Текст книги "Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения"

XV

Постепенно ослабевает боль, постепенно житейские вопросы снова выступают вперед. По обстоятельствам переживаемого времени они особенно выпуклы.

Народная жизнь вышла из спокойного русла, и отношения между усадьбой и деревней обострились. Кто-то крадет капусту с огорода, ночью приезжает с телегами за овощами, пускает в сад лошадей, а загнанных кучера без разрешения выпускают обратно. Кто-то обстреливает сторожей, крестьяне уходят с работы, не платят аренды. Что делать, как управлять имением? Вопрос поставлен ребром, он не допускает отсрочки, не оставляет места для уклончивого ответа. Значение его выходит за пределы материального плана, так как психологически тут затронута судьба тех незыблемых устоев, которые Софья Андреевна призвана поддерживать, ради спасения которых она жертвовала своими отношениями с мужем. Семья зародилась в этих условиях, процветать она может только в них. Нет ничего выше интересов семьи (прежде детей, потом – детей и внуков). Так вопрос был поставлен всегда и так разрешался. В обычных условиях все шло внешне спокойно, но едва наступил перебой, как пришлось немедленно занять вполне определенную позицию. Другого выхода нет, помещице С. А. Толстой ничего не остается, как просить губернатора прислать стражников, «чтобы отобрать у крестьян револьверы и ружья и напугать их… Сделали обыск на деревне и арестовали, кажется, троих».

Вооруженная охрана оставалась на усадьбе несколько лет. Первое время она следила за проходящими, подозрительных обыскивала, спрашивала у них документы, беспаспортных арестовывала.

К таким крайним мерам Софья Андреевна, вероятно, пришла бы и раньше, если бы печальные семейные события не отвлекали ее внимания. С удвоенной энергией отдается она теперь своим занятиям. «Я чисто в смоле киплю. Хозяйство всякое просто замучило. Переменила приказчика: завтра велела сменить стражников; мучилась со сбором денег за покосы; всякую копейку сама получала; и за покос внесено мне в нынешнем году 1400 рублей, да за сад 1250. Так что я могу содержать Ясную Поляну в нынешнем году без приплаты; а то все приходилось добавлять. За аренду земли тоже получу 1400 рублей». «Необходимо оказалось осушить под флигелем подвал, там постоянная вода, и дом портится, и жить в нем нельзя. Необходима плотина нижнего пруда, который уходит. Необходимо учесть и уплатить 400 рублей поденным, так как приказчик у меня хороший на дело, но плохой по грамоте. И в Москву ехать по делам тоже необходимо».

«Грумонтские мужики срубили 133 дуба старых и готовили их продавать в Туле. И теперь этих мужиков посадят, вероятно, и все это мучительно… а оставить без внимания такие крупные кражи невозможно». «На этих днях еще обокрали флигель: матрасы, лампы, гардины и проч., и еще мед из улей вырезали. Жить в деревне, в России, стало невыносимо. И стражники ничего не помогают».

Чем прямолинейнее Софья Андреевна отстаивает свои права, тем глубже и шире растет пропасть, отделяющая ее от Льва Николаевича. И в то время, как семейные условия помогают Толстому дойти до последних пределов смирения, внутреннего освобождения и религиозного подъема, твердость Софьи Андреевны, встречающая только пассивное сопротивление и страдания мужа, никого не побеждает и обращается во вред ей самой. Почти все молча или громко осуждают Софью Андреевну. Одни, считая ее хозяйственные приемы вполне нормальными, не могут простить ей нравственных мучений Льва Николаевича, другие ставят ей в упрек и то и другое. Одни жалеют ее, другие извиняют, но мало кто одобряет.

