Текст книги "Заложник. История менеджера ЮКОСа"

Глава 46
Второй отряд

В карантине я нахожусь пять дней, после чего меня распределяют во второй отряд. Как выяснится, это практически худший отряд в колонии. Хуже только первый… Надуманные и ничем не оправданные порядки и правила унижают осужденных и отравляют им жизнь, делая ее невыносимой. Хуже я ничего не видел. Происходящее очень напоминает мне карантин в Мелехово. Опять шмон – дневальный отряда по прозвищу Вампир проверяет содержимое моих баулов. Сейчас мне кажется, что такого не могло быть, потому что такое просто невозможно придумать. Переполненный барак, расшатанные сдвоенные кровати стоят так близко друг к другу, что я не могу протиснуться к спальному месту даже боком. Одна маленькая тумбочка на четверых человек. Личные вещи хранятся в коробках из-под двадцатикилограммовых посылок, в тумбочках можно держать только туалетные принадлежности. За соблюдением установленного порядка зорко следит осужденный дневальный, который ежедневно проверяет содержимое тумбочек. До коробки с личными вещами можно добраться три раза в день, отстояв очередь. Мы с вечера распределяем очередность заправки постелей. Замешкаешься – не успеешь умыться. Утро начинается с диких воплей дневальных:

«Встаем, быстрее, быстрее, выходим на зарядку!»

После зарядки – умывание и заправка кроватей. Время ограничено, все торопятся и, подгоняемые дневальными, толкаются. Нужно побыстрее, к определенному часу. освободить спальное помещение для того, чтобы час тупо в тишине сидеть в помещении воспитательной работы. Разговаривать нельзя – за стеной в отдельном помещении спит местный царек – Сережа Жукин, или Жук, осужденный за нанесение телесных повреждений. Его сон охраняют дневальные. Нарушители тишины будут жестоко наказаны – избиты. Наркоман на свободе, здесь он посчитал себя великим спортсменом. Сережа целыми днями поднимает железяки и горстями пожирает анаболики, принесенные оперативниками. Он без устали отрабатывает удары на груше, дневальных и провинившихся зэках. Ему неведомо, что такое очередная посылка или передача. За его заслуги оперативники персонально для него заносят в колонию сумки с едой без каких-либо ограничений. Нельзя только спиртное и наркотики. Впрочем, передачи Жуку особо не нужны, он и так прекрасно питается. Его друг, коллега и соратник по пресс-хате Владимирской тюрьмы Виноградов по кличке Фанат, ныне завхоз столовой, обеспечивает усиленное питание Жука и его бесперебойное снабжение продуктами. Персональный повар, осужденный, готовящий еду для милиции из украденных у заключенных продуктов, делает свое дело качественно и добротно. Ворованной еды хватает всем – и сотрудникам колонии, и дневальным.

Таким образом система порождает монстров. Люди с завышенной самооценкой, уверенные в собственной исключительности, неспособные к труду, привыкшие командовать направо и налево, безнаказанно избивающие себе подобных, выходят на свободу и совершают новые преступления.

Мы же, обычные осужденные второго отряда, вынуждены находиться в ПВРке и сидеть на скамеечках. Отряд по полной программе реализует статью 106 Уголовно-исполнительного кодекса. Каждый осужденный обязан отработать не менее двух часов в неделю на работах по благоустройству территории. Понятие «благоустройство» тюремными юристами трактуется широко и вольно. Оно включает в себя разгрузку продуктов, привезенных в тюремный магазин, разгрузку бревен и досок на промышленной зоне. Добраться до прорванной трубы, вскопать контрольно-следовую полосу на запретной зоне – тоже наша обязанность. Два часа в неделю превращаются в бесплатный восьмичасовой рабочий день. Многие осужденные с радостью хватаются за любую подвернувшуюся возможность уйти из отряда, для чего здесь умышленно создается невыносимая атмосфера. В туалет – строго по одному и с разрешения дневального, поэтому из желающих справить нужду выстраивается очередь. В перерывах между сидением в душной комнате два раза в день можно выйти на улицу в локальный сектор на перекур. После шести вечера – час личного времени, когда можно заняться своими делами и погулять по небольшому локальному сектору.

