Текст книги "Веха"

Сказав нам всё это, она отправилась по коридору в самый его конец.

– Ну, что, получили? – горько усмехнувшись, тихо произнёс я и, устроившись в своём углу, накрылся с головой шинелью.

Сна не было, боль по всей руке до самого плеча постоянно напоминало о себе. Да и боль стала какая-то дёргающаяся, как будто рвут жилы, а в местах ранений просто саднило и ныло. Перед глазами вновь встали мои товарищи, которых уже нет в живых, а я вот лежу в холодной, промозглой темноте и пытаюсь хоть как-то собраться с мыслями. Мыслей было тьма, и они как-то бессвязно бередили мою голову и душу. Порой мне было жалко себя, и я тогда начинал плакать, укрывшись с головой, отстранившись, таким образом, от всего этого бездушного мира. Мыслей было много, но не было ни одной, которая смогла бы успокоить мою израненную душу, да и телеса тоже.

Пройдя от берегов Дуная до Вязьмы, я не получил ни одного ранения, не считая мелких царапин, на которые просто не обращали внимание, а здесь попал под раздачу. Меня всегда настораживал вопрос, почему нашу артиллерию постоянно выдвигали прямо к окопам пехоты, когда мы могли бы с большим успехом стрелять по тем же целям с расстояний, которые были бы безопасны для нас. Тут же напрашивался и ответ, что не было больше никаких резервов в нашей армии, вот и приходилось выполнять явно не свои функции.

Но все мои рассуждения никому не были нужны, собственно, как и мне самому. Эти мысли появлялись сами собой, как бы успокаивая меня, да и сглаживая сложившуюся ситуацию. А ситуация была хуже некуда!

Всю ночь я так и не уснул, иногда просто проваливаясь в яму на несколько минут, после чего больная рука, снова напоминала о себе. К утру её разнесло, пальцы на руке стали синеть, а от самой руки стал исходить запах гниющего мяса.

Когда совсем рассвело, стали шевелиться и рядом лежащие товарищи, которые, кряхтя, издавая нескончаемые стоны, постепенно поднимались со своих мест. Чтобы хоть как-то согреться, да размять затёкшие ноги, да и все остальные суставы, стали прохаживаться, иногда разговаривая между собой.

Через некоторое время стали разносить воду в больших баках и ставить их на каждом этаже, а ещё раньше вынесли тех, кто умер ночью. Таких людей тоже было в достатке. Люди привыкают постепенно ко всяким условиям жизни, и начинают к этим условиям приспосабливаться. Весь это огромный дом в три этажа в настоящий момент напоминал мне курятник на скотном дворе, в котором тоже умирали куры, а другие по ним ходили, не обращая внимания на неё. Примерно так было и у нас. Двое суток к нам никто не приходил, только один раз в день приносили бидоны с какой-то похлёбкой, да ещё чем-то, что отдалённо напоминало хлеб.

Врач был, но он был один на весь этот разношёрстный коллектив пленных, каждый из которых желал только одного, выжить при любых обстоятельствах. На третьи сутки нашего пребывания здесь, умер и мой товарищ по несчастью, Фёдор. У него пошло заражение крови, и утром он не проснулся, даже не потревожив меня ночью.

Мне было горько, что он ушёл из жизни, но мне самому становилось ужасно плохо. Я чувствовал, что весь горю, а рука стала по самый локоть свинцово-бурого цвета.

Когда, так называемые, санитары забирали Фёдора, чтобы унести его, ко мне подошёл мужчина крепкого телосложения в, когда-то бывшем, белом халате, заляпанным грязью и кровью, посмотрел на меня усталым взглядом, и спросил. – Ну, что, боец, хреново? Как твоя-то хоть фамилия, а то мы половины не знаем, кто есть кто?

– Песня! – произнёс я чуть слышно, глядя на него воспалёнными глазами.

– Как-как? – переспросил он, и остановился, повернувшись ко мне.

Он уже собирался уходить, но его что-то остановило.

– Как ты сказал, боец? – снова спросил он, и наклонился надо мной.

– Песня! – повторил я, и вымученно улыбнулся ему.