Что же делает она? Только то, что, по ее мнению, надо делать. Она выполняет обязанности, возложенные на нее с первого дня замужества. Она участвует в закономерном развитии жизни, не изменяя ей. Она остается до конца верной той семье, которой посвятила молодость, той среде, в которой прожила всю жизнь. Это муж отошел, изменил, а в результате во всем виноватой оказалась она. Каждый новый решительный шаг (внешняя жизнь их требует все больше и больше) подрывает ее душевное равновесие, и воспитанная годами истерия органически развивается[332]332
  В 1907–1909 гг. не было значительных семейных событий, которые могли бы, как в предыдущем 1906 г. нарушать течение жизни. Она быстро пошла к роковому концу. В этой главе постараемся, не останавливаясь на отдельных периодах, кратко изложить те основные настроения, которые сложились в семье за эти годы. Они явились результатом жизни почти тридцати лет.


[Закрыть].

В минуты возбуждения Софья Андреевна доходит до нелепых обвинений. В ответ на советы Льва Николаевича отпустить стражников она возражает, что ему легко так говорить, живя на готовом. А когда он высказывает мысль, что невозможно, имея совесть, быть богатым, она раздраженно замечает, что «ничуть не тяжело… Кому тяжело, тот пусть уходит… Однако никто не уходит… Лев Николаевич имеет верховых лошадей, пользуется двумя лучшими комнатами в доме… Все любят вкусную пищу».

Но Лев Николаевич еще не теряет уверенности, что его присутствие в семье является лучшей формой служения добру. На недоумения некоторых друзей он отвечает: «Одно могу сказать, что причины, удерживающие меня от той перемены жизни, которую вы мне советуете, и отсутствие которой составляет для меня мучение, что причины, препятствующие этой перемене, вытекают из тех самых основ любви, во имя которых эта перемена желательна и вам и мне. Весьма вероятно, что я не знаю, не умею, или просто во мне есть те дурные свойства, которые мешают мне исполнить то, что вы советуете мне. Но что же делать? Со всем усилием моего ума и сердца, я не могу найти этого способа».

«Прочел внимательно ваше письмо и совершенно согласен с вами, что я не поступил и не поступаю, как было бы желательно, т. е. по идеалу совершенства, но все-таки со всем желанием поступить соответственно кажущихся высших требований, не могу этого сделать, и не потому, что жалею вкусную пищу, мягкую постель, верховую лошадь, а по другим причинам, – не могу сделать горе, несчастье, вызвать раздражение, зло в женщине, которая в своем сознании исполняет все выпавшие на ее долю, как жены, вследствие связи со мной, обязанности, и исполняет вполне, сообразно своему идеалу, хорошо… Вы мне сказали прямо, что думаете обо мне, и я истинно благодарен вам, хотя и не могу, как хотел бы, воспользоваться вашими указаниями, потому что я был грешен и есмь грешен, и если хочу избавиться от грехов, то стараюсь избавляться от них в настоящем, а мое положение никак не могу изменить без новых грехов в настоящем».

Избегать «грехов в настоящем» порою очень трудно. «Стреляли ночью воры капусты, и Соня жаловалась, и явились власти и захватили четверых крестьян, и ко мне ходят просить бабы и отцы. Они не могут допустить того, чтобы я, особенно живя здесь, не был бы хозяин, и потому все приписывают мне. Это тяжело и очень, но хорошо, потому, что, делая невозможным доброе обо [мне] мнение людей, загоняет меня в ту область, где мнение людей ничего не весит».

«Мне было стыдно слышать рассказ киевского[333]333
  Жашкевич, парикмахер из Киева. Об этом эпизоде есть упоминание в дневнике Д. П. Маковицкого, 2 сентября 1909 г.


[Закрыть] о том, как он встретил бабу, у которой загнали лошадь и требовали рубль, и как она ругала меня и всех нас чертями, дьяволами. – «Сидят, лопают, черти…». Кроме того, говорил и про то, что мужики уверены, что я всем владею и лукавлю, прячусь за жену. Очень было больно, к стыду моему. Я даже оправдывался… Это испытание надо нести. И на благо. Впрочем, то, что это на благо, я понял, почувствовал только нынче, и то не совсем».

