Текст книги "Заложник. История менеджера ЮКОСа"

Глава 49
Тучи сгущаются

После моего возвращения из Москвы события развиваются с пугающей быстротой.

Меня вызывают в штаб, куда на выездное судебное заседание приехали прокурор и судья, чтобы рассмотреть вопрос о моем условно-досрочном освобождении. Я с любопытством рассматриваю судью. Молодая симпатичная женщина, при других обстоятельствах, очевидно, хохотушка-веселушка. Она ясно дает понять, что при наличии непогашенного взыскания на УДО меня не отпустит. У меня внутри все закипает:

«Как же так? Три года бегал, прыгал, был рабом на галерах, заработал кучу поощрений и благодарностей, а здесь из-за какого-то фальшивого взыскания меня лишают свободы?! Неужели один выговор перевесит все мое арестантское прошлое?»

Оказывается, перевесит.

Не исправила меня система. Не потерял я веры в людей и надежды на справедливость. Осужденный нагло и цинично, по полному беспределу, я надеялся хоть на какую-то справедливость. Мне хотелось, чтобы одна маленькая капелька справедливости упала на меня…

Адвокат просит перенести судебное заседание, в чем нам не отказывают. Мы ждем судебных разбирательств с колонией. Я знал, что бороться с ними сложно и опасно. В каждой колонии администрация ведет себя по-своему, и все в конечном счете решает личностный фактор.

Мне известно о многочисленных расправах над заключенными, об избиениях. Колонию потрясает случай с уроженцем города Ставрова Алексеем Пашуниным. Молодой парень после беседы с оперативником нашего отряда Куликовым Ильей Алексеевичем падает с лестницы, разбивается и умирает. Да, он нарушил режим и даже, возможно, сидел за совершенное преступление. Но это не повод прыгать с лестницы. После отбоя его не было на спальном месте, что заставило сотрудников колонии изрядно перенервничать. Его нашли в другом бараке, в расположении другого отряда, где он мирно пил чай со своим земляком. С ним долго «беседовали» в дежурке, куда его приволокли разгневанные сотрудники. Потом Алексея передали на перевоспитание во второй отряд, где лейтенант Куликов тоже провел убедительную профилактическую «беседу» с осужденным, после которой несчастный упал с лестницы. Не сомневайтесь, все подтверждается и объяснительными, написанными осужденными, и прокурорской проверкой, проведенной после несчастного случая!

Если посмотреть статистику ФСИН, то можно только удивиться количеству падающих с лестниц осужденных. Не повод ли задуматься о происходящем и отремонтировать все лестницы во всей системе?

Тучи надо мной начинают сгущаться. Звонить мне не разрешают, хотя я вижу у завхоза отряда мобильный телефон. Два раза в неделю ко мне приходит местный адвокат. Приходит с единственной целью – увидеть меня и удостовериться, что я жив, здоров и «не упал с лестницы». Я неукоснительно соблюдаю безумный режим и стараюсь держать себя в руках, что делать, поверьте мне, было очень нелегко… Ты варишься в этом котле, общаешься с осужденными, проводишь с ними все время. Время начинает тянуться долго и мучительно. Раз в неделю – не душ и не баня. Я не знаю, как назвать этот помывочный процесс. Омовение, наверное, или помывка. Время ограничено. Количество кранов с горячей и холодной водой тоже. Хватает только тазиков, в которых надо успеть помыться и постирать вещи… Своими глазами я видел мужиков, надевающих мокрые, только что постиранные штаны. Стирать и сушить в отряде – целая искусственно созданная проблема. Раз в неделю – обязательное «воспитательное мероприятие» – маршировка с песней. «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму!» – громко топая, орут зэки…

Один зэк поделится своей бедой. Его ночью вызывали на беседу завхоз и оперативник Куликов. Выбивали явку с повинной. Регулярно в колонию приходят ориентировки о совершенных преступлениях. Закрыть такую ориентировку – дело чести оперативника, а также вопрос денежного вознаграждения. Саше предложили сделку – взять на себя кражу, которую он не совершал.

«Много все равно не добавят, а мы тебя на УДО потом отпустим», – убеждал его оперативник.