– Постой-ка! У тебя брат есть? – снова спросил он у меня, подозвав к себе санитаров, которые уже хотели уносить Фёдора.

– У меня три брата, Василий, Александр и Ваня! – ответил я, ничего не понимая.

– Так! Снимай шинель, и показывай руку! – строго сказал он, и, после того, как я освободил руку, добавил. – Несите-ка его, братцы в операционную, да быстренько, а то потеряем парня, а мне потом как смотреть в глаза Васе!

Потом он встал и направился из класса, а меня подхватили два здоровых парня, как щепку, и понесли куда-то, посему в операционную.

Отдельная комната из одного класса была переделана под операционную, хотя это помещение ну ни как нельзя было назвать этим словом. Окна были забиты какой-то прозрачной материей, вероятно простынями, посередине комнаты стояло что-то наподобие стола, куда меня и положили.

Доктор мыл руки, а медсестра, которая прибыла вместе с нами, поливала ему на руки из ковша.

– Ну, что, Паша? Тебя ведь Пашей зовут? – сказал доктор не то, спросив, не то, утвердив свой вопрос.

– Да! А откуда вы знаете нас? – в свою очередь спросил я у него.

– Да мы с Василием давно дружим, а когда его зацепили за заднее место, то две недели с моей Валентиной в доме отсидел, скрываясь от особистов! Меня Вячеславом кличут! Неужели ни разу не слыхивал? – произнёс он, и подошёл ко мне.

– Как же! Он тогда в Почепе ко мне и Александру приехал, и мы целый вечер обмывали это событие! – улыбнувшись, ответил я, и тут же спросил. – А как вы-то здесь оказались?

– Ну, это особая история! – произнёс он, доставая из ящика ножовку. – Нас когда призвали в армию, мы с Василием снова пересеклись в военкомате! Вместе и под Смоленск попали, только здесь наши пути разбежались, он попал в стрелковую дивизию, а я в армейский госпиталь! А потом немцы прорвали нашу оборону, и я оказался здесь, а куда занесло Васю, не в курсе! Кстати видели и Александра, но его направили в Орёл на какие-то курсы политработников! Больше, Паша, я ничего не знаю! Сам понимаешь!

Потом он посмотрел на меня, после чего перевёл взгляд на санитаров, и добавил. – Ну, что готов?

– К чему? – не понял я его. – К чему готов-то, Вячеслав?

– К операции, дорогой! Жить-то хочешь? – сказал он уже вполне серьёзно, даже сурово.

– А что ты собираешься делать? – вновь спросил я, и моё сердце затрепетала, предчувствуя беду.

– Паша! Буду резать твою руку, так как гангрена уже дошла до локтя! Ещё немного, и начнётся заражение крови, а итог ты видел со своим соседом! – сказал он, держа в руках скальпель.

– Господи! – взмолился я, чуть не плача. – А как же мне жить без руки? На что я буду годен?

– Так! Не придуряйся! – рассердился Вячеслав и кивнул санитарам, которые тут же зажали мне ноги и грудь. – Держись!

После этого я почувствовал жуткую боль. Вячеслав скальпелем перерезал всю мышечную ткань в области бицепса, перетянув предварительно полотенцем руку выше того места, где он резал по живому мои мышцы. Боль была невыносимой, и я стал кусать свои губы. Заметив это, медсестра вложила мне в рот жгут, скрученный из тряпки, который я сжал до такой степени, что почувствовал боль в челюстях. Слёзы катились градом, но я терпел, продолжая наблюдать за тем, что со мной делали эти изверги. Закончив работать со скальпелем, Вячеслав взял ножовку, снова посмотрел на меня, вытер пот со лба, и принялся пилить кость. Я потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил, что левой руки у меня уже не было. Болталась только перевязанная тряпками, культя.

Вячеслав стоял возле тазика, и, склонившись над ним, снова мыл руки, которые по локоть были в крови.

– Ну, что, герой! Очухался? Вот и ладненько! Сейчас тебе принесут кашу перловую, ты не смотри в котелок, а просто ешь, если хочешь жить, а дальше посмотрим, чем можно будет тебе помочь! – произнёс устало он, и вышел с комнаты.