«С Соней тяжелый разговор о хозяйстве. Я жалею, что не сказал о грехе земли. За обедом тоже она, бедная, запуталась. Интересное существо она, когда любишь ее; когда не любишь, то слишком просто. Так и со всеми людьми». «Умиляюсь, молюсь и радуюсь, радуюсь сознанием Бога-любви в своей душе. Полон ею. Благодарю все, люблю все».

«Я прочел вслух «Единую Заповедь». Ответ – молчание и явно – скука». «Странно, что мне приходится молчать с живущими вокруг меня людьми и говорить только с теми, далекими по времени и месту, которые будут слышать меня».

Пребывание в семье становится для Толстого все мучительнее и бессмысленнее. Ему давно «хочется подвести отделяющую черту под всей прошедшей жизнью и начать новый, хоть самый короткий, но более чистый эпилог». Однако, он отказывается от душевного комфорта, не желая обрывать нитей любви, надеясь получить радость более глубокую и совершенную. Но с каждым днем это становится сомнительнее. Его влияние ни на чем не отразилось, ничего не изменило. Наоборот, жизнь семьи, взгляды ее сделались еще обнаженнее. Временами у Льва Николаевича не хватает сил, и он признается себе: «Ночь спал тяжело. Еще вчера было так тоскливо просыпаться и начинать день, что я записал где-то: «неужели опять жить?» Дни теперь приносят только новые разочарования: «Поразительны по своей наивной бесчувственности рассуждения Андрюши о том, как выгодно стало владеть имениями: хлеб, рожь, стал вдвое дороже, работа стала на 20 % дешевле. Прекрасно. Чего же желать».

«Вчера вечером было тяжело от разговоров Софьи Андреевны о печатании и преследовании судом[334]334
  Вероятно, разговор этот был вызван появившейся в издании Н. С. Аскарханова (Петербург) хрестоматией, в которой было помещено несколько произведений Толстого.


[Закрыть]. Если бы она знала и поняла, как она отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни! А сказать и не умею и не надеюсь ни на какое воздействие на нее каких бы то ни было слов».

«Сейчас с Сашей говорил. Она рассказывала про жадность детей[335]335
  Необходимо отметить, что Татьяна Львовна, Сергей Львович и Илья Львович вполне благородно держали себя по отношению к отцу, и в этом разговоре они не подразумевались.


[Закрыть] и их расчеты на мои писания, которые попадут им после моей смерти, следовательно, и на мою смерть. Как жалко их. Я отдал при жизни все состояние им, чтобы они не имели искушения желания моей смерти, и все-таки моя смерть желательна им. Да, да, да, несчастные люди, т. е. существа, одаренные разумом и даром слова, когда они и то и другое употребляют для того, чтобы жить, как животные. Нехорошо: сужу их; если так живут, то, значит, иначе не могут. А я сужу».

Друзья Толстого, обеспокоенные за судьбу его духовного наследия, предлагают Льву Николаевичу обеспечить его волю посредством формального документа. Сначала мысль эта Льву Николаевичу «неприятна», он возражает, говоря, что «провались все эти писания «к дьяволу», только бы ни вызывали они недобрых чувств», ему «тяжело», «потому что надо иметь дело с правительством». Но он не видит другого выхода и, наконец, хочет решить «все самым простым и естественным способом», отдав в фиктивную собственность дочери Александре Львовне не только «писания до какого-то года» как предлагали друзья, а «и прежние, до 82-го».

1 ноября 1909 года подписана выработанная при участии юриста первая редакция завещания[336]336
  О том, как составлялось и подписывалось это завещание, см. в дневнике А. Б. Гольденвейзера, запись 3 ноября 1909 г. (Вблизи Толстого. Т. I, с. 353).


[Закрыть].

