Текст книги "Клуб бессмертных"

Ворон:

«Орел… Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным к ней Прометеем орла? Ведь орел, говоря образно, и был любимым адъютантом Зевса. Поверьте, ему, орлу, было чем заняться тем летом 13 289 года до Рождества Христова. Например? Ну, вот вам. Он был вынужден обивать – словно пороги – ветки всех деревьев, которые росли поблизости от домов, где жили красавицы Аттики.

Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она знала: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив – надо как можно скорее лечь на травку и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица Древней Аттики…»

Штефан Великий:

Один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят четыре, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят пять…

Проклятые машины, задохнуться от них можно. Паршивые голуби, только и знают, что гадить. О, эти молодожены! Ну что за скверный обычай после росписи в ЗАГСе приезжать к моему постаменту?! Облить мои сапоги шампанским и, хихикая, целоваться перед видеокамерой. Зачем? Да-да. Ворчу. А что делать?

Люди в моем положении мельчают. А чего вы хотели? Одно дело – побыть героем в течение одной человеческой жизни. Совсем другое – остаться им и после смерти, причем не только в памяти народа. Если честно, я сейчас – обычный, жалкий старикашка, у которого спина болит в непогоду. Да еще и ворчу постоянно – почему мэрия ничего не сделает с дорожным движением, от выхлопов же задохнуться можно, да и с подсветкой в центре города проблемы постоянные, не говорю уж про пьяных, – а потом ловлю себя на этом. И глубоко вздыхаю. Что поделать, люди мельчают. И я обмельчал. А ведь каков был молодец! Вся Европа на меня молилась.

…один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят шесть, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят семь, один миллион девятьсот тысяч сто пятьдесят восемь…

Хуже всего то, что они поставили меня в центре города на площади, которая мне никогда не нравилась. Еще когда скульптор Плэмэдялэ начал отливать мое лицо по эскизам, я сразу же загадал, что хочу стоять на Ботанике. В мое-то время этого района не было, да и города, в общем, тоже. Но на Ботанике по крайней мере зелено и спокойно. Я хотел бы, чтобы меня установили на постамент в Долине Роз. Там меня бы от дождя прикрывали хотя бы кроны деревьев. Увы, они предпочли центр города.

– Мы выбрали лучшее место для памятника самому великому государю, – сказал заместитель мэра, – нашей Молдавии!

Эх, не будь я бронзовым, я бы заехал этому воришке по голове! Уж в чем в чем, а в этом Прометеус Балан прав. В Молдавии всегда много воруют и никак не остановятся. Мой московский шурин Иоанн жаловался мне, что в его царстве нельзя оставить без присмотра камень, чтобы его не украли. Я отвечал ему: в Молдавии, поверь мне, любезный брат, ты только полезешь в карман за камнем, как обнаружишь, что его нет. Если бы не тот самый заместитель мэра, читавший трогательную речь на моем открытии, я был бы не бронзовым, а серебряным. Он украл больше половины денег, которые собирали на этот памятник по всей Молдавии. Ну что за страна? И что толку мне было биться за нее пятьдесят лет и сорок сражений?

Конечно, сейчас я вовсе не похож на себя настоящего. Лицо у меня было округлое, усы гораздо длиннее и лоб выше. Александр Плэмэдялэ, которому Кишинев заказал скульптуру молдавского господаря Штефана Великого и Святого, – кстати, знакомьтесь, это я, очень приятно, – оказался изрядным льстецом. Он сделал черты моего лица более мужественными. Иногда, глядя на себя в зеркалах заднего вида проезжающих мимо меня машин, я вижу совершенно незнакомого мне человека.

Да, о валахах все правда. Если бы не они, я бы не только остановил турок, но еще бы и погнал их обратно. Историки, упоминающие сорок сражений, которые я провел – и всего три проиграл, – забывают упомянуть о сотнях мелких стычек, которые случались в моем тылу. Я всегда знал, что погибну от руки своего подданного или ко мне подошлют убийц соседи. Поэтому очень удивился, когда умер своей смертью и наступила тьма. Я совершенно не представлял себе, сколько я в ней нахожусь. До тех пор, пока скульптор Плэмэдялэ не начал отливать меня в бронзе и на свет божий не появились, вслед за короной, лбом и волосами, оба моих глаза.