– Паша! – услышал я голос медсестры. – Ты сейчас можешь идти?

– Да, наверное, смогу! – произнёс я неуверенно, но всё-таки попытался встать.

Это мне удалось, и она повела меня в другую комнату, в которой также были забиты окна какими-то грязными простынями.

Она показала мне на угол, в котором валялась небольшая кучка соломы, и сказала. – Устраивайся на соломке и попробуй поспать! Вячеслав Семёнович скоро снова будет оперировать, а ты отдыхай, да набирайся сил! В углу ведро стоит, туда можешь и по нужде ходить, чтобы не попадаться на глаза немцам! Сейчас кашу принесут, так ешь, и не обращай внимания на содержимое котелка, быстрее поправишься! Всё! Я побежала!

Медсестра ушла, а я, обессиленный и весь потный от нервного стресса, а может и из-за не спадающей температуры, улёгся на солому, которая показалась мне словно переной, и, укрывшись шинелью, мгновенно уснул. А может быть и потерял сознание.

Когда очнулся, то увидел возле себя котелок, в котором была каша из перемолотого овса, наполовину с червями. Увидев это, меня чуть не стошнило, но голод, да и слова, сказанные Вячеславом, возымели своё действие и я, зажмурив глаза, стал черпать ложкой эту пищу, под названием каша, уничтожая содержимое котелка.

– Ну, вот и молодец! Видишь, и кашки с мясом поел! Разве это не роскошь? – улыбнувшись, произнёс Вячеслав, показавшись в дверном проёме, и продолжил. – А теперь только спать! Надеюсь, что всё обойдётся!

Я не успел ничего ответить, как он снова исчез. Поставив котелок чуть в стороне от себя, я снова укрылся шинелью, и попытался уснуть. Пища, какой бы она ни была, возымело своё действие. По телу стало растекаться тепло, то тепло, о котором я уже стал забывать, и я снова стал проваливаться в темноту.

Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, через тряпки на окне пробивался дневной свет.

– Значит, часа три поспал! – подумал я, и, вдруг, почувствовал, что мне стало лучше, даже жар спал. Ныла только рука, временами дёргая за живое.

Я потянулся, и тут зашла медсестра, которую, кстати, звали Галей. Заметив, что я проснулся, подошла ко мне и, присев на корточки, пощупала мой лоб.

Улыбнувшись, она произнесла. – Вот видишь, какой ты молодчина! Почти сутки спал, температуры тоже нет, так что скоро на поправку пойдёшь! Пойдём в операционную, Вячеслав Семёнович послал за тобой! Он хочет посмотреть культю, да сделать перевязку!

Через минуту мы уже входили к хирургу, который просто сидел на табурете, и дремал.

Услышав, что мы вошли в комнату, он встрепенулся и, поднявшись со своего места, сказал. – Вижу, что у тебя всё нормально, но руку посмотреть надобно, чтобы гангрена не пробилась дальше, тогда беда!

Галя быстро освободила культю от тряпок, и бросила их в небольшой таз, в котором она и застирывала эти тряпки. Вячеслав минуты две рассматривал место, которое когда-то было моей рукой, пощупал швы, которые он налаживал, и слегка улыбнулся.

– Хорошо! – произнёс он и добавил. – А ты молодец! Вы Песни все такие, вроде и смотреть не на что, а духа хватит на десятерых! Здесь здоровяки лежали, но сразу теряли сознание, едва я брал в руки скальпель! В общем, так, то, что поспал сутки, это здорово, но теперь ты должен набираться сил, поэтому продолжай есть всё, что тебе будут приносить! По нужде там и ходи, Галя уберёт, а потом будем думать, как тебя отсюда вытащить!

– Да ладно! – даже воскликнул я от неожиданности. – Разве это возможно?

– В нашей жизни всё возможно, надо лишь верить в это! – произнёс Вячеслав и, погладив меня по голове, снова удалился из комнаты, оставив меня одного с Галей.

Потом она перевязала мне руку, и проводила в комнату, где меня поджидала моя мягкая перина.

