Текст книги "Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения"

V

В начале 1886 года семью постигло большое горе: 18 января скончался младший сын, четырехлетний Алеша.

Отец и мать по-разному перенесли это несчастье.

Известно, как болезненно отзывался всегда Толстой на смерть близких, как обостряло и омрачало присутствие смерти все его мысли и чувства. Теперь же, когда живая вера соединила его с бесконечной, вневременной жизнью, придала смысл и оправдание каждому действию, каждой перемене, ничто уже не в силах пошатнуть его твердости, и величественный переход к неизвестному углубляет смысл настоящего, привнося в него торжественную напряженность. Нет больше отчаяния, есть грусть отца и непрерываемая радость жизни на новом пути. Какая перемена! Л. Н. Толстой – исключительный семьянин – не оплакивает больше собственного ребенка, и не только разумом, но всем существом своим воспринимает личное горе в свете религиозного понимания.

Наоборот, Софья Андреевна переносит испытание только как мать. От нее оторвалось свое; и она мучается почти как от физической боли. Она усматривает в этой смерти месть высшей воли за ее желание уклониться от выполнения природного материнского долга. И в эти дни, когда отец и мать душою объединены у гроба мальчика, их духовное различие особенно ярко и знаменательно.

В день смерти сына Лев Николаевич пишет В. Г. Черткову: «[То, что оставило] тело Алеши, оставило и не то что соединилось, а – с Богом, мы не можем знать, соединилось ли – а осталось то, чем оно было, без прежнего соединения с Алешей. Да и то не так. Об этом говорить нельзя. Я знаю только, что смерть ребенка, казавшаяся мне прежде непонятной и жестокой, мне теперь кажется и разумной и благой. Мы все соединились этой смертью еще любовнее и теснее, чем прежде. Спасибо вам за ваше письмо. Я ждал именно его. Помогай вам Бог делать общее наше дело – дело любви – словом, делом, воздержанием, усилием: тут не сказал словечка дурного, не сделал того, что было бы хуже, тут преодолел робость и ложный стыд, – и сделал и сказал то, что надо, что хорошо – то, что любовно, – все крошечные незаметные поступки и слова, а из этих-то горчичных зерен вырастает это дерево любви, закрывающее ветвями весь мир. Вот это-то дело помогай нам Бог делать с друзьями, с врагами, с чужими, в минуты высокого и самого низкого настроения. И нам будет хорошо, и всем будет хорошо».

Письмо Софьи Андреевны к сестре: «Милая Таня, слышит ли твое сердце мое горе? – сегодня я хоронила Алешу. Не понимаю, как я пишу тебе, но мне только и хочется о нем думать, говорить и писать, и потом я хочу, чтоб ты это только от меня узнала. Ах, Таня, если бы ты знала, как я терзаюсь, что меня Бог наказал за грехи. Я не хотела еще детей иметь, и вот отнят за это чудный, умненький, красивый мальчик, к которому, как это всегда бывает, я особенно привязывалась со дня на день больше и больше. Как солнышко в доме, был всегда веселый, со всеми ласковый, всеми любимый. Таня, ты понимаешь, каково мне; я не могу ничего тебе описывать, только одно могу описать, как это все было. Мучаемся мы все, что пустили трех малышей гулять; было 6° мороза и ветер. Гуляли они минут двадцать, не озябли нисколько, но погода была резкая и неприятная. Это было в среду. В четверг я ездила по делам. Приезжаю в 5-м часу домой, говорят: «Алеша продрог, весь затрясся и заснул». Я смотрю: жар. В 9 он проснулся, попросил поесть калачика; я принесла ему чаю, варенья, он намазывал калачик и ел с удовольствием, и хотя в жару, но был весел. Скоро он опять заснул, и в 10 часов начался хриплый, его обычный кашель. Я все-таки испугалась, легла в детской. Все хуже и хуже. Стала греть ему припарки, а в 7 часов утра послала за доктором, который всегда его лечил и знает его особенности[241]241
  Нил Федорович Филатов (1847–1902), известный московский врач, специалист по детским болезням.


[Закрыть]. Доктор посмотрел очень внимательно (приехал он в 8 часов утра) и говорит: «Опять его обычный ложный круп: делать пульверизацию, давать микстуру и припарки продолжать…»

День прошел плохо, он хрипло кашлял, но в промежутках разговаривал и все горел. В 9-м вечера приехал с горловыми припасами, зеркалами Беляев[242]242
  Агапит Федорович Беляев (р. 1853 г.), известный московский врач, специалист по горловым болезням.