Личные отношения с Софьей Андреевной также до крайности усложнены. В прежнее время их тяжесть, являясь результатом столкновения двух противоположных мировоззрений, была тем самым логически оправданной и таила в себе возможность ее преодоления. Теперь же душевное состояние Софьи Андреевны сильно ухудшилось. В упреках, нападках, в отчаянии, во всех ее действиях стало больше проявлений истерической возбужденности, нежели разумных доводов здорового человека. Страдания Льва Николаевича теряют свою обоснованность.

Нервность Софьи Андреевны особенно обострилась летом 1909 года, в связи с предполагавшейся поездкой Льва Николаевича в Стокгольм на конгресс мира. Ей страшно отпустить мужа в далекое путешествие, она то протестует, то соглашается, угрожает, не знает, что делать, теряет под собой почву.

В эти дни Лев Николаевич записывает в дневнике: «Вчера С. А. была слаба и раздражена. Я не мог заснуть до 2-х и дольше. Проснулся слабым, меня разбудили. С. А. не спала всю ночь. Я пришел к ней. Это было что-то безумное. – Душан[337]337
  Д. П. Маковицкий.


[Закрыть] отравил ее и т. п.»

«После обеда заговорил о поездке в Швецию, поднялась страшная истерическая раздраженность. Хотела отравиться морфином, я вырвал из рук и бросил под лестницу. Я боролся. Но когда лег в постель, спокойно обдумал, решил отказаться от поездки. Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось».

«Началось опять мучительное возбуждение С. А. Мне и тяжело и жалко ее, и слава Богу, удалось успокоить».

«Нынче… разговор с С. А., как всегда, невозможный». «Пришла С. А., объявила, что она поедет, но «все это наверное кончится смертью того или другого, и бесчисленные трудности». Так что я никак уже в таких условиях не поеду».

«С. А. готовится к Стокгольму и, как только заговорит о нем, приходит в отчаяние. На мои предложения не ехать, не обращается никакого внимания. Одно спасение: жизнь в настоящем и молчание».

«Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удаляться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать. Ну-тка, покажи свое христианство. C'est le moment ou jamais[338]338
  Сейчас или никогда (фр.).


[Закрыть]. А страшно хочется уйти. Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь, кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем. Помоги, Бог мой, научи. Одного хочу: делать не свою, а твою волю. Пишу и спрашиваю себя: правда ли? не рисуюсь ли я перед собою? Помоги, помоги, помоги».

В 1909 году мысль об уходе не один раз возникает у Льва Николаевича, и он в течение нескольких месяцев возвращается к ней.

«Сейчас вышел: одна, Афанасьева дочь[339]339
  Агафья Афанасьевна Михеева, яснополянская крестьянка, дочь Афанасия Николаевича Агеева, крестьянина д. Казначеевка, разделявшего взгляды Толстого, пробывшего несколько лет в ссылке за «богохульство».


[Закрыть], с просьбой денег, потом в саду поймала Анисья Копылова о лесе и сыне; потом другая Копылова, у которой муж в тюрьме, – и я стал опять думать о том, как обо мне судят: «Отдал будто бы все семье, а сам живет в свое удовольствие и никому не помогает». И стало обидно, и стал думать, как бы уехать. Как будто и не знаю того, что надо жить перед Богом в себе и в нем и не только не заботиться о суде людском, но радоваться унижению. Ах, плох, плох. Одно хорошо, что знаю [это], и то не всегда, а только нынче вспомнил. Что ж плох, постараюсь быть менее плохим… Уехать нельзя, не надо, а умереть все-таки хочется, хоть и знаю, что это дурно и очень дурно».

«Вчера ничего не ел и не спал, как обыкновенно. Очень было тяжело. Тяжело и теперь, но умиленно-хорошо. Да, – любить делающих нам зло, говоришь, – ну-ка, испытай. Пытаюсь, но плохо. Все больше и больше думаю о том, чтобы уйти и сделать распоряжение об имуществе. Теперь утро, пришел с прогулки. Не знаю, что буду делать. Помоги, помоги, помоги. Это «помоги» значит то, что слаб, плох я. Хорошо, что есть хоть это сознание».

«Хоть и неприлично говорить это и глупо и часто несправедливо, мне кажется, что я скоро уйду, и я не отгоняю эту мысль, она и полезна и приятна».

8 августа Лев Николаевич сообщил по секрету М. А. Шмидт о своем намерении уйти из дома. Тогда же он спросил Д. П. Маковицкого, нужен ли паспорт за границей и как перейти границу без паспорта: «Узнайте, как можно переправиться через границу. Хочется уединения; удалиться от суеты мирской, как буддийские старики делают. Вам одному говорю».

Только год спустя Лев Николаевич убедился окончательно в необходимости оставить семью. А теперь он имеет еще силы бороться с этим соблазном, в нем теплится надежда на счастливое разрешение создавшегося положения, он ищет подтверждений, иногда их находит.

«Неприятные известия, что Соня взволновалась предложением ехать до Москвы врозь. Пошел к ней. Очень жаль ее; она, бедная, больна и слаба. Успокоил не совсем, но потом она так добро, хорошо сказала, – пожалела; сказала: «Прости меня». Я радостно растрогался».

«Приятно было вчера или третьего дня в то время, как я как раз думал о том, как я счастлив, сказать пришедшей здороваться Соне, что я счастлив, и причина этого – и она».

«Соне немного лучше, но она очень жалка. Вот где помочь, а не отворачиваться, думая о себе».

«Вчера в середине дня было состояние умиления до слез, радости сознания жизни, как части, – проявления Божества, – и благодарности кому-то, чему-то великому, недоступному, благому, но сознаваемому. Вчера же Соня говорила мне, огорчаясь, о том, как в дневниках моих она видит мое недовольство ею. Я жалею об этом, и она права, что я in the long run[340]340
  В конце концов, в конечном счете (англ.).


[Закрыть] был счастлив с нею, не говоря уже о том, что все хорошо. Хорошо и то, что я жалею, что огорчил ее. Она просила написать о вымарках в дневнике, что они сделаны мною. Очень рад сделать это».

Тяжело, мучительно Софье Андреевне.

Она чувствует, что близким к Льву Николаевичу людям стала в тягость. Ее из учтивости слушают и избегают ее. С ней нет ничего общего, ее присутствие переносят как тяжелую необходимость. В глазах многих из них Софья Андреевна есть не что иное, как болезненный нарост, который по соображениям моральным нельзя удалить. В своем доме она чужая. Оживленный разговор при появлении Софьи Андреевны сразу замолкает, когда она уходит, начинается задушевная беседа, какая может быть только без нее[341]341
  Из письма С. А-ны Е. В. Молоствовой, 19 июля 1907 г.: «Мы окружены теперь многими последователями и друзьями Льва Николаевича… Я постоянно чувствую, что все эти друзья Льва Николаевича… сейчас бы разбежались, если б его не было. И мне это очень часто грустно; видно, я сама этому виновата». Из дневника Д. П. Маковицкого, 16 марта 1909 г.: «Л. Н. пожелал уйти к себе. Вл. Гр. [Чертков] отвез его в кресле. Была такая спокойная беседа, какая бывает тогда, когда отсутствует С. А-на». «Уехала С. А-на. Все в доме почувствовали себя свободнее и спокойнее» (там же, 29 января 1910 г.). «С. А-ны. нет, и в доме какая-то тихая гармония» (там же, 1 апреля 1910 г.).


[Закрыть]. Ее горе никого не задевает, ее радости никого не трогают. С мужем, с которым ее связывают 47-летние узы, нет равных отношений. Она для него испытание, преодоление зла, путь к другой жизни, в то время как он для Софьи Андреевны – начало всего, основа ее семейного здания.

Интересы Льва Николаевича объединяют около него посторонних семье людей, и Софья Андреевна остается в этом кругу ненужным придатком. Она протестует против них, они восстановлены против нее. Лучшие радости Льва Николаевича не с ней, а с ними. Если даже Софья Андреевна и пытается подойти к ним, хотя бы на мгновение, хотя бы одним только движением, но искренне разделить их интересы, то ее участие как-то излишне, никому не нужно, – интересы и цели жизни безнадежно различны, и нет никаких точек соприкосновения. На стороне Софьи Андреевны несколько сыновей, но и те приносят матери больше огорчений, чем радости.

Печальный конец светлого счастья порожден Львом Николаевичем, изменившим источнику счастья – любви. Иначе не может думать Софья Андреевна. Мир ее создан любовью, он стал нарушаться тогда, когда новые настроения мужа отодвинули его чувство на задний план. В этой перемене Софья Андреевна видит причину своего горя, и ее мысль сосредоточивается на этом убеждении. При каждом случае, в разговоре шутливом или повышенном, она с волнением останавливается на прошлом, нападает на Льва Николаевича. Вот две сцены из жизни. Они очень характерны.

Однажды Софья Андреевна, недовольная, что друзья Льва Николаевича увели его на прогулку, не дав ему возможности отдохнуть после работы, раздраженно говорила окружающим, что оберегала Льва Николаевича и убережет. Не она его взяла, а он ее. В дневнике в двух местах записано, что если она не выйдет за него, то он застрелится. А с его страстной натурой сделал бы это. И тут же обратилась с вопросом к сестре Льва Николаевича, как она думает, застрелился ли бы.

Другой случай: «С. А. Стахович прочла несколько стихотворений Тютчев а… Одно из прочитанных С. А. Стахович стихотворений Тютчева, «Последняя любовь», Л. Н. не одобрил.

– В нем самое низменное чувство представляется возвышенным, – сказал он.

– Вот! – заметила С. А., не поднимая головы от шитья. – Я всегда говорила, что он любви не понимает и никого никогда не любил.

И несколько раз возвращалась она к этим словам.

– Нет, каково же мне было прожить с ним 46 лет, когда он считает, что любовь – низменное чувство!.. Самое лучшее в жизни есть любовь, не будь любви, я бы давно повесилась с тоски.

Л. Н. молча перелистывал Тютчева, нашел стихотворение «Декабристы» и прочел вслух. Оно не понравилось ему первой и второй строфой.

– Низменное чувство! – тихо с негодованием произнесла С. А.

– Ты что? – переспросил Л. Н.

– Я все о твоих словах, что любовь – низменное чувство. Вот Чертков свою жену как любит, как бережет, она давно и не жена его; что же, это тоже – низменное чувство?

– Да я ничего не говорю… Ничего нет дурного, а дурно то, когда возвеличивают».

Кроме одиночества и полной оторванности в настоящем, Софье Андреевне предстоит страшный суд истории. Она знает, что многие не простят ей страданий Толстого, мучительной обстановки, созданной ее отношением к деньгам, ее прямолинейностью и самостоятельностью, всеми ее действиями во благо семьи. Это последний удар, который должна принять на себя Софья Андреевна. И настоящее, и место в истории, все разрушил отход мужа от той жизни, в которой оба они были счастливы. Софье Андреевне не только надо защитить свою правоту, но и обвинить того, кто противопоставил ее взглядам высшую правду. Она составляет свою биографию, большой труд под названием «Моя жизнь». В ней Софья Андреевна подробно описывает ушедшие годы, особенно заостряя моменты интимной жизни, подчеркивая, что у Льва Николаевича не было настоящей любви, а было только чувственное влечение, уступившее времени. В обстановке не разрушенной еще семейной жизни, вблизи мужа, она готовит оправдывающий ее документ.

Однако, как ни тяжела расплата, Софья Андреевна ни на одну минуту не сомневается в правильности своего пути. А путь этот ведет к гибели. Каждый шаг наносит новый удар и ей и Льву Николаевичу. Чем меньше у нее сил бороться, тем с большим ожесточением борется она. Истерия ее развивается с невероятной быстротой.

И уже близка роковая пропасть. Наступил 1910 год.