По рассказам местных жителей, старшего оперуполномоченного лейтенанта Куликова в выходные дни можно встретить на рынке Владимира, где он подрабатывает торговлей розами…

Вопрос о снятии с меня взыскания затягивается. Сначала судья уходит в отпуск, потом беременеет и опять уходит – уже в декрет. Назначается новый судья. Я считаю дни. Атмосфера накаляется. Адвокат, каждый раз приходя в колонию, подписывает у начальника или его заместителя ордер на мое посещение. Начальник колонии, полковник Никифоров, не стесняется открыто угрожать, призывая меня к своему, тюремному, порядку:

«Он что, на дыбы встал? – спросит он моего адвоката. – Да мы ему еще пять нарушений навешаем!»

Арсенал методов воздействия на осужденного, решившего пойти против системы, обширен и многообразен. К тебе могут подойти блатные и «вежливо» попросить не жаловаться на администрацию колонии, так как это негативно скажется на общем положении. В красном отряде методы воздействия иные. После собеседования с печально известным оперативником Куликовым дневальный Вампир резко меняет ко мне отношение. Если раньше он любил поумничать и похвастаться передо мной прочитанными трудами Ницше, то теперь двадцатитрехлетний юноша прилюдно оскорбляет меня и провоцирует на конфликт. Мне очевидно, откуда растут ноги. Понимая, к чему ведет словесная перепалка, понимая, что долго так продолжаться не может, я осознаю, что буду вынужден дать ему в морду. Последствия сего поступка для меня легко предсказуемы – рапорт, заявление, выговор, а то и новый срок за нанесение легких телесных повреждений.

Я пишу заявление на имя начальника колонии с просьбой о переводе в безопасное место. Меня сажают в ШИЗО, где я в одиночестве провожу десять суток. Там будет гораздо лучше, чем в отряде. Я остаюсь наедине со своими мыслями и крысами, которые в изобилии водятся в канализационных трубах ШИЗО. Отверстие параши я затыкаю свертком, скатанным из старых простыней и обмотанным целлофановым пакетом. Однажды я имел неосторожность вытряхнуть из тарелки в канализацию остатки каши. Так я приманил в камеру все крысиное население ШИЗО. Я отчетливо слышу их голоса и возню. Они разговаривают и общаются между собой, а возможно, пытаются сказать что-то и мне. Крысы грызли и выпихивали снизу затычку, пытаясь зайти ко мне в гости… Как-то днем я задремал на деревянном полу, а проснулся от крысиных прикосновений. Молодая крысиная парочка вовсю резвилась на полу камеры в лучах дневного света, задевая меня огромными хвостами… За окном слышалась живая музыка, обожаемая начальником колонии: «Если б я был султан, я б имел трех жен…»

За время вынужденного одиночества я о многом передумал и сумел привести в порядок свои мысли и немного успокоиться. В камеру приходит оперативник и показывает мне постановление комиссии о переводе в первый отряд, обслуживающий столовую. Собрались сотрудники колонии, подумали и решили. Куда же определить человека не с одним высшим образованием и имеющим проблемы со здоровьем, как не к баланде! Не в библиотеку же его на работу брать!

«Откажешься идти в отряд – останешься в ШИЗО», – предупреждает меня оперативник и ждет моего решения.

«Обложили, гады, со всех сторон», – думаю я и неохотно соглашаюсь.

«Пошли!» – говорю я и делаю первый шаг.

Глава 50
И снова – раб на галерах

При первом взгляде отряд производит гнетущее впечатление. Знакомый мне по карантину Миша Марьин, ныне завхоз отряда, с ходу выдает мне:

«Нам нужен твой отказ от работы! Пиши заявление, что отказываешься работать и едешь в ШИЗО или идешь работать на мойку!»

Я выбираю последнее и в очередной раз становлюсь рабом на галерах. Рабочий день от подъема до отбоя, по пятнадцать часов в воде. Мойка – самый тяжелый участок, куда в наказание ссылают провинившихся баландеров или определяют людей, ни на что другое не способных. В бригаде, включая меня, трое штрафников и двое штатных посудомоев. По единогласному решению бригады мне достается самый легкий участок – ополаскивать уже помытые тарелки и относить их на раздачу. Но и эта работа нелегка. Через амбразуру, разделяющую мойку и помещение столовой, где обедают зэки, нас заваливают тарелками, поварешками и бачками. Конвейер не останавливается ни на минуту. У нас ни секунды покоя. Мужики плачут – в буквальном смысле слова. За плохо помытый бачок или поварешку грозит наказание – подача, как ее здесь называют, то есть удар палкой для перемешивания каши в котле. Палка формой и размерами скорее напоминает весло. Наказание исполняется на месте завхозом цеха, завхозом отряда Мишей и старшим поваром Димой. Часто исполнение наказания откладывается до вечера и с лихвой отрабатывается в кабинетике Марьина. Дима держит зэков за руки, а Миша бьет специально припасенной для этих целей гибкой пластиковой трубкой.