[Закрыть]. Говорит: «Крупозного ничего нет положительно, есть сильная краснота и опухоль гортани. Опасного ничего нет, но болезнь серьезная, должна уступить лечению. Это было в 9 часов вечера. Он разговаривал, шутил с Алешей, Алеша ему отвечал, показывал горло сам, открывал ротик, сидел. Но все жар и хрипота. Почти только что уехал Беляев, стало хуже. Хрипота прибавлялась, жар усиливался. Мы никто не ложились. Сидела няня[243]243
  Анна Степановна Суколенова (1828–1917), крестьянка д. Судаково, Тульск. у. и губ. Была няней у младших детей Толстых: Андрея, Михаила, Алексея, Ивана и Александры.


[Закрыть], я, Таня и Маша. Алеша обернулся вдруг и говорит:

«Позови папу». Мы позвали. Он поглядел на него. Левочка сел с ним и уже не отходил. Тут Алеша вдруг вскочил, прислонился к моей груди спиной, уставился глазами, и его начало точно заливать чем-то внутри. Потом отпустило. Я выбежала из комнаты опомниться хоть на минутку. Две ночи я его с рук не спускала. Таня тоже вышла. Вдруг приходит Левочка и Маша и говорят: «Кончился». Он перед этим все бредил и у меня на руках вдруг поднял голову, стал пристально, серьезно смотреть наверх и с расстановкой говорить: «Вижу, вижу, вижу». Девочки это видели и слышали тоже. Я спросила: «Что видишь, Алеша?» – Он что-то пробормотал, но не сказал.

Умер он в 4 часа ночи с 17 на 18 января… К смерти Алеши все большие отнеслись ужасно сочувственно. Илья мне помогал во всем: и гробик, и место искать, и формальности – все помогал.

Андрюша раз разрыдался, когда увидел куколку Алеши, в красной рубашечке мальчика. Он положил его, бросился в подушки и стал рыдать. Миша не плакал, а с недоумением и грустью спрашивал: «Никогда, никогда мы больше не увидим Алешу?» Саша маленькая, увидев его на столе, пришла в такой непонятный восторг и начала кричать: «Baby (беби)», в ручки бьет, хохочет, пляшет. Она не узнала его: но, видно, своя своих познаша: ангела в нем увидела. Хотела я хоронить его в Девичьем монастыре, поехала туда с Ильей. Каменная ограда, точно крепость; внутри ограды монастырь и бесчисленное множество, одна на другой, просто, могилы. И 400 лет кладут в это крошечное местечко один труп за другим, и вся земля, это – эссенция трупов богатых, жирных людей, потому что там место стоит 250 рублей серебром. И торг и вся эта обстановка показались мне противны. Я к Пете[244]244
  П. А. Берс, брат Софьи Андреевны.


[Закрыть]: «Где есть чистенькое новое кладбище?» Он говорит: «Кладбище в Покровском нашем закрыли, оно переполнено очень, а перевели его в Никольское, месяц тому назад, еще никто не похоронен».

Поехали мы с Ильей в Покровское – в первый раз, Таня, с тех пор, как я замужем, и вот зачем пришлось ехать! И воспоминания детства и горе, – ах, Таничка, что можно вынести, какой ад в душе, и ходить, и есть, и жить![245]245
  В Покровском, под Москвой, семья Берс проводила лето. Сюда приезжал к ним и Л. Н-ч до женитьбы. Об этом подробно у Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», ч. I.


[Закрыть]

В Покровском одна старушка, Дарья Ивановна, бывшая дворовая, просвирня, узнала меня, бросилась целовать. Все еще помнят нас в Покровском. Тут я узнала, что мне нужно, и поехала в Никольское. Ветер, но ясное красное солнце на закате; места все знакомые, леса, макушки красные и снег розовый. Показали нам кладбище. Помнишь, Таня, Швейцарию нашу в Покровском? Так вот, где Химка внизу течет, так на другом берегу, где село Никольское, на обрыве высоком над речкой, отведено кладбище. Место чудесное. Я решила туда и похоронить Алешу. Велела, где ямку рыть, обдумала, как я все обсажу. И с этого места видна наша, так называемая, Швейцария и все Покровское и все те места, где ты пропала, когда мы за грибами ходили в детстве, а те места, куда мы уходили, когда дома что неблагополучно и грустно, и которые мне в детстве так казались чудно поэтичны и красивы.

