Текст книги "Сикстинская мадонна"

СКАЗАНИЕ О ЛЕЙТЕНАНТЕ БАШМАКОВЕ

Лейтенант Башмаков закончил ИАТУ. И диплом с отличьем получил за учебу парень. Золотые пришил погоны на красивый парадный китель и красавцем предстал девицам. Но испытывать дам терпенье авиатор не стал особо. Как коллег большинство женился окончания после сразу и с супругой служить уехал в город Чу, теплый, тихий, южный, я бы даже сказал, курортный.

Полк там дальних ракетоносцев дислоцировался. В него был лейтенант Башмаков направлен старшим техником в эскадрилью – помазком, силовые дабы установки в полет готовить..

Дальний «Ту-95-й» оказался машиной первой, на которой пришлось работать технарю молодому. Сложный очень был самолет, однако, офицер в грязь лицом не вдарил. В экипаже, гвардейском, дружном показавши себя достойно, подтвердив цвет диплома красный.

Совершенно не надо было занимать в службе качеств нужных молодцу. Он ее пришпорил, скаковую кобылу будто, ну и та старт взяла красиво: через год попросился Кеша в Академию, и начальство отпустило его спокойно.

Тут заметить хочу, чтоб выйти технарю из низов, простому, нужно быть не обычным смертным. Ну-ка, вырвись, возьми попробуй из лап цепких, из лап могучих командиров своих, которым технарей завсегда нехватка. Только с Кешей иначе было. Покорил офицер блестящий все начальство напором мощным, хваткой крепкой и службы жаждой. Потому в перспективе ближней ожидала его Жуковка.

Дополняла удачи комплекс госпожа Башмакова мило. От нее без ума был просто муж счастливый: умна, красива и душою и телом дама. По художествам ВУЗ столичный Нина кончила, но, однако, предпочла в гарнизоне дальнем жизнь с любимым богемы миру.

Жизнь супругов была сначала бесконечно счастливой сказкой, той, которой, сперва казалось, быть не может конца, но счастье улыбалось совсем не долго. Оставался когда лишь месяц до отъезда в Москву-столицу, повернула фортуна русло в направленье совсем иное.

Как-то солнечным утром Кеша, в часть собрался идти на службу, как обычно оставив Нине поцелуи: один за ушком, а другой на мизинце, мило. И, казалось, беды не будет никакой в день хороший этот. Так и было бы, если б в фортку не влетел воробей случайно и носиться не стал кругами по квартире, будя хозяйку.

Та проснулась, глаза открыла и увидела птицу ту что у окна, наметавшись, села, вся дрожа, трепеща от страха в ожиданье конца плохого.

И не жалость проснулось вовсе в славной девушке к пташке малой, а ее рисовать желанье. Ностальгия по кисти больно в сердце острой иглой кольнула. Карандаш и листок бумаги встав взяла и давай усердно малевать – ничего не вышло. А как выйти могло, коль год весь рисовать не пыталась даже.

И заплакала горько Нина, заревела навзрыд, а птичка, испугавшись сильней, вспорхнула да нашла на свободу выход.

Шок, срыв нервный, ударив больно, переклинили что-то в мозге симпатичной супруги Кеши. Жизнь в провинции южной сразу показалась вдруг жалким чем-то, отупляющим, разворота не дающим душе богемной.

Собрала поскорей вещички Башмакова, потом в записке написала супругу просто: «Извини! Дорогой мой, Кеша! Я ошиблась столицу бросив! Не смогу в глухомани больше чахнуть, гибнуть, талант теряя! Уезжаю обратно в Питер! Коль нужна, – увольняйся, милый, и ко мне. Все. Целую. Нина».

Ну и все б ничего, скорее, и сложилось потом, так близко не прими Иннокентий к сердцу непонятную блажь женули. Сдал экзамены бы спокойно, в Академию и в столицу, безусловно, б затем уехал, ну а там и жена б вернулась. А в Москве-то уже натуре, тонкой, творческой нету разве разворота на всю катушку? Вышло только совсем иначе.