Самое ужасное, что, приди любая комиссия в эту колонию, в этот отряд, спроси прилюдно осужденных, издевается ли кто над ними, будет дан отрицательный ответ. Наедине, без присутствия сотрудников колонии, лишь некоторые решатся рассказать о происходящем. Подтвердят все лишь те, кто окажется на свободе.

«Комиссия приедет и уедет, а вам здесь еще сидеть», – зловещий шепот угрожающе будет звучать у них в головах.

Можно по-разному относиться к этим людям: осуждать их, вешать на них разные ярлыки, типа «они сами такого заслуживают, раз позволяют к себе подобное отношение». Здесь стоит остановиться, на секунду задуматься о происходящем и задать себе такой вопрос: а может ли общество считать себя цивилизованным, если допускает такое? Кем становятся люди, прошедшие такую вот «школу»?

Я с ужасом наблюдаю за происходящим вокруг.

«Осталось чуть-чуть, надо только немного продержаться и не сорваться», – успокаиваю я себя.

Я пишу очередную жалобу на сотрудников колонии. Не соблюдается Трудовой кодекс, не платится зарплата, рабочий день превышает все допустимые нормы. Мы звоним во все колокола, рассылаем жалобы во все инстанции. Адвокат пишет письмо на имя начальника ФСИН России Реймера с требованием о моем переводе в другую колонию.

Администрация не собирается сдаваться и отвечает очередным взысканием, объявляя мне выговор. Два раза в день в отряде проводится проверка. Звенит звонок, зэки выбегают со своих рабочих мест, строятся во дворике столовой, а услышав свою фамилию, в ответ называют имя и отчество, после чего разбегаются по рабочим местам. На очередной проверке звонок не зазвенел. По всем цехам, кроме нашего, прошел дневальный и тайно вывел весь отряд во двор на проверку. Дежурный, капитан Трясцин, терпеливо ждал, пока построится весь отряд. Он заранее обо всем договорился с оперативником лейтенантом Куликовым, который и организовал данное лицедейство. Мы же, увлеченные мытьем посуды, не заметили расставленной ловушки. Очнулись мы только тогда, когда на мойку с истошными воплями вбежал дневальный и сообщил нам о том, что отряд построен и ждут только нас. Для отвода глаз выговоры объявили всем членам нашей бригады – естественно, включая меня. Осужденные долго шептались и удивлялись произошедшему. Один зэк бесхитростно и откровенно прокомментирует события:

«Это ж надо было столько людей задействовать, чтобы Переверзину выговор объявить!»

Я сам был шокирован происходящим и ждал развития событий. Мой партнер по бригаде Леша признается мне, что за несколько дней до моего появления его вызвал к себе завхоз Марьин и попросил спровоцировать на драку человека, который придет в отряд… Провокаторов, пригодных для исполнения этой роли, здесь было несколько. Я жил в состоянии постоянной боевой готовности. Разобрав несколько станков для бритья, я вооружился лезвиями. Привязав ниточку к лезвию, я надежно спрятал его в нагрудный знак. Дернешь за ниточку, и лезвие мгновенно окажется в твоих руках. Другое спрятал в ботинок, а третье – в изголовье кровати. Нет, вооружался вовсе не для того, чтобы кого-то поранить, а лишь для собственной безопасности. Старый и проверенный зэковский способ. Чтобы остановить насилие и беспредел, направленный на тебя, надо переломить ситуацию, разрезав что-нибудь себе самому – например, вены. Я уже чувствовал гнетущую атмосферу вокруг – разговоры, враждебные взгляды… Партнер по бригаде и сосед по шконке Ваня расскажет мне, как его после отбоя отведут к завхозу на беседу, выспрашивая о моих планах.

Всех осужденных, которые имеют неосторожность поговорить со мной, ждет такая же участь. Стоит мне с кем обмолвиться словом, как этого бедолагу тянут на допрос к завхозу.