Сегодня мы поставили гробик на наши большие сани, в которых так недавно я возила его и в Зоологический сад и в театр обезьянок; села няня и я… Приехали мы; там священник встретил нас и несколько человек народа… Узнали, что я дочь Андрея Евстафьевича Берса, и такая меня окружила атмосфера любви, участия, добрых воспоминаний об отце, что я поняла, какой он был добрый, и мне приятно было. Все помогали гробик нести; все нежно, осторожно, как любящая женщина (а ведь все мужики), обратились они и с моим горем, и с гробиком, и с засыпанием могилки, и с обещаниями и помянуть младенца, и могилку соблюдать, и молиться на могилке.

Вот, Таня, милая, если я умру в Москве или поблизости, я и себя велю там похоронить. Там ясно, просто, добро; и земля чистая. Божья, не тронутая, и природа чудесная…

Левочка осунулся, похудел и очень грустен. Таня и Маша в первый раз увидали близко смерть – он умер на их глазах, сами они того желали – все очень огорчены и ко мне ласковы. Бедная няня совсем с ума сходит. Она ведь его обожала и говорит, что только брата да Алешу и любила. Она так плачет, что я бегаю от нее».

Вскоре обычная жизнь восстановилась.

11 ноября 1886 года скончалась в Крыму мать Софьи Андреевны, Любовь Александровна Берс. Судя по переписке, эта смерть не очень больно отразилась на Софье Андреевне. Она погружена в жизнь собственной семьи, а все остальное, даже прошлое в лице матери, затрагивает ее лишь слегка. «11-го три месяца траура, и я думаю, молодым можно и пляснуть. Мы сделаем это очень просто и тихо; народу будет больше всего родни», – пишет Софья Андреевна сестре. Всю эту зиму, по ее словам, они прожили «мирно и счастливо». Творческая работа Льва Николаевича вызывает на этот раз сочувствие со стороны жены, она охотно переписывает новое философское произведение и переводит его на французский язык. Это статья «О жизни и смерти»[246]246
  Позднее Толстой назвал ее просто «О жизни», придя к заключению, что смерти нет.


[Закрыть], которая нравится Софье Андреевне, так как она «без задора и без тенденции, а чисто философская», «глубоко обдумано, и [ей] по душе, что идеалистично».

Но внутренне Софья Андреевна по-прежнему остается чуждой религиозным настроениям мужа. По поводу этой статьи она отмечает в дневнике: «Переписала «О жизни и смерти» и сейчас перечла внимательно. С напряжением искала нового, находила меткие выражения, красивые сравнения, но основная мысль для меня вечно несомненная – все та же. Т. е. отречение от материальной, личной жизни для жизни духа. Одно для меня невозможно и несправедливо, это то, что отречение от личной жизни должно быть во имя любви всего мира, а я думаю, что есть обязанности несомненные, вложенные Богом, и от них отречься не вправе никто, и для жизни духа они не помеха, а даже помощь».

Софья Андреевна готова принять отвлеченную философскую мысль, но она всей душой протестует против практических выводов, подрывающих семейный уклад. На почве практического применения религиозных положений, в те годы проявлявшегося преимущественно в стремлении к внешнему опрощению, круг единомышленников Толстого возрастал, и к этим лицам – «темным»[247]247
  Посетители и друзья Л. Н-ча, которых С. А-на называла «темными» в отличие от светских знакомых.


[Закрыть] – Софья Андреевна относилась всегда крайне враждебно. На склонность мужа к упрощению жизни Софья Андреевна смотрела почти как на чудачество и надеялась, что со временем оно пройдет. Разумеется, те, которые ободряли и вдохновляли его на этом пути и отвлекали от текущих интересов семьи, вызывали ее гнев.