Из окна ПВРки видны вышки, забор с колючей проволокой и свобода. После тюремных пейзажей Мелехово вид из окна мне кажется райским. Вдалеке виднеется трасса, знаменитая пекинка, связывающая Москву и Нижний Новгород. Наблюдать за проезжающими вдали автомобилями становится моим самым любимым занятием.

Я обзавожусь новыми знакомствами. Несколько позже один дневальный признается мне, что получил указание от завхоза следить за мной и подслушивать все разговоры. Другой осужденный, Денис Розмарило, любивший со мной поболтать, будет вызван на ковер к завхозу, где ему запретят общаться со мной. Понимая, что долго здесь не выдержу, я считаю дни до УДО и этапирования в Москву, на процесс к Ходорковскому в качестве свидетеля защиты. Адвокат уже подал ходатайство о моем условно-досрочном освобождении, и я жду решения. Формальных оснований для отказа мне в УДО у судьи нет, и я надеюсь на положительный исход этого предприятия.

«Главное, чтобы это произошло до моего отъезда в Москву!» – мечтаю я.

Я продолжаю общаться с осужденными и узнаю много интересного и о колонии, и об отряде. Здесь по нескольку недель незаконно живут осужденные к отбыванию наказания в условиях колонии-поселения. Ждут, живут, терпят и не смеют пожаловаться. Боятся. Наш отряд – своего рода безопасное место, куда перебегают осужденные из других отрядов, проигравшиеся в карты или попавшие в непонятки. Сюда же переводят из других отрядов особо провинившихся зэков – в наказание. Я автоматически попадаю во вторую категорию – особо провинившихся осужденных. Как говорится, я виноват лишь в том, что кому-то захотелось выслужиться…

Здесь не Мелехово, здесь другое государство со своими порядками и законами. Каждое утро встречает нас живой музыкой. Гимн исполняет духовой оркестр из осужденных, краса и гордость хозяина. Худощавый полковник Никифоров, ежедневно подруливающий к колонии на «БМВ Х5», производит странное впечатление. Мне казалось, что он и не знал, что происходило в колонии, где всем рулил его зам по безопасности и оперативной работе Александр Андреевич Рыбаков. Никифоров же довольствовался ежедневным прослушиванием попурри, исполняемого оркестром для услады его слуха. В 15:00 и в 17:00 начиналась музыкальная вакханалия. Репертуар варьировался от «Мурки» и «Если б я был султан…» до «Дня победы». Музыканты старались и выбивались из сил, но при этом страшно фальшивили и играли невпопад. Всегда кто-то отставал или забегал вперед. Из музыкального ряда вылезал то барабан, то труба, то фанфары. Я был в шоке от услышанного.

Колония, находящаяся в черте города и имеющая огромные производственные помещения и толпы свободных рабочих рук, готовых работать практически бесплатно, представляла собой весьма прибыльное предприятие. Швейный цех, автосервис, цех деревообработки и линия по расфасовке сухих пайков позволяли занять работой некоторое количество осужденных. Цех деревообработки, помимо всего прочего, выдавал оборудование для детских площадок (качели и игрушечные домики) и производил прикроватные тумбочки для осужденных. Убогая тумбочка, наспех сколоченная из ДСП и окрашенная в серый цвет, являлась образцом примитивизма. Но при этом стоила весьма дорого – двенадцать тысяч рублей. По крайней мере именно по такой цене эти тумбочки были проданы в соседнюю колонию общего режима в город Покров Владимирской области. Операция «Тумбочка» была реализована УФСИН России по Владимирской области и принесла приличную прибыль. При примерной себестоимости тумбочки около восьмисот рублей навар тюремных предпринимателей оказался весьма высок.

Глава 47
Я – дебошир!

Несмотря на погрузки, разгрузки и прочие бесполезные занятия, время в отряде тянется очень медленно. Мое ожидание прерывает начальник отряда, лейтенант Беликов, который, протягивая мне лист бумаги, как ни в чем не бывало говорит:

«Распишись за нарушение!»

У меня темнеет в глазах.

«В смысле? За какое нарушение?» – недоумеваю я.

«Там все написано».

Я читаю: «Постановление о наложении на осужденного Переверзина выговора за создание конфликтной ситуации и нецензурную брань во время приема этапа».

У меня отвисает челюсть. Я не чувствую ни злобы, ни раздражения и могу только произнести:

«Но этого же не было!»