…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят четыре…

Увидев мир, я узнал из разговоров скульптора с подмастерьями, что уже наступил ХХ век. Никакого интереса к окружавшему миру, признаюсь, я не испытывал. Только сильно удивился, подумав: неужели то, во что я так истово верил во время своей жизни, оказалось неправдой? Трудно поверить, но клянусь вам, это сущая правда – я построил сорок монастырей, а за все время, что находился во тьме, не увидел ни одного ангела или, на худой конец, черта!

…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят пять, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят шесть…

Очутившись на постаменте в центре города, я первым делом решил подумать, чем бы мне заняться в ближайшее время. Я чувствовал, что стоять мне здесь придется долго, и не ошибся. За исключением четырех лет, проведенных мной в Румынии, куда меня увезли тамошние оккупационные войска во время Второй мировой войны, я стоял в Кишиневе, на центральной площади. И тогда я придумал. Я решил, что начну считать птиц, пролетающих над моей головой.

…один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят восемь, один миллион девятьсот тысяч сто семьдесят девять…

Что немаловажно: я решил, что не буду считать одну и ту же птицу два раза. Каждый раз птица должна быть новой. И, да, конечно, я исключил из подсчета воробьев, потому что было бы слишком просто. Я загадал, что как только доведу счет до двух миллионов, я действительно перестану существовать. Обрету, с вашего позволения, вечный покой. Нет, конечно, я не жалуюсь. Кузену Цепешу, насколько я слышал, пришлось куда хуже. Но даже памятником быть здорово надоедает. Да, у меня нет гарантии того, что, перестав быть памятником, я не попаду во тьму, из которой меня снова вызволит лет через триста какой-нибудь скульптор. Но по крайней мере я получу передышку. Кишинев нынче ужасно загазован, вы не находите? Нет сил стоять здесь и дышать выхлопными газами автомобилей. Ах, добрые старые кони.

Кстати, почему они не изобразили меня на коне? Конечно, просто не подумали. А у меня, между прочим, очень болят ноги. Настолько, что очутись передо мной сейчас этот Плэмэдялэ, я бы сбежал с постамента и надавал ему тумаков. Да, согласен. Рукоприкладство – скверная привычка. Но я так привык. По-другому я бы пятьдесят лет против турок в Молдавии не продержался. Я был великолепным менеджером, не находите?

Я загадал, что, когда досчитаю до двух миллионов, то исчезну. А вам останется лишь кусок камня, которому скульптор придал облик Штефана Великого, который не соответствует облику настоящего Штефана Великого. И не может соответствовать. Штефан Великий умер, и у него нет теперь облика. Это говорю вам я, Штефан Великий.

…один миллион девятьсот тысяч сто восемьдесят, один миллион девятьсот тысяч сто восемьдесят один…

Да, собственно, с чего я с вами заговорил? Молдавия на ведовских картах мира. Я совершенно случайно услышал, как об этом разговаривали двое. Диковатого вида человек и собака с покалеченной задней лапой. Они шли с востока: прислушавшись к разговору, я услышал, что собака называет человека Хароном, а человек собаку – Цербером. По их словам выходило, что какой-то человек по имени Прометеус Балан раскрыл тайну Молдавии. Будто бы, говорили человек и собака, тайна Молдавии заключается в самом человеке по имени Прометеус Балан. И когда этот человек принесет себя в жертву, то чары разрушатся и Молдавия перестанет быть проклятым местом. Не будь я бронзовым, я бы рассмеялся.

Ведовская карта Молдавии – розыгрыш!

Ее в свободное от походов время нарисовал я. Это было в Каприянском монастыре, где я отдыхал после удачного сражения в болотах – знаменитый сейчас эпизод моего царствования. Я вывел войска на позиции у болота, и мои арьергарды заманили турок в самую топь. Сорок тысяч турок утонуло в трясине. Еще двадцать вырезали мы. Десять предпочли сдаться в плен, но мы их все равно вырезали. Ах да, карта.