Так было еще с В. И. Алексеевым, оказавшим несомненное влияние на Толстого в годы его перелома. Софья Андреевна хотя и благожелательно относилась к нему, но никак не могла примириться с его взглядами, а главное, с его бесхозяйственностью. Оставив Ясную Поляну, Алексеев жил на арендованной у Толстых земле в Самарской губ. В силу своих христианских принципов, дело он вел так «неразумно», что не был в состоянии аккуратно выплачивать деньги. В 1886 году Софья Андреевна пишет ему решительное письмо, в котором указывает на его «фальшивое положение», заключающееся в том, что он, «не быв в состоянии платить аренды, продолжает истощать и портить землю, которая, мало того, что не приносит никаких процентов, ежегодно падает в цене вместо того, чтобы улучшаться. И потому, как мне ни неприятно, – продолжает Софья Андреевна, – самой вам это писать (я полагалась на вас в этом случае), но я принуждена сказать вам, что аренду вам отказываю… Лев Николаевич сдал мне дела и имения в неограниченное распоряжение, а я не желаю и не могу разорять своих детей и вести дела неразумно». Такой поступок Софьи Андреевны со старым другом ее детей (он был их учителем в конце 70-х годов) вызвал смущение всей семьи, и Сергей Львович поспешил открыто высказать Алексееву свое огорчение по поводу «этого несчастного письма» его матери[248]248
  Об этом подробно в «Воспоминаниях» В. И. Алексеева.


[Закрыть].

Особенным нерасположением Софьи Андреевны пользовался И. Б. Фейнерман, «молодой человек, еврей, симпатичной наружности, интеллигентный и вполне опростившийся, полный энергии и добрых желаний». По словам П. И. Бирюкова, он «своим радикализмом в опрощении и упорством в крестьянском образе жизни и труде оказывал поддержку стремлениям Льва Николаевича в этом же направлении, являя живой пример приложения к жизни основ его мировоззрения»[249]249
  Это могло быть только в самом начале. Уже в 1889 г. по поводу знакомства с новым лицом, увлекавшимся его идеями, Толстой отметил в дневнике 23 августа: «Не верю. Похож на Фейнермана. Больше ради славы людской, чем Божьей».


[Закрыть].

Личная жизнь Фейнермана сложилась очень неудачно. Он поселился в деревне Ясной Поляне, стал помогать бедным крестьянам и, чтобы иметь право на преподавание грамоты, принял православие. Жена, видя, что теперь он не сумеет содержать ее и ребенка в прежнем достатке, потребовала развода. Попечитель округа к преподаванию его не допустил. Присутствие же Фейнермана в Ясной Поляне было так неприятно Софье Андреевне, что она готова была пойти на неблаговидный поступок, и успокоилась только тогда, когда он силою обстоятельств вынужден был покинуть деревню.

По этому поводу Софья Андреевна пишет сестре: «К моему огорчению, Фейнерман опять в Ясной и пишет письма Левочке с большим пафосом. Очень досадно, что опять будут эти Фейнерманы торчать в Ясной. Я думала, что я от них избавлена совсем. Хорошо бы, если б шепнуть новому губернатору или Свербееву[250]250
  Дмитрий Дмитриевич Свербеев (1845–1920), тульский вице-губернатор.


[Закрыть], чтоб Фейнермана, как не имеющего определенных занятий и вредного по влиянию на крестьян, выслать на место его родины. Если б не боялась Левочку огорчить, я бы это выхлопотала легко».

Из ее дневника: «Фейнерман опять в Ясной. Он бросил где-то жену беременную с ребенком без средств и пришел жить к нам. Я за семейный принцип, и потому для меня он не человек и хуже животного. Как бы фанатичен он ни был, какие бы мысли и прекрасные слова он ни говорил, – факт оставления им семьи и питанья на счет дающих ему остается несомненен и чудовищен».

Письмо Льва Николаевича Софье Андреевне: «Получил нынче твое доброе письмо, как и ожидал. Одно очень не хорошо: это твое нерасположение к Ф[ейнерману]. Что тебе может мешать человек? И как поставить себя в такое положение, чтобы не уметь обойтись с человеком – обойтись как с человеком, так, как ты найдешь наилучшим? Это что-то обидное и жалкое мне для тебя, что ты имеешь врага. Это ужасно мучительно. А главное, за что ты так обвиняешь его? Зная его близко, его никак нельзя ненавидеть, а можно только жалеть. Жену свою он ужасно любит. И теперь, когда она требует у него развода, и он посылает ей его, и она вместе с тем обещается приехать к нему и не оставлять его, я вижу, как он страдает. Ненавидеть же его нельзя, потому что нельзя же его не назвать добрым человеком? Вообще, думаю, что если ты примешь какие-нибудь внешние меры для его изгнания, ты сделаешь дурно, главное – дурно для себя».