08.07.2015 год.

Веха!

Начало войны!

Часть шестая!

Прошло больше недели после того, как мне сделали ампутацию руки. Я уже, довольно, неплохо себя чувствовал, только практически перестал спать, валясь сутками на своём лежбище. Немцы на нас не обращали никакого внимания, и общались только с доктором, да ещё старостами, которых они же и назначили, из числа более здоровых пленных, у которых были незначительные ранения, да и то только для того, чтобы они занимались кормёжкой всего этого сброда, коим являлись мы.

Однажды вечером ко мне пришёл Вячеслав и, устроившись возле меня, тяжело вздохнул. Он молчал несколько минут, вероятно, что-то обдумывая в своей голове, но потом, как-то через силу улыбнулся и положил свою руку мне на плечо.

– Слушай меня внимательно, парень! – начал он, и снова замолчал, но посмотрев на меня, продолжил. – Сейчас у фрицев эйфория от побед, и они отпускают по домам раненых типа тебя, без рук, ног, понимая, что вы уже не можете быть им опасны! Но проблема в том, что они отпускают лишь тех, за кем приходят их родственники, жена, или мать, ну, в общем, кто-то из близких родственников! Я тут договорился с одной вдовушкой, которая частенько приносит поесть что-нибудь для раненых, или лекарств каких принесёт, так она согласна забрать тебя отсюда! Но здесь проблема в том, что она Мещерякова по документам, которые подтвердили немецкие власти! У неё был муж, и тоже Павел, но Мещеряков, Павел Иванович! Поэтому тебе надо будет им стать, а родом вы с ней из деревни Киселёвка, она отсюда в нескольких километрах расположена! У твоей Галины Ивановны есть маленькая дочка Нюрка, ей всего полтора годика, естественно она тебя не могла запомнить, так станешь для неё папой! В общем, она придёт сюда снова дня через три, а я тебя выведу на прогулку, вы и познакомитесь, после чего она и пойдёт к коменданту с просьбой отпустить тебя! Ты всё понял? Смотри не перепутай, иначе всем конец!

Я молчал и не знал, как мне реагировать на это сообщение. Мысли шли валом друг за другом, выбивая меня из колеи.

Посмотрев на меня ещё раз, Вячеслав улыбнулся своей открытой улыбкой и, потрепав меня по волосам, поднялся и вышел из комнаты. Он снова ушёл спасать раненых, коих каждый день подвозили сотнями, сотнями и уносили чуть ли не каждый день. Я продолжал жить, и даже строить какие-то планы. А планов у меня сразу же возникло масса, также масса созрело и вопросов. Первый был самый главный, это тот, который касался моей новой фамилии, моей истории, новой семьи, которую я уже никак не мог игнорировать, понимая создавшуюся ситуацию.

Ещё, находясь в лагере для военнопленных, я уже стал строить планы о том, как мне добраться до своей семьи, то есть в Малышевку. Если я уйду из этой Киселёвки под фамилией Мещеряков, то у местных властей сразу же созреет вопрос, куда и зачем.

Потом я поймал себя на мысли, что слишком уж размечтался. Мне ещё предстояло как-то выжить в этом аду, а я уже размечтался, каким образом буду добираться до дома. От досады я даже выругался вслух, хорошо хоть в комнате кроме меня никого не было.

Я снова улёгся на своё место, пытаясь согреться под шинелью, которая была больше похоже уже на половую тряпку. На улице стояла мерзкая погода, наступал ноябрь месяц, а в начале ноября уже выпадал снег. Пока стояла плюсовая погода днём, а ночью уже подмораживало. Солома не давала схватить воспаление лёгких, которым стали болеть больше половины раненых, а лекарств не было никаких. Жизнь снова испытывала меня на прочность.

– Три дня! – проносилось в моём мозгу, как выстрел. – Три дня неизвестности, а затем наступит ещё большая неизвестность!

Я стал думать о чём-нибудь приятном, но, как только уходил от этой темы, меня начинали разрывать противоречия.