Прочитавши письмо женули, в вечер ласковый тот и тихий Башмаков ошалел как будто и из горла бутылку водки выпил залпом в мгновенье ока. Отключился и сутки после спал, как воин убитый в поле ядовитой стрелой коварной, и на службу не вышел даже.

На болезнь живота сослался Башмаков, и никто значенья не подумал придать проступку. Кто отличнику мог не верить, на какого в полку равнялись?

Но неделю спустя, однако, сам подал Иннокентий рапорт об отставке, супруги просьбу выполняя без думок долгих, жирный крест на карьере ставя.

И вот тут в фейерверке бурном завертелась у Кеши служба. Рапорта, что строчил, терялись в эскадрильи сперва прилежно. Сор кому из избы охота выносить: для начальства минус, подчиненный когда оболтус, что народу служить не хочет. От своих рапортов кусочки лицезрел лейтенант порою в штабе, в мусоре, но, однако, все равно их писал усердно.

На инстанцию выше все же офицера пробился рапорт, потакая трудам-стараньям, и попал к командиру части. Был под хитрые очи, злые, замполитовы вызван парень.

Замполиты особо рьяно ненавидели тех, кто явно проявлял нежеланье к службе и о том говорил открыто, не боясь, не таясь, не горбясь. Тех ну прямо сожрать хотели марксо-ленинцы, так как делом их как раз воспитанье было.

В кабинете большом и светлом доложил замполиту Кеша о прибытье своем по форме и услышал слова такие в адрес свой:

– Лейтенант! Вы, сволочь! Вы служить не хотите, значит, делу Ленина, делу Маркса, делу Брежнева! Нет! Шалите! Упорхнуть не позволим пташкой! – и порвал на четыре части подполковник последний рапорт. Это значило: нет пока что мудачины, служить который не желает в гвардейской части.

И тогда Иннокентий поняв бесполезность пустой затеи – честь по чести оставить службу – стал иное искать решенье непростецкой задачи вовсе.

За недолгое время, в части, он узнал, что путей ухода только два: и один – больница, а другой – доконать начальство вереницей проступков мелких, за которые поздно-рано, но обязаны выгнать будут через суд офицерской чести.

Пораскинув мозгами малость, по второму пути подался Башмаков, постеснявшись первый выбирать, как вполне здоровый, в силе, в полном соку мужчина. Симуляция, взяток дача и подобное чем-то гнусным, недостойным совсем казались.

Монотонно стал Кеша, значит, нарушать дисциплину четко. Изобилия рог взысканий их полил несказанно щедро: опоздания в строй, невыход, по неделе порой на службу, нарушенья одежды формы, перегар по утру суровый и.т.п. и.т.д. Так много стал иметь Башмаков взысканий, что начстроя вставлял листочки в дело личное месяц каждый.

Командиры, насупив брови, аж потели, давая взыски лейтенант же как мог старался помогать им и дело вроде явно стронулось с точки мертвой.

Набирает спокойно баллы Иннокентий и ждет момента, у начальства когда терпенье наконец-то иссякнет, лопнет и когда же его протурят через суд офицерской чести, на свободу когда же выйдет.

Добрых месяца три в кошмаре пролетели в одно мгновенье, и супруга письмо прислала, от которого парень бедный было крышею чуть не съехал. Извещала она зачем-то, что, на дождь несмотря и слякоть, в Ленинграде какие часто, поживает довольно мило: в выходные исправно ходит по музеям, театрам разным и рисует безумно много. И еще намекнула больно про волшебное буйство ночек, белых, питерских. Ты гляди, мол, Иннокентий, спеши, а то ведь сей феномен природный, чудный подбивает к чему не надо. А постскриптум разил наотмашь: «Увольняешься там ты или, дорогой, тянешь время просто? Торопись, Башмаков, за мною кавалеры друг дружку давят, рты разинув, но я пока что равнодушная к их вниманью».

Перевод телеграфный тут же муж скорее послал супруге и в волненье на бланке чиркнул: «Дорогая! Люблю! Стараюсь! Подожди чуть совсем, немного!»