Вскоре Софья Андреевна сообщает сестре «радость, что Фейнерман уезжает на родину, кажется, совсем. Это много нам с тобой облегчит жизнь в Ясной».

В это же время определилось отрицательное отношение Софьи Андреевны к ближайшему другу мужа В. Г. Черткову. Она отмечает в дневнике: «Отношения с Чертковым надо прекратить. Там все ложь и зло, а от этого подальше». «Не люблю я его: не умен, хитер, односторонен и не добр. Лев Николаевич пристрастен к нему за его поклонение».

По поводу своих нападок на единомышленников Льва Николаевича Софья Андреевна однажды пишет мужу: «Я хотела тебе сказать, что если ты иногда встречаешь в моих письмах слишком крайне и зло выраженные мысли и чувства, то я об этом жалею. Но взгляды и мысли мои в основе остаются те же, я от них не могу отделаться, а могу только регулировать выражение их, не огорчать и не оскорблять никого, что и стараюсь и буду стараться делать».

«Мы в письмах с тобой гораздо ближе, чем в жизни. В письме все вспоминаешь и все напишешь, что может быть интересно хоть немножко, а в жизни видимся мало, тебя темные люди завоевывают, и всегда совестно как-то рассказывать обыденные мелочи, а в письме все как будто интересно».

Приведенные документы далеко не исчерпывают всей темы, но одних их достаточно, чтобы увидать озлобленность, с которой Софья Андреевна относилась к тем, кто, удачно или неудачно, но пытался вместе с Толстым перестроить жизнь и осуществить царство Божие на земле. А когда эти настроения проникли в ее собственную семью, ее раздражение достигло крайних пределов.

В середине 1880-х годов яспонолянская молодежь была увлечена крестьянскими работами. Толстые и Кузминские вместе с Львом Николаевичем часто проводили время в поле, помогали ему в работе по постройке хаты для бедной крестьянки, жали, косили, возили навоз.

По этому поводу Софья Андреевна пишет жене художника, Анне Петровне Ге: «Лето, проведенное нами, оставило во мне самое тяжелое впечатление. Мало-помалу все семейство разошлось из дому по работам сельским. Семейная жизнь была вполне разрушена. Домой приходили только ночевать, и то усталые, измученные, молчаливые и часто мрачные от непосильной работы. Я тоже хотела испытать эту работу, а главное, одиночество моей домашней жизни тяготило меня, и я только раз вышла на покос. Но видно нам обоим с Львом Николаевичем было дано от Бога предостережение: не искушай Господа Бога твоего. Не тот труд указан нам был Богом, – и вот мы оба заболели. Сначала слегла я и проболела недель пять, потом вы знаете все, что было с Львом Николаевичем. В болезнь его опять пришлось часто горько: то не хочет одного доктора, то не хочет другого, то одни глупости, то вред будто ему делают. И так пробилась около 10 недель. Под конец Лев Николаевич стал кроток, покорен и благоразумен. Теперь он и мясо ест и принял опять свой барский вид, спокойный, чистый; иногда музыкой занимается, иногда детьми; сидит и говорит с нами, семьей, охотнее, и я в нем нахожу все чаще и чаще того Льва Николаевича, за которого я шла замуж и которого так долго любила. Но долго ли, вот вопрос. Опять начнется возка навоза, работа непосильная в поле, и опять он уйдет от нас».

Спустя 10 дней она отмечает в дневнике: «Все в доме, особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, навязывают мне роль бича. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь всем этим больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казенным, холодным, уже вперед взятым на себя видом, просить лошадь для мужика, денег, муки и т. п. Я не занимаюсь хозяйством сельским, – у меня не хватает ни времени, ни уменья, – я не могу распоряжаться, не зная, нужны ли лошади в хозяйстве в данный момент, и эти казенные спросы с незнанием положения дел меня смущают и сердят. Как я хотела и хочу часто бросить все, уйти из жизни так или иначе. Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать. Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм! Зачем я все-таки делаю все? Я не знаю; думаю, что так надо. То, чего хочет (на словах) муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде сама из тех семейных, деловых и сердечных оков, в которых нахожусь. И вот уйти, уйти, так или иначе, из дому или из жизни, уйти от этой жестокости, непосильных требований – это одно, что день и ночь у меня на уме. Я стала любить темноту. Как темно, я вдруг веселею; я вызываю воображением все то, что в жизни любила, и окружаю себя этими призраками. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. Я испугалась, не схожу ли я с ума? И вот эта темнота теперь мне мила, а ведь это смерть, стало быть, мне мила?»