Как всегда после победы, я был в легкой депрессии. Не знал, к чему стремиться. Вот и решил развлечься. Взял старый кусок кожи и нанес на него карту мира. В представлении моих современников, конечно. Кожа была старая, поэтому фон вышел темным. Чтобы хоть как-то выделить Молдавию, я нанес на нее черную краску. А, черт! Спина. Ох, господи, проклятый радикулит. Проклятые дожди, проклятый скульптор.

…один миллион девятьсот тысяч сто восемьдесят три, один миллион девятьсот тысяч сто восемьдесят четыре…

Получилось у меня неплохо. Пленный турецкий картограф – специалистов мы обычно щадили – сказал, что он не смог бы начертить карты лучше. Конечно, мерзавец льстил. Конечно, мне было приятно. Лесть считалась в порядке вещей в наше время. Потом я стал думать, что делать с картой дальше. И придумал – послал ее с гонцом к своему кузену Владу Цепешу, известному вам как граф Дракула. Хотя с чего это вдруг вы понизили милейшего князя до жалкого графского звания, не пойму. Впрочем, мне все равно. Птицы все летят и летят над Кишиневом, и я уже где-то там. С ними. Один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девяносто пять…

Гонцу я велел передать, что карту эту мы захватили у турецкого чародея, убитого в схватке. И будто это ведовская карта, глядя на которую каждый поймет: Трансильвания и Молдавия – зачарованные места мира. Гонец все сделал. Бедняга – кузен велел зашить ему в живот живую кошку. Влад Цепеш не любил дурных вестей.

Поэтому могу вас заверить, что даже если человек по имени Прометеус Балан выстрелит себе в висок, чары не рухнут и мир не исчезнет. По очень простой причине, ясной уже вам самим.

Никаких чар нет.

О, вот еще одна. Один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто семь…

И если этот бедолага, которого я не знаю, но искренне ему сочувствую, убьет себя, то сделает это совершенно напрасно. Он стал жертвой розыгрыша, который предназначался вовсе не для него. Что ж, такова судьба Прометеуса Балана. Он, как и многие другие, пытавшиеся разгадать тайну Молдавии, – просто осел!

Почему ни одному из вас не пришло в голову спросить об этой тайне у меня?! Единственного человека, при котором Молдавия была страной в полном смысле этого слова. Моя Молдавия, Молдавия Штефана Великого, была независима. Она умело воевала и процветала. Народ был един, хоть говорили они на разных языках. Не подумайте, что я хвастаюсь. Впрочем, я хвастаюсь. Но чем? Реальными достижениями.

Так вот, людям, которые хотели бы сделать Молдавию процветающей, гордой и поистине независимой страной, не мешало бы поинтересоваться, как это сделать, прежде всего у меня. Человека, который когда-то сделал Молдавию процветающей, гордой и поистине независимой страной. И я бы ответил. Чего мне скрывать? Скоро мой счет достигнет двух миллионов, и я улечу, усевшись на крыло одной из птиц, в самые небеса.

Что? Нет, не гуси. Кажется, журавли. В общем-то, мне повезло, что подсчет завершается осенью, когда надо мной кричат перелетные стаи. Было бы обидно улететь на крыле вороны на свалку за городом! Нет, к счастью, это журавли.

…один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто семь, один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто восемь… девять…

Итак, вы бы спросили, а я бы ответил. Я бы сказал вам: слепцы, никакой тайны Молдавии нет. И тайны Фриниха нет. Как и тайны Прометеуса и его предшественника Прометея. И если вы перестанете относиться к ней… да-да, я снова о Молдавии.

Так вот. Никакой тайны Молдавии нет. И если вы перестанете относиться к этой стране как к проклятому месту, а я так и делал, она перестанет им быть. И вы получите ту Молдавию, какую хотите. Как получил ее я.

…два миллиона.