Марьин беседует и со мной.

«Ну зачем тебе все это нужно?! Прекращай народ баламутить, отзывай свои жалобы и живи спокойно в отряде!» – пытается урезонить меня Миша, чередуя посулы с угрозами. «Кончится терпение у Рыбакова, расправятся с тобой мужики, и уже никто тебе не поможет», – продолжает он свою песню.

Редко какой вечер обходится без криков наказываемых. Однажды ночью после отбоя кого-то жестоко бьют. Несчастный орет так, что перекрикивает включенный в кабинете завхоза на полную мощность музыкальный центр.

«Как убить-то не боятся?» – недоумеваю я.

На следующий день Рома Ш. на проверку не встает, а остается на шконке, не в силах шевельнуться. В санчасть его тоже не поведут, так как нужно оформлять какие-то бумаги. Если умрет – напишут, что упал с лестницы. А выживет – все равно жаловаться не будет, а будет – ничего не докажет. Миша Марьин хвастается мне своими заслугами перед оперативниками. Это лично он вывел на чистую воду Рому, работающего на раздаче диетического питания для осужденных. Рому взяли с поличным при передаче мобильного телефона из одного отряда в другой.

«Ну ты и сука!» – не выдержав, бросаю я в лицо Марьину.

Оклемавшись, Рома займет мое место в бригаде посудомоев. Меня же, чудом добравшегося до врача, по медицинским показаниям переведут на другой, не менее важный участок – цех по чистке овощей, или овощегрызку, как ее называют осужденные. Основное занятие – чистка картошки. Чтобы я не отставал от других и не расслаблялся, мне ставят персональный бачок для очищенной картошки. Я быстро осваиваю искусство чистки и делаю работу не хуже других. Мне, единственному из столовой, удается отвоевать восьмичасовой рабочий день. На меня заводится личная тетрадь учета рабочего времени, где я торжественно расписываюсь после каждой смены. Я не вписываюсь в коллектив, так как, отработав свои восемь часов, иду в барак, где сижу на скамеечке, в то время как оставшиеся вынуждены доделывать за меня норму…

Неожиданно появляется возможность посетить тюремный магазин. Мне особо ничего не нужно, и я иду туда как на экскурсию. Из тщательно охраняемого локального сектора выходим по списку, строимся и следуем в ларек. В ларек попадают немногие, далеко не у всех несчастных есть деньги на счету. Но и эту немногочисленную группу осужденных бдительно охраняют преданные завхозу дневальные – чтобы те не разбежались. Такое бывает. Иногда, не выдержав унижений и истязаний, кто-нибудь из баландеров совершает побег из столовой. Бегут в лагерь, в штаб – в надежде, что им там помогут. Но увы, всех возвращают назад. Позже, когда я впервые увижу своего гонителя – господина Рыбакова, заместителя начальника колонии по оперативной работе, – он мне с гордостью скажет: «Первый и второй отряд – это мои детища!»

На мой вопрос «А зачем же так издеваться над людьми?» он философски заметит: «А как же иначе их работать заставить?»

В этом ларьке примерно тот же ассортимент, что и в Мелехово. Я покупаю чай, кофе, конфеты и сигареты. Многое беру не для себя, а для товарищей по несчастью. У ребят нет ни чая, ни сигарет. Одна сигарета выкуривается на двух-трех человек. Раздав сигареты, я невольно навлекаю на себя гнев завхоза Миши. С изумлением я узнаю, что правом одаривать несчастных обладает только он! Вечером, в день ларька, он выдает осужденным сигареты, якобы купленные на свои личные, а на самом деле на украденные у них самих деньги… По команде дневального зэки хором благодарят довольного, лоснящегося завхоза: «Спасибо, Львович!»