Работы по деревне были для всех только здоровым развлечением. Уставая, они скоро отходили от дела, и лишь одна младшая дочь Толстых, шестнадцатилетняя Мария Львовна, разделяла интересы отца, пыталась жить по его идеалам.

Она «была худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, – сообщает И. Л. Толстой, – а по лицу, скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и с светло-голубыми глубоко сидящими глазами. Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной. Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех нас отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону. Вечная заступница за всех обиженных и несчастных, Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками, и, главное, – своим большим отзывчивым сердцем».

На тему о дружбе, о любви между Львом Николаевичем и Марией Львовной можно многое рассказать, но мы ограничимся лишь двумя цитатами из документов того времени.

Касаясь в письмах своей семейной жизни, Лев Николаевич противопоставляет дочь Машу всем остальным детям; она его отдохновение, единственная надежда. – «Я живу хорошо: очень много больше всех годов работаю в поле с девочками, особенно с Машей, которая самая большая моя радость». «Живу я хорошо. Из детей моих близка мне по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть».

Но Софья Андреевна совсем иначе воспринимает необычные наклонности дочери. Она с негодованием и даже брезгливостью относится к ним. Для Льва Николаевича Мария Львовна – самая близкая из детей, для Софьи Андреевны – последняя из всех.

«У нас сегодня… неприятно, – сообщает она сестре. – Вхожу утром в столовую кофе пить, вижу стоит Левочка, стакан чаю в руках и кричит на Таню. Я спросила, что такое; оказывается, что Илья и Машка напели отцу, что вечер – скука, что они против, что неизвестно для кого я делаю вечер и т. д. Таня в это время приехала и сказала, как она всегда искренна, что ей это очень весело и что она не понимает, как девочке 16 лет может быть скучно танцевать. Тогда Левочка что-то в этом нашел (против шерстки погладили) и начал кричать на Таню, что она лжет и проч. Почему лжет, он так и не мог отказать. Я вступилась за Таню, и вышла история. Вечер я расстроила, сказала всем, а эту пейзанскую [!] Машку я еще теперь больше приберу к рукам… Конечно, я очень сердита и начну ездить эти дни в театры, цирки и проч. А Машка будет сидеть дома и ничего завтра не получит, даже не поздравлю ее».

«Маша все так же скрытна, неуловима и бледна. Не ест мяса и очень этим меня сердит».

«Все мои несчастные дети спутаны нравственно совершенно; теперь кризис, и они колеблются, куда и как идти. Прежде они были под гнетом упреков и проповедей отца, теперь он очень весел, добр, живет по-прежнему и ничего не проповедует. Дети, старшие, конечно, предоставлены сами себе и вот ищут пути… Сегодня был разговор со старшими и потом с Машей и Верой Шидловской. Я внушала вместе с Верой своей Маше, что в тысячу раз лучше быть последовательной, цельной и танцевать в своем кругу и молиться в своей церкви, чем галдеть песни с пейзанками, перенимать их грубые нравы и жить совсем без веры. В конце концов все-таки, замужем или девушкой, придется жить всю жизнь в своей среде, и все вышедшие из нее всегда несчастливы, без исключения. Маша ничего на это не могла сказать, и я надеюсь, потихоньку, но я ее образумлю».

Спустя год: «Прошлогодней одичалости никакой у нас нет… Живем очень дружной, естественной и чисто барской жизнью. На деревню ходят очень редко и то по делу. В доме с деревни никого не бывает, ничто не проповедуется».

Семейные группировки теперь резко обозначены. С одной стороны, Лев Николаевич и Мария Львовна, с другой – Софья Андреевна с остальными детьми. Одна лишь младшая дочь отошла от заботливо охраняемой матерью нормы, и за это мать отвергает ее, отец же видит в ней единственное утешение. Другие дети не уклонялись от шаблона, и Лев Николаевич, теряя надежду на перемену, все больше и больше отходит от них, порою просто тяготится ими. Наоборот, Софья Андреевна все силы, все внимание уделяет интересам детей, осуществляющим ее идеалы, ревниво их оберегая от влияния отца. На этой почве происходят постоянные недоразумения и взаимные обвинения. Та и другая сторона не могут понять друг друга.