– Вот что мне делать калеке с одной рукой, да ещё с детьми, которых надо было как-то кормить, да и просто работать! – думал я почти постоянно. – А может, я и вовсе не нужен буду Анютке своей? Может она плюнет, да уедет к своим родным? Ну, и что мне потом делать? Как жить с одной рукой? Ну, ладно нет ноги, выстругал чурку, прикрепил и ходи, а как без руки? Я же даже сено не смогу накосить, а лошадь в упряжь поставить?

Все эти вопросы жгли моё сердце, хотя другой голос говорил мне, что можно и с одной рукой прекрасно прожить, нужно только приспособиться. Главное, что я жив, и относительно здоров. Сколько людей мрут, как мухи, и их даже не отмечают, да и большинство раненых так и оставались без имён, беседуя только между собой. Некоторых раненых, которые уже поправились, немцы вывозили куда-то, и больше их никто не видел. Вячеслав говорил, что их вывозили на работу в Германию.

– Ещё лучше! – с грустью думал я и об этих случаях. – Не хватало ещё, чтобы и меня куда загнали!

Я даже вспотел только от одной этой мысли. Самое интересное, что немцы никого не отмечали. Начинали отмечать, да задавать вопросы, кто такой, откуда, с какой части, только перед отправкой, а на нас даже не обращали внимания.

Собственно, в создавшейся ситуации лично мне сейчас это всё было на руку, в противном случае, если бы меня отметили по моей фамилии, то, как было бы переделаться на Мещерякова. Поэтому правильно говорилось, что не делается, всё к лучшему.

В моей ситуации рассуждать о лучшем, или худшем было кощунственным, но такова голова у человека, что чем больше загадок, тем больше работает мозг. В конце концов, голова моя разболелась так, что даже стало подташнивать.

Попив воды, я снова забрался в свою конуру, и закрыл глаза, стараясь уснуть. На улице давно наступила ночь. Ветер за окном нагонял только тоску, и я снова стал думать о доме, о родителях, родных, ну и, конечно же, об Ане и малышах. В итоге я расчувствовался и заплакал, укрывшись с головой. Плакал я не долго, да и находиться под шинелью с головой было невыносимо. Если честно, то я уже забыл, когда не то чтобы мылся, а просто умывался. Той воды, которую нам доставляли, едва хватало, чтобы всем попить. Стали доставать вши, коих было немерено. Не успеваешь забыться в тяжёлом сне, как они начинали тебя просто грызть.

Промучившись до поздней ночи, я уснул, так и не дождавшись Вячеслава, который иногда приходил, чтобы часок-другой поспать на куче такой же соломы, которая лежала в другом углу помещения. Для Гали было приготовлено место за небольшой ширмой, где она и приводила себя в порядок. Как она это делала в этих условиях, одному богу было известно, но выглядела она всегда опрятно.

Так уж случилось, но самое приятное, связанное с женщинами, складывалось с именем Галя. Вот и сейчас моей будущей спасительницей вновь должна была выступить Галя. Что за Галя, я не представлял, но уже был ей благодарен только за то, что она согласилась мне помочь.

Утром я проснулся, когда за окном ещё было темно. На улице горели прожектора, лаяли без конца свирепые псы, и нескончаемо лил холодный, промозглый дождь.

– Господи! – подумал я, продолжая лежать, боясь даже пошевелиться, чтобы не разбудить Вячеслава и Галю. – Когда же это всё закончится? Когда закончится этот ужасный не прекращающийся сон?

Они слегка, стонали во сне, устав от постоянной работы с ранеными, и искалеченными людьми. Я не представляю, откуда у них брались силы, чтобы выполнять такой объём работы. Кроме операций, они ещё решали вопросы и с теми, кто отмучился, стараясь хоть как-то раздобыть о каждом из них их данные, чтобы написать записку и вложить её в гильзу, которые он брал у немцев, а те лишь смеялись над ним, но гильзы давали. Давали и бумагу, и карандаши, всё-таки понимая, что эти бедолаги тоже когда-то были солдатами, как и они сами.

Время тянулось, как резина, и я уже снова стал дремать, как пришёл один из санитаров и, дотронувшись до плеча доктора, произнёс. – Вячеслав Семёнович! Вы просили разбудить вас в восемь утра, уже восемь!

– Спасибо, Боря! – ответил устало доктор, и сел на своём ложе.

Потом он поднялся, посмотрел на меня, и, подойдя к небольшому чугунку, в котором была вода, немного зачерпнул ковшиком, и обмыл своё лицо, прогоняя остатки сна.

Потом он подошёл к ширме, и тихо позвал. – Галчонок! Пора, девочка, а то снова не успеем сделать намеченное! После войны, детка, будем отсыпаться!

Через несколько минут они ушли, и тогда я решил подняться и пройтись хоть по коридору. На улице уже начинало светать, и в помещении уже можно было вполне нормально ориентироваться, но не успел я выйти, как тут же наткнулся на Вячеслава, который вернулся за чем-то в комнату отдыха.

– Паша! Ты что сдурел? Заройся в своём углу и не высовывайся! Не хватало, чтобы ты холеру подхватил! – недовольно прошипел он мне в самое ухо. – Ты знаешь весь второй этаж в карантине, так что не вылезай, а то точно не попадёшь к своей Галине Ивановне!

– Да я просто хотел прогуляться, а то весь уже провонял в комнате, хоть бы глоток свежего воздуха! – произнёс я в ответ, виновато улыбнувшись доктору.

– Не дури мне голову! Надышишься ещё, а сейчас в комнату и не вылезай отсюда до тех пор, пока я тебя сам не заберу! Понял? – сказал он, что-то забрал и удалился в сторону операционной.

– Ерунда какая-то! – недовольно пробурчал я и, сходив по малой нужде в ведро, снова лёг на солому, и укрылся шинелью.

Не успел я, как следует улечься, как послышались крики где-то внизу, и я понял, разобрав среди криков немецкую речь, что началась чистка. Скорее всего, они решили убрать всех тех, кто, так, или иначе, подхватил холеру.

Посему было понятно, что оцепление находится внизу и командовали нашими солдатами, чтобы они выводили, и выносили всех, кто заболел. Таких набралось около сотни человек. Я подошёл к окну, осторожно оторвал простыню в уголку окна, и стал наблюдать за всем, что там происходило.

Немцы, выстроившись цепочкой, стояли чуть в стороне с собаками, которые лаяли со свирепым видом. И вот, из подъезда нашего здания, стали выводить больных. Всех их повели в дальний угол двора, где находился ров, поставили их возле рва, и расстреляли, приказав остальным пленным их закапывать. После того, как они закончили работу, их тоже расстреляли, сбросив в тот же ров, где места хватало для всех.

После этого, их командир махнул рукой, и из здания вывели ещё человек пятьдесят пленных, которые закопали и эту партию людей. Этих пленных они отпустили в здание, и через полчаса всё снова стихло. Только лай собак не прекращался. Дождь, который лил всю ночь, прекратился незадолго до того, как немцы решили зачистить помещение бывшей школы от холеры.

Всё это происходило как бы буднично. Практически даже не было никаких волнений, или переживаний, до такой степени смерть стала обыденным делом, вроде сходили в столовую пообедать! Только сейчас до меня дошло, что Вячеслав снова спас мне жизнь, так как никто бы не стал разбираться со мной, и пошёл бы я, как больной.

Действительно человек быстро привыкает к любым условиям жизни. Кажется, что в аду никогда не привыкнешь, ан нет, привыкаешь, и довольно быстро. Меньше чем за месяц мы, без исключения, все привыкли к ужасному нашему проживанию. Ощущение свинарника, где содержат свиней, которые ходят под себя, только лишь для того, чтобы в один прекрасный момент убить этих самых свиней, коими являлись все мы.

Эти мысли часто меня навещали, но я собирался с силами, и начинал думать о чём-нибудь приятном.

Постояв немного ещё у окна и, подышав свежим воздухом, я снова направился на своё место. Болели все кости, внутри всё горело, и было непонятно, или я заболел, или просто измучился мой организм. Рука моя так сильно меня уже не беспокоила, швы Вячеслав снял, но она продолжала ныть. Самое ужасное было то, что на левой руке, которой не было, очень сильно чесалась ладошка, а я не мог её почесать. Тогда я начинал массировать свою культю, и это чувство постепенно проходило. Я даже поинтересовался у Вячеслава насчёт этого, а он только посмеялся, и сказал, что это нервные окончания продолжают давать эти импульсы, напоминающие щекотание на ладошке.

– Не переживай, Паша! – сказал он мне тогда. – Это останется с тобой на всю жизнь! А что поделаешь?

Вот и сейчас, вероятно, после того, что я увидел, у меня снова зачесалась ладонь левой руки, и я снова стал её массировать. После того, как всё успокоилось, я снова задремал.

Проснулся от того, что меня разбудил Вячеслав, толкнув в бок ногой.

– Вставай, соня! Ну, вот где ты ещё такой курорт найдёшь? – улыбнувшись, произнёс он, и принялся за еду, которую принёс.

Принёс он и мне. Всё та же похлёбка, да всё тот же хлеб, который отдалённо только напоминал хлеб.

Каши сегодня не будет, так что довольствуйся тем, что есть, да снова ложись, чтобы не растрачивать силы, коих и так нет! – снова произнёс он, и, чуть помолчав, продолжил. Видел, что стервятники творят? А ведь это я виноват, что пришёл к их командиру и попросил помощи, чтобы дали хоть какие лекарства, чтобы спасти людей! Вот и спасли! Теперь умнее буду, а если честно, то они сейчас поступили гораздо гуманнее, чем покажется на первый взгляд! Представляешь, чтобы было со всеми через пару недель? Да мы бы все заразились бы, и с нами было бы то, что сделали с теми бедолагами!

После того, как мы поели, он снова посмотрел на меня, и, снова, улыбнувшись, сказал. – Твоя Галина придёт завтра утром, так что будь готов!

Я снова ничего не ответил, рассматривая этого удивительного человека.

– Какое у него всё-таки самообладание! А какие нервы, силы! – думал я, всматриваясь в его лицо, на котором расположилось масса морщин, да и волосы становились всё белее и белее.

– Ладно! Отдыхай! – произнёс он, явно засмущавшись от моего взгляда. – Что ты сам себе накручиваешь?

И он ушёл, а через минуту пришла медсестра, и, молча поев свою порцию, также молча удалилась из комнаты. Я снова остался с самим собой, и со своими мыслями.

Все мои мысли летели в завтрашний день, который, возможно, сулил мне свободу, а значит и возможность выжить в этой войне. Никто не мог и подумать в тот момент, что война будет ещё продолжаться добрых четыре года, чуть меньше.

Я был очень возбуждён, и сон, поэтому не шёл ко мне. Продолжая валяться, я продолжал прокручивать в голове всякие варианты дальнейших своих движений. Для себя я всё-таки решил сначала заглянуть в Клинцы, а уж оттуда добираться до Малышевки. Про то, что ещё надо было выйти отсюда, я почему-то не думал. Я был уверен, что всё будет нормально, и я выйду из этого ада, главное чтобы не подвела эта самая женщина.

С этими мыслями я и уснул, даже не заметив, как это произошло. Самое интересное было в том, что мне приснился чудесный сон, будто я летом бегаю в поле босиком, гоняясь за бабочками.

10.07.2015 год.

Веха!

Начало войны!

Часть седьмая!

– Павлуша! – услышал я истошный крик женщины, которая повисла на колючей проволоке, чем привлекла внимание и охраны нашего лагеря.

Я с удивлением посмотрел на Вячеслава, который, в свою очередь, удивлённо посматривал то на меня, то на эту самую женщину.

Сначала я подумал, что Вячеслав с Галиной Ивановной решили разыграть спектакль, чтобы привлечь внимание немцев к этой сцене, но потом понял, что так невозможно сыграть обычной, крестьянской женщине, лет двадцати трёх возраста.

Она была чуть ниже меня ростом, тёмные волосы были укрыты большим, шерстяным платком. Одета была в чёрную, длинную юбку, а сверху аккуратно сидела фуфайка. С утра подморозило, и явно говорило о том, что не сегодня-завтра пойдёт снег.