Кеша нервничал, рвал-метал он в ожидании, по расчетам оставалось совсем немного.

В безобразии том полнейшем пролетело почти полгода, и в сплошной череде проступков, вдруг заметил однажды парень перемену к себе начальства. Перестали давать взысканья, не старался как, вдруг хорошим прямо сделался, будто взял да прекратил дурковать безбожно. Испугало такое очень. И неладное вдруг почуяв, в строевой поспешил узнать чтоб о такой перемене странной.

В штабе писарь – земляк на ушко подтвердил опасенья Кеши, рассказал, что вот-вот поступит телеграмма о нем с приказом: переводят в дыру такую, где Макарка не пас теляток. В дикий мрак, в глухомань сплошную, где морозы, что волки злые, пред которыми спирт пасует. И от скуки кромешной дикой, не помощница водка даже.

Понял тут офицер несчастный, почему вдруг не нужно стало командирам давать взысканья. Для чего? Коли в часть другую переводится? Там иное будет париться с ним начальство. Открывался сей ларчик просто.

И узнав про такое, Кеша весь обмяк и присел на стульчик в строевом, побледнев серьезно. Мысли раненой птицей стали барабанить крылами в череп: «Если тут, в Чу, в почти курортной части, мало чего смог сделать, что же в тьму-таракани станет, где, бесспорно, людей нехватка? Мелочами пронять начальство вовсе там бесполезно будет. Замполита по меньшей мере укокошить дубиной надо, на гражданку турнули чтобы, в глухомани той, пню понятно… Все старанья выходит были знать напрасными! Вот беда-то».

Башмаков, отошедший малость, ошалевшим из штаба вышел и пошел на стоянку грустный, к экипажу, служил в котором, за поддержкой, советом добрым.

В капонир завалился парень и взглянул на друзей печально:

– Переводят! – сказал, и слезы потекли, у ребенка будто, по небритым щекам шершавым.

– И куда же? – спросил беднягу кочегар самолета Шухов.

– Не сказали еще пока что, только знаю, что в тьму-глушину, нет которой на свете хуже, и откуда уйти, конечно, посложней на порядок будет, – отвечал Иннокентий грустно.

Зная горе коллеги близко и сочувствуя всей душою, обступили его ребята. Кочегар почесал затылок, морокуя, глаза прищурив, и сказал:

– Так не надо было: без ума, бестолково, буром, похитрей Иннокентий нужно. Вот в ТЭЧи лейтенант Бредихин восхитительно как сработал по твоей, милый Кеша, теме. Чик-чирик, цап-царап – и в дамки… С пенсионом к тому ж сорвался.

– Это как?

– А вот так за квАртал обернулся мужчина ушлый, прихватив без червонца сотню пенсиона притом с собою.

Иннокентий глазами впился в кочегара, надежда робко вдруг затеплилась в нем, а Шухов, поудобнее сев на нарах, не спеша, с расстановкой начал:

– Да, – сказал, – лейтенант Бредихин гениально и просто очень воплотил в жизнь ухода планы. Письмена стал писать большие без конца адресатам разным. В ПВО Толубко, туда где НЛО изучают в тайне. В ВВС, где Кутахов, маршал, тоже с темой пришельцев связан. В ГПУ, замполит где главный всей СА генерал-полковник некто Епишев балом правит. И Косыгину, и Генсеку Ильичу дорогому – Лене. Всем писал лейтенант Бредихин – техник ТЭЧ по передней стойке.

А о чем же писал Бредихин? Ваш предвижу вопрос резонный. Отвечаю. Мужик делился о Бермудах всего лишь мненьем, но особым своим каким-то.

Пишет месяц, другой корпеет над бумагой ночами малый, расширяя усердно список адресатов серьезных, крупных. Не забыл про румына даже – Чаушеску, Феделю Кастро, кстати, тоже письмо отправил на другой континент, на Кубу. Всех не счесть, тех, кого Бредихин осчастливить сумел вниманьем. Выбирал прошмандовщик, ясно, не последних людей планеты, делал с умыслом что, понятно, было шороху больше чтобы.

И плоды сих трудов нехитрых не пропали нисколько даром: особист полковой Сашуля и Зарезин, начмед, взглянули подозрительно вместе как-то на товарища, что дуркует, указание сверху, видно, получив о проверке срочной. Ну, а тот дать в своем концерте умудрился аккорд прощальный: в две страницы сплошного текста отстучал в КГБ депешу на Андропова лично прямо категорию дав ей «срочно» и отправив, вдобавок, ночью.

Можно только себе представить, в КГБ что тогда творилось. Адъютант, то посланье приняв, разумеется, понял сразу: на Бермудах не то чего-то, и к Андропову ну скорее да будить, мол, скорей вставайте, вон какая пришла шифровка в две страницы сплошного текста.

Долго морщил шеф службы грозной мудрый лоб, на депешу глядя. А потом, ничего не поняв, приказал разобраться тут же, ночью прямо, не ждав рассвета. Сам же так волновался бедный, представляю, что снова почка досаждать человеку стала.

Разобрались к утру, конечно. И …что можно спросить с больного?

Вот как делать, дружище, надо, а не буром, не в лоб безмозгло. Буром в армии плохо катит.

Башмаков улыбнулся грустно:

– Где вы были, – сказал, – чуть раньше. Может быть, прогоню такое ж что-нибудь, но на месте новом.

А механик, сидевший рядом, старший прапорщик Кривкопузко:

– Так не надо, – сказал, – не стоит идиота лепить эмблему на себя, свет позоря белый.

– Как же надо тогда, поведай?

– Очень просто – найти другую деревенскую девку надо, с городскими скорее можно промахнуться в вопросе важном. С городской я, как вы, вот тоже, Иннокентий, помыкал горя, бестолковый, а можно было обойтись без беды спокойно с головой подойдя к проблеме.

– Насолили так сильно что ли городские?

– Куда сильнее. Так, что дергаюсь весь, как вспомню. Городские, они порочны изначально. Средь них супругу отыскать – бесполезный номер, ту, для жизни нужна какая. У простой деревенской девки никогда в голове не брякнет убежать от родного мужа, от кормильца, к культуре сраной, а я так понимаю – к блуду… Иннокентий, бриджит-бордошки городские душой гнилые поголовно, усвойте это, и по-новому жизнь покатит…

Башмаков оборвал:

– Эх! Прапор! Что ты мелешь еще такое? У меня же жена – жар-птица!..

Кривопузко же:

– Знаю очень хорошо я бриджит-бордошек городских-то, по горло сытый тем говном потому понятны, Иннокентий, страданья ваши. Как и вы, поимел такую ж. Как и вы, все лелеял, холил, а о в ответ получил, однако, то же самое – сопли в душу. Кроме вас, в экипаже нашем знают все про мои мытарства. Вот мотайте на ус науку.

После срочной в родном колхозе я пахал – зашибал неплохо. Ну и встретился как-то, значит, с городскою одной фифулей тут в саду городском, на танцах, с красивучей такой, культурной, «Фи-фи-фи! Фа-фа-фа!» со мною. Защемило, гляжу, сердечко с раза первого, и, ишак, я в ципулялечку ту влюбился.

Предложение вскоре сделал, и она согласилась сразу. Разве плохо, когда деньжонки трактористовы сами лезут бесшабашно и тупо в руки.

Как дышал. Как радел над нею. От солярки по часу мылся, не вонять чтоб в постели дрянью. И как в сказке прошла неделя.

А потом понеслось, помчалось. Я пахать, а моя фифуля бестолково по Чу шаландать. В поле я, а она, паскуда, есть готовить, стирать не хочет, да с утра и до ночи самой приключения жопе ищет. Все по городу Чу гуляет, в доме будто говном полито, словно нет мужика, который зашибает деньгу на поле, чтоб ее же кормить, заразу.

И еще возымела фифа страсть к стрельбе да давай по тирам рассекать, в нашем Чу их вдосталь, почитай, на углу есть каждом. Ходит, лупит в мишени дура, а она ж – пять копеек, пулька. Двадцать выстрелов – рубль целковый, что два раза покушать плотно.