Характерен один разговор Льва Николаевича со старшим сыном. Софья Андреевна много раз вспоминала его.

«Никогда не забывала я, – пишет Софья Андреевна, – как раз старший сын, Сережа, с которым Лев Николаевич много занимался в детстве, окончив университет, желая работать, т. е. служить где-нибудь, и не желая огорчить отца занятиями, противными его убеждениям, спросил Льва Николаевича, дрожащим от волнения голосом, куда советует отец ему поступить и какое взять дело?

Лев Николаевич нахмурился и недобрым, поспешным голосом ответил ему: «Да возьми первое попавшееся тебе под руку дело и работай».

– Да что же, например? – спросил Сережа, кандидат естественных наук, говорящий на иностранных языках, игравший прекрасно на фортепьяно, близорукий, умный и скромный.

– Возьми метлу и мети улицы, – ответил отец».

В этом разговоре, несмотря на тенденциозность его изложения, точно передано отношение Толстого к школьному образованию, в частности, к образованию собственных детей. Отрицательное отношение к науке привилегированного класса, которая дает лишь выгоды и служит меньшинству, вытекает из всей его философии, а раздраженный тон будет вполне понятен, если ясно представить себе душевное состояние Льва Николаевича при виде собственного сына, разделяющего настроения представителей этой науки[251]251
  Толстой писал в «Так что же нам делать?» (гл. XXXVIII): «Для человека нашего круга, кроме того, чтобы не лгать перед другими и собой, нужно еще покаяться, соскрести с себя вросшую в нас гордость своим образованием, утонченностью, талантами и сознать себя не благодетелем народа, передовым человеком, который не отказывается поделиться с народом своими полезными приобретениями, а признать себя кругом виноватым, испорченным, никуда ненужным человеком, который желает исправиться и не то что благодетельствовать народ, но перестать оскорблять и обижать его». «Я слышу часто вопросы хороших молодых людей, сочувствующих отрицательной части моего писания и спрашивающих: ну, так что же мне делать? Что делать мне, кончившему курс в университете или в другом заведении, для того, чтобы быть полезным?» «Молодые люди эти спрашивают, а в глубине души у них уже решено, что то образование, которое они получили, есть их великое преимущество, и что служить народу они желают именно этим своим преимуществом. И потому одно, чего они никак не сделают, это – то, чтобы искренно, честно отнестись критически к тому, что они называют своим образованием. Если же они сделают это, то они неизбежно будут приведены к необходимости отречься от своего образования и к необходимости начать учиться снова, а это-то и нужно. Они никак не могут решить вопроса – что делать? – потому, что вопрос этот стоит для них не так, как он должен стоять».


[Закрыть].

Софья Андреевна не может простить мужу решительного отхода от обычных интересов, его протеста против шаблона, на который вступают подрастающие дети. Она рассматривает действия мужа под своим углом и с этой точки зрения обвиняет его. «Да простит мне Бог и люди за то недоброе, но чисто материнское осуждение моего мужа, как отца детей, – добавляет Софья Андреевна к этому рассказу, – но я не могу не осуждать его, я слишком много перестрадала и слишком тяжелые последствия видела потом в жизни особенно последних детей, только от того, что у них не было отца».

Различия взглядов членов семьи Толстых сказывались везде, проявлялись они и в домашнем развлечении, в «Почтовом ящике».

«Он зародился очень давно, – сообщает И. Л. Толстой, – когда я был еще совсем маленький и только что научился писать, и существовал с перерывами до середины восьмидесятых годов. Висел он на площадке, над лестницей, рядом с большими часами, и в него каждый опускал свои произведения: стихи, статьи и рассказы, написанные в течение недели на злобы дня.

По воскресеньям все собирались в зале у круглого стола, ящик торжественно отпирался, и кто-нибудь из старших, часто даже сам папа, читал его вслух.

Все статьи были без подписей, и был уговор не подсматривать почерков, – но, несмотря на это, мы всегда почти без промаха угадывали авторов или по слогу, или по его смущению, или, наоборот, по натянуто-равнодушному выражению его лица».