Галина кричала дикими воплями, и я, не понимая, как это произошло, бросился к ней, но тут же раздалась пулемётная очередь, заставившая меня остановиться.

Вячеслав догнал меня и, прикрыв своим телом, оттащил от забора. На той стороне колючей проволоки, тоже началось движение. К ней подбежали двое вооружённых охранников и, взяв её под руки, почти понесли в здание, в котором обитали эти самые стражи вместе с офицером, комендантом нашего лагеря.

Вячеслав тоже увёл меня со двора, подмигнув мне. Он сам не ожидал такого оборота дела, поэтому, едва мы оказались у себя, он вздохнул и развёл руками.

– Не понимаю, чего она так отреагировала на твоё появление! – произнёс он, подойдя к окну. – Если это игра, то она артистка величайшего пошива! А вдруг она признала в тебе своего Павлушу? Кино и только!

Я тоже ничего не понимал, но сердце моё колотилось с бешеной силой. Я тоже почувствовал к ней что-то такое, которое я чувствовал только к своей Анюте.

– Господи! Что за наваждение? – подумал я, опустившись на табурет, который стоял недалеко от окна.

Время снова как бы зависло над нами, оно вообще остановилось, забросив нас в какое-то непонятное пространство. Сердце колотило, и не думало успокаиваться ни на минуту.

Только, спустя четыре часа пришёл Вячеслав и, кивнув мне, направился к лестнице, которая вела на нижние этажи, а может быть и на свободу. Моё состояние было близкое к обморочному, но я старался хоть как-то контролировать себя, но мне это плохо удавалось.

Путь от здания полуразрушенной школы, до караульного дома, который располагался прямо возле огромных ворот, показался вечностью. Во мне кипело два чувства, чувство страха, просто животного страха, и чувство предстоящего счастья, которое тоже заставляло меня трястись, стуча зубами.

– Паша! Успокойся! – чуть слышно сказал Вячеслав, хотя было видно, что он и сам волнуется.

Наконец мы вошли в это здание, немец, стоящий на входе в здание что-то сказал Вячеславу, и тот повёл меня прямо к коменданту лагеря.

Едва открыли дверь, как Галина Ивановна бросилась ко мне и, повиснув на шее, разрыдалась. Судороги били всё её тело, а из неё, кроме рыданий, больше ничего не выходило.

Высокий шатен с пагонами капитана немецкой армии подошёл к нам и, посмотрев прямо мне в глаза, спросил. – Мещеряков?

– Да! – произнёс я, кивнув в ответ годовой.

– Назовите свою часть, в которой вы служили, и где попали в плен! – снова произнёс он на ломанном, русском языке.

Я не отвёл глаз и, немного затянув паузу, назвал свою часть, и место пленения, чтобы версия была правдоподобной.

Потом немец подошёл к столу, и стал перебирать бумаги на столе. Наконец он нашёл то, что ему было необходимо и, посмотрев в нашу сторону, подозвал меня к себе, кивнув головой.

– Так ты говоришь, что служил в артиллерии? – снова спросил он и, показав на стул, стоящий возле стола, добавил. – Ну, хорошо! Так как ты угрозу уже не представляешь, германское правительство решило отпустить тебя домой, но ты должен написать заявление, в котором укажешь, что не будешь брать в руки оружие против нас!

Я кивнул и, устроившись на стуле начал писать заявление, едва не написав фамилию Песня, отчего даже вспотел.

Всё происходило, как в тумане. Потом были расставание с Вячеславом, который грустно улыбался мне и, наконец, я оказался за воротами лагеря с документом, в котором указывалось, что меня освободили из лагеря для военнопленных в связи с не боеспособностью, значит, как инвалида.

Галина висела на моей руке, и с любовью заглядывала ко мне в глаза. Я так и не понял до сих пор, как всё произошло. Мне казалось, что это сон, приятный, но сон. Во мне не было никаких эмоций, только чувство от свободы, которое доселе не было известно мне. Наверное, все так заключённые, отсидев свой срок, с такими чувствами, выходят на свободу, где их встречают близкие люди.