«Я ничего не знаю, все вопросы к Рыбакову. И скажи спасибо, что тебе бумагу эту вообще показали. А то пришел бы на судебное заседание, и только там узнал бы о нарушении», – отвечает мне начальник отряда. Такое часто случается в тюремной системе. Подаешь ходатайство на УДО, а в суде узнаешь о наложенных на тебя многочисленных взысканиях. На постановлении о наложенном взыскании вместо своей подписи видишь запись сотрудника колонии: «Подписывать отказался»…

Недалекий человек, он не раз спрашивал меня:

«Переверзин, кто тебя заказал?»

Лейтенант внутренней службы Беликов Евгений Алексеевич подался в тюремщики, чтобы откосить от армии. Молодой и ленивый лейтенант не утруждал себя ничем. Спихнуть свою работу на осужденных – в колонии самое обычное дело. С самого утра в его кабинете, расположенном в помещении отряда, сидит дневальный – осужденный, делающий за него всю работу. Дима – и секретарь, и официант в одном лице. Он же – правая рука начальника отряда, а также и левая. Все документы и многочисленные формуляры составляются и заполняются именно им. Отряднику остается лишь подписывать готовые документы, да и то не всегда. Дима частенько сам выполняет за него эту процедуру, чтобы лишний раз не беспокоить человека в погонах, в некотором роде тоже отбывающего наказание, но совершенно добровольно…

Сказать, что объявленное взыскание меня расстраивает – значит ничего не сказать. Оно гранитной глыбой ложится на моем пути к вожделенной свободе, означает крушение всех планов и надежд. Я решаю бороться. Пишу жалобу в прокуратуру по надзору за соблюдением законов в местах лишения свободы, пытаюсь оспаривать наложенное взыскание в суде. Мой адвокат проводит собственное расследование и узнает обо мне много интересного. Оказывается, взыскание было наложено на меня на основании докладной дневального карантина осужденного Мухина, которого я увидел только в помещении карантина. Однако в бумажонке той было написано примерно следующее: «По прибытии в колонию в помещении для помывки осужденных Переверзин оскорблял его, Мухина, обзывал последними словами и, нецензурно выражаясь, провоцировал на драку». Фантазия оперативника, состряпавшего бумагу, бурлила: «Прибежавшие милиционеры пытались его угомонить, но не смогли этого сделать. На замечания Переверзин не реагировал и продолжал дебоширить».

К докладной приложены рапорты сотрудников колонии, подтверждающие написанное…

Н-да… От прочитанного у меня кружится голова. Мне кажется, что я схожу с ума.

А может, у меня амнезия случилась или раздвоение личности? Надебоширил и забыл?

Даже адвокат, знающий меня многие годы, переспросит:

«Точно этого не было? Ну, может, сорвался…»

«Не было этого, не было», – я продолжаю настаивать на своем…

К этому времени автор записки, осужденный Мухин, условно-досрочно освобождается. Мой адвокат, в прошлом работник правоохранительных органов, находит бывшего зэка и встречается с ним.

«А я этого не писал, – говорит тот, с удивлением рассматривая докладную, написанную от его имени, – и почерк не мой, а Крашанова…»

Я до сих пор не понимаю: зачем они так поступили? Попроси оперативник самого Мухина написать докладную, он бы с радостью это сделал!

Адвокат фиксирует показания Мухина на видеокамеру и берет его образцы почерка для экспертизы. Она подтверждает – докладную писал не Мухин, а другой человек.

Глава 48
Путешествие из Владимира в Москву

В Москве в полном разгаре суд над Ходорковским, где я заявлен свидетелем защиты. В любой день меня могут вызвать в суд и этапировать в Москву. Я живу в ожидании событий.

В то лето горели торфяники, и дым застилал нашу колонию. Ходили слухи о том, что обсуждается вопрос об эвакуации осужденных. Думали-думали и решили оставить всех как есть, на свой страх и риск и на русский авось. Ну угорят зэки в крайнем случае, не велика потеря. Существуют особо секретные инструкции о том, что делать с тюремным населением в случае непредвиденных обстоятельств – катастроф и военных действий. Например, что делать с зэками во время войны, когда враг готовится захватить кусочек нашей родины вместе с колонией строгого или общего режима. На этот случай (и на многие другие) имеются многочисленные директивы…

Я каждый день ждал этапа в Москву и вслушивался в объявления, звучащие по дребезжащему громкоговорителю.