Хозяйство у завхоза действительно хлопотное и важное. Кроме того, что необходимо накормить осужденных, надо обеспечить питанием и сотрудников колонии – естественно, выкроив продукты у осужденных. Кто заметит отсутствие двух-трех килограммов мяса в огромном котле для варки баланды? Мясо везут сюда не первой свежести, из государственных резервов. Заканчивается срок годности – и мясо привозят неприхотливому потребителю. Неофициально в столовой работает официальный административный повар – осужденный, который готовит еду для сотрудников колонии. Если в колонии ждут какую-нибудь комиссию или высокое начальство, то бачки с едой для сотрудников прячут далеко и глубоко. И все шито-крыто. Как только комиссия за порог – начинается вакханалия. Гуляй за счет осужденных, ешь-пей – не хочу! Здесь тебе открывается целый ресторан навынос. Столовая принимает заказы от сотрудников! Меню не отличается особым разнообразием, но спрос на халяву высок и стабилен. Официант (тоже осужденный) с утра до ночи, в любую погоду тащит сумки с блюдами оперативникам, режимникам и прочим желающим. Система работает бесперебойно, и ее отцу-основателю есть чем гордиться. Кто уследит, что осужденных положено кормить по два раза в неделю гречкой и макаронами? Хватит с них и одного раза! В другой раз их покормят сечкой, которую и есть мало кто будет. А сэкономленные продукты пойдут сотрудникам колонии…

Случались, правда, маленькие сбои. Однажды в котлетки, поданные на стол оперативникам, попали стекла. Как ни старался Миша Марьин, виновных не нашли. Наказали всех. На всякий случай били всех, кто мог это сделать, но так никто и не сознался…

Приближается дата судебного разбирательства с колонией. Миша Марьин, выступающий посредником в переговорах, вызывает меня на очередную беседу. Взывает к моей совести, опять старается меня вразумить:

«Из-за тебя страдает весь отряд! Мужиков лишили сна, выгоняют работать по 106-й статье! Опомнись, одумайся, отзови из суда свои жалобы! – вещает завхоз. – У тебя уже проблемы! Подумай, ты же взрослый человек! От меня ничего не зависит, я не смогу тебе ничем помочь. Упадешь с лестницы – и все…»

На следующее утро завхоз ведет меня к самому зампобору Рыбакову. Молодой рослый мужчина в чине капитана ясно и доходчиво объясняет мне свою позицию:

«Или я отзываю жалобу, или у тебя будут проблемы».

Он не выдержит и спрашивает:

«Интересно, сколько ты денег забашлял в Мелехово за характеристики и поощрения?»

Капитан воспринимает весь мир через призму своих понятий и не может допустить мысль о том, что я все заработал собственным трудом…

Глава 51
Харакири

Понимая, к чему все идет, и не секунды не сомневаясь в реальности угроз, я давно принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать я не собирался. Что делать? Надо сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии. От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах и перерезанных горлах. Зэки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. Более экзотические способы – поедание иголок или гвоздей, закатанных в хлебный мякиш, – я не рассматривал. Хотя, конечно, способ надежный. Проглотишь, и спасет только операция… Я долго ломал голову, на чем остановиться, и после глубоких раздумий сделал нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если попытка окажется неудачной, а точнее – слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан по шагам…

Вечерняя проверка. Сумрачный зимний день, идет небольшой мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй и начнется проверка. Я спокойно прогуливаюсь среди зэков и делаю вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышу, что они говорят, я весь в своих мыслях. Под застегнутой телогрейкой – голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывает кожу. В правой руке между пальцами я сжимаю лезвие. В нагрудном кармане спрятано еще одно, на всякий случай. Слышится звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы строимся и ждем. Бешено колотится сердце, мне не хватает воздуха.

«Иванов!» – кричит дежурный.

«Петр Николаевич», – отвечает осужденный и выходит из строя.

Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.

Следующей идет моя фамилия.

«Переверзин», – доносится до меня.

«Владимир Иванович», – ору я и выхожу из строя, считая шаги.

Раз, два – повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.

Три, четыре – я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.

Пять, шесть – лезвие входит в живот, словно в масло.

Первый удар был самым трудным – недостаточно глубоким, но самым важным. После него тебя накрывает волна адреналина, и ты, не чувствуя боли, входишь в раж…

Я планировал вскрыть брюшную полость и вывалить свои кишки со словами: «Что, крови моей хотели? Нате, жрите, сволочи!»

Далее я вижу все будто со стороны – откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами… Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются и облепляют со всех сторон. У меня нет сил – да и, наверное, желания – сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным!..»

Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде – одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных.

На память о произошедших событиях у меня на животе остались шрамы…

Мне недолго пришлось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда. Сработало письмо Реймеру о моем переводе в другую колонию. И я опять собираюсь на этап.

На прощание капитан Рыбаков говорит мне: «Ну что ты нам, нехороший человек, гадил, жаловался на нас?! Мы здесь ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»

Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне…