавии опасно быть чьим-то братом.

Мы обожаем и ненавидим друг друга. Никто не примет вас лучше, чем ваш брат, и никто не убьет более жестоко, чем он же.

Еще когда я приступил к созданию «Осады Бендер», то сразу решил, что это будет своего рода взрыв. Да, меня обуревала гордыня. Я недолго мучился над тем, какой фон выбрать для спектакля. Все его действо – один час сорок пять минут, на большее меня не хватило – за кулисами раздается вой раненых, разрывы снарядов и крики ужаса. Так я решил, и так в театре сделали. Раненые и дети воют, даже когда герои обмениваются репликами. Раненые и дети воют, когда герои молчат. Раненые и дети воют час сорок пять минут.

В Бендерах раненые и дети выли трое суток.

Именно это я и хотел показать воем протяженностью час сорок пять минут в пьесе «Осада Бендер». Что ж, цель была достигнута. Зрители выходили из зала постаревшими на трое суток. На большее я не рассчитывал. В рецензиях местные газеты писали, что пьеса убедительно воссоздает атмосферу ужаса в городе, куда пришла война. Не знаю. Я никогда не был на войне. Я даже никогда не видел постановку пьесы «Осада Бендер», которую написал. Все час сорок пять минут, что длится представления, я, обычно сидел в холле театра и переживал. Нет, не за Бендеры. Меня интересовала реакция зрителей.

Я не видел ни нашу осаду Бендер, ни свою «Осаду Бендер» – не забывайте при этом, что никакой осады Бендер не было, – но у меня получилось.

Это признавали даже те, кто считал пьесу необходимой запретить за то, что она «напоминает стране о самом большом бедствии, которое ей пришлось пережить». Очевидцы говорили, что я не соврал: так оно все и было. Я встретил только одного человека, который не был в этом уверен.

Это была двенадцатилетняя девочка, которой на момент боевых действий в Бендерах было семь лет. На спектакль ее привела мать. Она же подвела дочь ко мне после показа и рассказала мне, что они были в Бендерах в 1992 году.

– И как, это действительно похоже на то, что ты пережила? – спросил девочку кто-то из театральных обозревателей.

Она ответила:

– Не знаю. Все эти три дня мы прятались в подвале.

И я сразу понял, о чем напишу свою следующую пьесу. Она тоже будет о войне в Бендерах. И там тоже будет вой, постоянный вой, и шум войны. Только действие будет происходить в одном лишь подвале. Маленькая, семилетняя девочка будет дрожать и прятаться под ящики в плохо освещенном подвале, а вой прервут лишь разрывы снарядов. Девочка не станет разговаривать, кроме нее в подвале не будет никого. Она просто будет там, и все тут. Безусловно, напиши я эту пьесу, ее бы расценили как «повторное оскорбление нации». Это меня не останавливало. После премьеры «Осады Бендер» я твердо решил, что буду писать книги. Поначалу это приносило мне определенное удовольствие.

Как и всякий грех.

«Стоит ли наслаждение, получаемое – мной с прелестной девицей, тех мук, что ожидают нас за это впоследствии? Конечно, нет, ибо миг наслаждения краток, мучения же будут вечны: обнаженный, ты будешь лежать в зловонной мгле на острие тысяч игл, и тело твое будут жечь и рвать на части, ты же будешь стенать жалобно, но пощады не будет. Ибо ад вечен». Этот отрывок как-то прочитала мне Елена после того, как мы лежали на полу, голые, уставшие и почти счастливые. Я спросил ее, как называется книга, и она ответила мне:

– «Молот ведьм».

В шутку она как-то даже уверяла меня, что является настоящей ведьмой. Тогда как раз были сумерки, и глядя на ее лицо, постепенно теряющее привлекательность – будто сквозь тающую маску проступали грубые черты глиняного божка, – я здорово испугался. Но взял ее за руку, притянул к себе, и очарование страха прошло. Как миг. Миг наслаждения. «Пригожа я, и я мила. Приятно мне об этом знать. Но горько мне осознавать, что плоть сгореть обречена». Нет, это уже не «Молот ведьм». Детское стихотворение. Его написал в XVIII веке назидательный поэт Уолли Китс. Пастор, он сочинял примитивные стишки с поучительным подтекстом для детей дошкольного возраста. Бог мой, как я ненавижу его.

– Ты приходишь в ярость от самого себя, – улыбалась Елена, – мой ненаглядный Яков. То есть прости – Прометеус.

Значит, Яков. Что ж, ревновать было бы глупо, мы взрослые люди: мне двадцать девять, ей – что-то около того. Но иногда по ночам я просыпался и, чувствуя на груди холодный пот – Елена почти всегда стаскивала на себя одеяло, – думал. Яков, Яков, Яков. Забавно, что книжку «Молот ведьм» написал тоже какой-то Яков. Забавно. Елена хотела, чтобы мы остались с ней вдвоем. Стали обывателями. Я не мог. Что-то распирало меня. Что-что… Гордыня.

Естественно, я не мог не знать о Фринихе, история о котором вошла во все учебники литературы. Но, признаться, я не находил ничего общего между его историей и моей. За исключением одного. Я позаимствовал название его пьесы. Конечно, прочитать «Взятие Милета» я не мог по той простой причине, что текст пьесы не сохранился. Но, насколько я знаю, в ней речь шла об осаде персидскими войсками греческого города, преданного союзниками. В моей же пьесе речь шла совсем о другом. О гражданской войне. Фриних показывал народу беды, обрушившиеся на Милет из-за его, народа Афин, предательства. Я показывал народу Молдавии беды, которые он, народ, обрушил сам на себя. Определенно, я пошел дальше. Фриниха изгнали, и что было с ним дальше, я не знаю. Думал ли я о том, что могу повторить его судьбу, когда писал «Осаду Бендер»? Безусловно. Но это меня не останавливало, как не остановило Фриниха возможное изгнание.

Между писателями и народами есть общая черта. Они сами вызывают на себя всяческие беды.

Безумцы, выбегающие в открытое поле перед тем, как туда ударит молния. Страсть к самоуничтожению. Дайте мне забвение, и я забуду обо всем, кроме себя. Итак, я впал в грех писательства. Разумеется, это нисколько не спасло меня от обвинений в оскорблении нации, государства и закона. Как минимум меня обвиняли в том, что я ненавижу свой народ, как максимум – люблю другие народы. Одни националисты проклинали меня как «про-российского ублюдка», другие – как «продавшегося румынам подонка». Самые сознательные обвиняли меня в «примитивном молдавенизме». Примитивные молдавенисты считали меня чужаком, посягнувшим на их идеалы, и тоже ненавидели. Люди, считавшие, что за «Осаду Бендер» меня необходимо лишить гражданства, говорили: он выдохся и никогда не напишет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало «Осаду Бендер».