«Иванов, Сидоров – в дежурку, с вещами, на этап», – слышал я и продолжал ждать своего часа.

В один из вечеров ко мне подходит дневальный и сообщает, что меня заказали на этап. Утром, к шести, я должен быть в дежурке с вещами.

«Ура! Наконец-то дождался!» – думаю я, собирая вещи. Беру только самое необходимое, чтобы ехать налегке. Поутру, после подъема, в сопровождении дневального с одной сумочкой прибываю в дежурку. Несмотря на ранний час, уже начало припекать солнце. Разморенные надзиратели бегло, для проформы, осмотрев мои вещи, сажают меня в клетку. Ждать приходится недолго – минут через двадцать за мной приезжает машина. Меня с пухлым личным делом передают на руки конвою.

«Статья, срок?» – я слышу привычные вопросы, ответив на которые, бодро забираюсь в автозак. Автозак работает как маршрутное такси. В клетках несколько пассажиров, я сажусь к ним. Это блатные, едут с крытой тюрьмы на строгий режим в Пакино. Пол уставлен вещами. Телевизор, магнитофон, одежда. Я знаю, что крытую тюрьму они будут вспоминать как лучшее место за годы своего заключения во Владимирской области. В Пакино их не ждет ничего хорошего. Мы знакомимся. Мне есть что рассказать в ответ на стандартные вопросы: кто сам, где сидел, с кем пересекался, где какое положение. Обычные арестантские разговоры. В автозаке уже жарко, хочется пить. Меня укачивает. Мужики просят курить… Не проходит и двух часов, как автозак заезжает на территорию колонии и останавливается. Мужики по очереди выпрыгивают и выгружают свой багаж. Я прыгаю последним. Надзиратель сверяет личные дела и отводит меня в сторону. Меня ждет другой автозак, следующий на железнодорожный вокзал города Владимира. Я прощаюсь с братвой, желаю им удачи.

В новом автозаке меня ждут новые попутчики. Из них еще никто не осужден, и я, в черной зэковской одежде, со своими восемью с половиной годами срока, произвожу на них сильное впечатление. Дорога до Владимира занимает около часа и проходит незаметно. Знакомый вокзал приветствует меня, столыпин ждет, мы пересаживаемся в вагон. В купе нас шестеро, у каждого своя полка. Повезло, что в Москву идут не переполненные вагоны. После шмона я устраиваюсь на верхней полке и стараюсь не шевелиться. Каждое движение сопровождается ручьями пота. За окном – август 2010 года. Мне не хочется ни есть, ни пить. Стук колес убаюкивает, и я проваливаюсь в сон. Мерное покачивание вагона будит приятные детские воспоминания. В голове всплывают каникулы, поездки в Крым. Вспоминаю полустанки, где можно было выйти и купить мороженое, чувствую его холод и приторно сладкий вкус…

Резкая остановка поезда выводит меня из состояния неги. Мне не хочется возвращаться обратно в это купе и видеть лица попутчиков, я хочу обратно в сон… Поезд продолжает движение, и я возвращаюсь в настоящее. Мы подъезжаем к Москве. Автозак поджидает нас на отдаленном перроне Курского вокзала. Опять пересадка. В клетку я забираюсь насквозь мокрым от пота. Уже стемнело, и улицы Москвы опустели. Ничем не примечательный автозак быстро довозит нас до тюрьмы. Узнаю Матросскую Тишину. Выгрузив всех осужденных во дворе общего корпуса, меня везут в спецкорпус, в тюрьму в тюрьме, в СИЗО 99/1. Как мне кажется, я был пожизненно закреплен за этой тюрьмой, о чем в моем личном деле наверняка имелась какая-нибудь специальная метка. За четыре года здесь ничего не изменилось. Те же надзиратели, тот же режим. Я ловлю себя на мысли, что рад их всех видеть. Шмон продолжается несколько часов. Без внимания не остается ни одна бумажечка, ни один пакетик. Все мое имущество тщательно переписывается. Уже поздно, два или три часа ночи. Мне выдают белье и матрас, сажают в одиночную камеру. Я раскладываю матрас на железной кровати и пытаюсь уснуть.