Лев Николаевич сочувственно относился к такой забаве, считая, что это «не совсем пусто. Камень долбит». Софья Андреевна пользовалась шутливой формой для полемики с мужем.

Чтобы дополнить картину семейных отношений, приводим несколько статей из «Почтового ящика». Некоторые из них опубликованы в «Воспоминаниях» И. Л. Толстого, другие приводятся нами впервые. Публикуются они в сокращенном виде, в части, касающейся Льва Николаевича и Софьи Андреевны.

СКОРБНЫЙ ЛИСТ ДУШЕВНО-БОЛЬНЫХ

ЯСНОПОЛЯНСКОГО ГОСПИТАЛЯ

№ 1. Сангвистического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами «Weltverbesse-rurigswahn»[252]252
  Мания усовершенствования мира (нем.).


[Закрыть]. Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словами. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей; частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятия несвойственными и ненужными работами, – чищенье, шитье сапог, кошенье травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного.

№ 2. Находится в отделении смирных, но временами должна быть отделяема. Больная одержима манией: Petulanta toropigis maxima[253]253
  Шутливо составлено на латинский лад, означает что-то вроде «очень резвый».


[Закрыть].

Пункт помешательства в том, что больной кажется, что все от нее всего требуют, и она никак не может поспеть все сделать. Признаки: разрешение задач, которые не заданы. Отвечание на вопросы прежде, чем они поставлены; оправдание себя в обвинениях, которые не деланы, и удовлетворение потребностей, которые не заявлены.

* * *

 
Две Толстые – Таня, Маша
Хотят экзамены держать,
Им сочувствует мамаша,
А папаша гонит жать.
 

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Лев Николаевич жив тем, что будто бы нашел разгадку жизни.

Софья Андреевна жива тем, что она жена знаменитого человека и что существуют такие мелочи, как, например, земляника, на которые можно тратить свою энергию.

ЧЕМ ЛЮДИ МЕРТВЫ В ЯСНОЙ

Лев Николаевич мертв, когда едут в Москву и когда в Москве, выходя гулять, получает разные грустные впечатления.

Софья Андреевна мертва, когда малышечки больны и когда Илья в бабки играет.

КОГДА ЯСЕНСКИЕ ЖИТЕЛИ ЧУВСТВУЮТ В ДУШЕ АД

Лев Николаевич, когда вокруг него роскошь, злословие; когда заставляют на себя работать с уверенностью, что все так и должно быть.

Софья Андреевна, когда вульгарны, когда дети больны и когда ей самой надо решить важный вопрос или шаг в жизни.

АЛЛЕГОРИЯ

 
В земле нам чуждой и далекой,
Вдали от света и тревог
Жил старец мудрости высокой,
Он был суров, но тих и строг.
 
 
С ним рядом в том селенье
Жил юный, кроткий идеалист,
Любил он труд и отреченье,
Но был душой он добр и чист;
Забыв о доме и семье,
Пришел он жить в чужой земле.
 
 
На них молясь, жила тут дева,
С зари за труд она бралась,
Искала, где б найти ей дела,
И посему с утра неслась.
 
 
Порой возили все навоз,
Пололи, шили и рубили,
Справляли крыши, сенокос,
Тесали, мучились, возили.
 
 
С зарей кончались лишь дела,
И трудолюбцы собирались,
И тут взаимная хвала
И разговор не истощались.
 
 
«Вы – гений, мудрый, дорогой,
Вы в мире чудное явленье.
Ах, жизни чистой я такой
И не встречал, на удивленье».
 
 
«Да, мы одной все веры,
Ведь тунеядец – тот же вор,
Народ и труд – вот наша сфера,
А им позор и приговор».
 
 
Скажите ж нам вы, мудрецы,
Куда ж девались ваши семьи?
Вы, новых принципов творцы.
Вы, проповедники и геньи?
 
 
Иль нет жены, ребят,
Сестер, или матери, отца?
И от Создателя Творца
На нас возложенных забот?
 
 
И тех обязанностей строгих,
В добре и правде нам растить
Семью, детей; родных убогих
Кормить, покоить и любить?
 
 
Но долг исполненный молчит.
Он скрыт, не виден, скучен.
Никто хвалы не прокричит,
Ни лести – он беззвучен.
 
 
А мир без ваших слабых рук
Стоять все будет так же твердо,
Хоть лишний, жалкий ваш досуг
Ему бросаете так гордо!