После завтрака меня переводят в другую камеру, где сидят совсем свежие люди интеллигентного вида. Дима и Стас находятся под следствием и обвиняются в экономических преступлениях. Для них я бывалый, видавший виды зэк, и они с жадностью ловят каждое мое слово. Встретили меня очень тепло и радушно. Накормили, напоили. Дима подарил мне одежду, в которой я появлюсь в Хамовническом суде. Белая спортивная кофта с надписью «BMW Sport racig team» с его плеч… В этой камере я нахожусь два дня. Контингент не мой. Обычно меня держат с убийцами…

Так и есть. Меня переводят в 610-ю камеру, где когда-то сидел Ходорковский. Сейчас я попадаю в компанию двух парней. Один, совсем молодой, обвиняется в нападении на инкассаторов и их убийстве. Другой – профессиональный киллер, работающий на Курганскую преступную группировку. Мы быстро находим общий язык. Андрей В. родом из Кургана, работал жестко и серьезно. За его плечами не одно убийство. После разгрома банды тринадцать лет был в федеральном розыске. Жил под чужим именем, с чужими документами, в чужом городе. Взяли случайно. Багаж тянет не на одно пожизненное заключение. Андрей соглашается на сделку со следствием – особый процессуальный документ, после подписания которого он получает особый статус. Поможешь следствию – получишь не больше двух третей от максимального срока наказания по наиболее тяжкой статье. По Уголовному кодексу максимальный срок составляет двадцать пять лет. Андрею грозило около восемнадцати. Он сильный духом, собранный и волевой человек. Очень жесткий. Мы долго и много разговариваем.

«Андрей, что ты чувствовал, когда убивал?» – спрашиваю я.

«Это была война, – жестко отвечает он. – Убивали наших пацанов, мы убивали их…»

В СИЗО я отъедаюсь, отсыпаюсь и набираюсь сил. Я готовлюсь к выступлению в суде и пишу речь. Может показаться странным, но мы не согласовывали с адвокатами Ходорковского и Лебедева никакие вопросы, а тем более не обсуждали возможные ответы. Все и так ясно и понятно. И не надо ничего придумывать.

Утром 31 августа за мной приходит конвой, и я залезаю в новенькую «газель» с надписью «милиция» на борту. С таким комфортом я еще не ездил. Я сижу в клетке, напротив двери, и смотрю на улицу. От увиденного у меня захватывает дух и кружится голова. На расстоянии нескольких метров я вижу автомобили, лица незнакомых водителей, спешащих по своим делам. Передо мной московские улицы. Дорога от Матросской Тишины до Хамовнического суда занимает около часа. Мы едем по Садовому кольцу, проезжаем площадь Киевского вокзала, мост, набережную. Я вижу сияющий торговый центр «Европейский» с катком на крыше. Я отвык от таких пейзажей, и увиденное завораживает меня. Я вспоминаю, как здесь, на этом самом месте, я проезжал за рулем собственного автомобиля, и мне не верится, что это когда-то было со мной. Кажется, протяни руку – и все вернется. Но от свободы меня отделяет еще почти два года…

«Газель» лихо заезжает во дворик суда, и в сопровождении нескольких милиционеров я выдвигаюсь в здание. В просторном подвале я жду своего часа. И он наступает. Прикованный наручниками к милиционеру, я захожу в переполненный зал судебных заседаний. В зале я вижу несколько знакомых лиц. В аквариуме сидят Ходорковский и Лебедев. Хороший повод познакомиться со своими «подельниками». Работая в ЮКОСе, я никогда не общался ни с тем, ни с другим. Меня подводят к трибуне, и начинается допрос. Я рассказываю свою историю. Проносятся годы жизни. Банк «Менатеп», Кипр, ЮКОС. Я подробно описываю момент, как попал в дочернюю компанию ЮКОСа на Кипре, рассказываю о том, что предложение о работе поступило от финансового директора ЮКОСа, американского гражданина Мишеля Сублена. Говорю об административной работе, о поисках офисов для компании, об аудиторах. Не забываю упомянуть и о том, что ни разу не сделал ни одного платежа и даже не имел права распоряжаться банковскими счетами. Что, впрочем, не помешало осудить меня по статье 174.1 (легализация денежных средств).

Мой рассказ не укладывается в канву обвинения, и прокуроры явно раздражены. Лахтин заметно нервничает. Моя история наглядно показывает всю ущербность сфабрикованного дела. На моем примере становится особенно очевидна абсурдность предъявленных обвинений и глупость так называемых доказательств. Дело продолжает трещать по швам. Людям в погонах очень хочется сохранить хорошую мину при плохой игре, и они из кожи вон лезут, чтобы оправдать свое существование. Я подливаю масла в огонь и заявляю о том, как на меня давили во время следствия и предлагали в обмен на условный срок оговорить присутствующих здесь Ходорковского и Лебедева.

«Всего-то признай вину, скажи, что знал Ходорковского и Лебедева, получал от них указания, и иди на все четыре стороны», – вспоминаются мне слова следователей.

После этих слов прокурор Лахтин забился в истерике и потребовал прекратить мой допрос. Но допрос продолжался. Судья не может лишить Лебедева и Ходорковского права задавать мне вопросы. А позже, во время вынесения приговора, он сделает свое черное дело и проигнорирует все доводы защиты и показания свидетелей.

Прокуроры не находят себе места, когда Лебедев начинает задавать мне вопросы. Всплывает наглая ложь, состряпанная сотрудниками Генеральной прокуратуры. Лебедев зачитывает мне выдержки из своего обвинительного заключения:

«Лебедев, Платон Леонидович, находясь на своем рабочем месте, определил на должность директора кипрской компании “Рутенхолд Холдингс Лимитед” члена преступной группы Переверзина Владимира Ивановича».

Такая наглость следователей потрясает меня, и я говорю открытым текстом, что это наглое вранье.

Впору хоть самих прокуроров хватать, арестовывать и затаскивать в клетку вместо нас…

Напоследок я успеваю назвать прокурора Лахтина штатным лжецом, после чего в судебном заседании объявляется перерыв, и меня уводят в казематы. Я спускаюсь в подвал суда, где еще долго хожу из угла в угол в состоянии крайнего нервного возбуждения. Мне хочется передушить следователей и прокуроров. Всех сразу.

Свидетеля допрашивают две стороны – сторона защиты и сторона обвинения. Защита меня допросила, и я жду допроса обвинителей. Меня опять приковывают к милиционеру и проводят в зал.

«У стороны обвинения нет вопросов к свидетелю», – слышу я голос прокурора. Они не знают, как от меня избавиться, и, наверное, дай им волю, с радостью бы меня сожгли.

Я не хочу уходить, я еще не все рассказал, у меня есть сюрприз для обвинения, но меня уже выводят из зала.

Люди встают и аплодируют мне. Этот яркий момент я запомнил навсегда.

Наше уголовное дело легло в основу второго дела Ходорковского. Наше дело его и разрушит.

* * *

В камеру я возвращаюсь к вечеру в изнеможении и ложусь спать. В тюрьме я пробуду еще два дня – до момента, когда меня закажут на этап. Возвращаться во Владимир, где меня ждут разборки с администрацией колонии, мне совсем не хочется. Меня охватывает щемящее чувство тревоги и непреодолимой тоски. Я молча собираю вещи на этап.

На этот раз я прощаюсь с тюрьмой навсегда. Последний шмон, сборка. Через час автозак увозит меня на вокзал. Вагон набивается битком. Опять шмон, и мы рассаживаемся в купе. Нас человек десять. Это не очень много. Поезд трогается. Этап развозит осужденных, только что получивших сроки. Я единственный арестант со стажем. Все ребята осуждены в первый раз и едут на строгий режим. Их везут в Мелехово. Мои рассказы об этом лагере будут им очень полезны, и мы проводим всю дорогу в разговорах. Этап проходит на редкость мирно и спокойно. Нас по очереди даже выводят в туалет и дают кипяток для чая. Нам повезло с конвоем, они из Владимира. Дурной репутацией пользуется кировский и мордовский конвои.

Во Владимире, под лай собак, нас перегружают в автозак и везут по тюрьмам. Партию вновь прибывших арестантов завозят на «копейку», пересыльную тюрьму города Владимира, где зэки будут ждать дальнейшего этапа на зону. Меня персонально довозят до места назначения. Автозак заезжает в ворота колонии, и я нехотя выбираюсь из машины. Меня уже знают и ждут. Встречают контролеры, дежурный и оперативник. Рядом стоит завхоз отряда Жук, который отводит меня в отряд.

«Эх, вот и закончилось мое путешествие», – грустно вздыхаю я.