Кривкопузко вздохнул, невзгоды вспоминая свои:

– Вот пулька, – он прищурил глаза, – малявка! Мондовошечка, видно еле! – и свел пальцы кружком, оставив небольшую меж ними щелку. – Вот фитюлечка, а цены – ей пятачок! Наработай денег на стрельбу на колхозном поле. Бесполезное дело это.

И рассказчик губами чмокнул, от цены чтоб эффект усилить.

– Ну так вот, что припру лавэшки, все как есть простреляет стерва. И копеечки дома нету ни единой – на полку зубы хошь не хошь, а ложи и думай о хорошей еде, домашней. Жили как, сам того не знаю?!

Лето так продолжались муки, и терпел я, скрипя зубами, этот ад весь, сплошной, кромешный. Почему? И на то отвечу. Из-за той все любви дурацкой – исключительно штуки мерзкой, что, как понял, заразы хуже, от какой человеку пользы никакой совершенно нету, так морока одна и только.

Ну, так вот еле-еле в теле тлеет душенька, жить голодным это, братцы, не слишком сладко. А однажды моя супруга увлеклась, и за день зарплату профуфукала всю на пули, и расплакалась горько в тире. Видя слезы ее ручьями, поспешили помочь армяне, оказались что в тире рядом. Предложили заразе деньги за сеанс группового секса. И она согласилась стерва. Дали две неразменных сотни, что поболе моей получки вместе с премией, если даже и в гостиницу в Чу с ней, в нашу.

Ну, а там видно больно, стало заревела, зараза, дико. Мусоров потому позвали. А когда завалилась в номер эта публика, то супруга завопила еще сильнее, мол, насилуют бабу мужню, заманивши обманом в номер… А про деньги, свинья, ни слова.

Срок армянам ломился жуткий и, почувствовав попой нары, предложили хороших денег за свободу моей красючке. Согласилась, опять деньжонки с извращенцев взяла, однако, показаний менять не стала… Восемь лет заработал каждый, а женуля моя исчезла, слава господу! Богу слава! С той поры не видал ее я.

Из деревни потом девчонку подыскал и живу, как барин. Есть покушать и выпить в доме. Завсегда чистота, порядок. Вы ж в гостях у меня, наверно, Иннокентий, не раз бывали, и все это видали сами. Даже в мыслях шаландать нету у супруги моей в помине. Хоть вздохнул наконец свободно.

Вот и вас убеждаю: девку из деревни берите только. Опыт есть – помогу как другу.

Башмаков улыбнулся грустно и:

– Прощайте, – сказал, – ребята! Поминать не старайтесь лихом! А, взглянув на звезду на киле, прошептал: «И с тобой, дружище, навсегда расстаемся тоже, без аварий летай, не падай. Надо мною когда придется пролетать, помаши крылами».

И просел самолет на стойках, лейтенанта услышав шепот. Крылья дрогнули чуть заметно от того, и, конечно, понял Башмаков – знак прощальный этот.

И слезинку смахнув ладошкой, со стоянки ушел в печали Иннокентий. Он ясно понял, в положенье его никто что не поможет уже хоть как-то.

С Башмаковым в одной квартире, на двоих получил что в ДОСе, бывший прапорщик жил соседом, Черевичкин Максим Петрович, полусотни годков мужчина, ладно сложенный, телом крепкий и любивший серьезно выпить. Жил один, потому что жены, было много каких довольно, не держались подолгу рядом. Жить семьею мешало пьянство. Но не только оно виною и причиной разладов было. Беспредельная страсть к машине, к «Жигуленку», модели первой, тут не меньшим была подспорьем.

Всех избранниц сдувало ветром очень скоро. А ну попробуй поживи-ка семьей с мужчиной, что лишь только на службе трезвый, и с машиной потом который в гараже, под шафе, в обнимку днем и ночью, в жару и в холод.

И еще, что отметить надо. Черевичкин не просто очень, бесконечно любил машину. Нет, и жил, и дышал он ею, совершенствуя денно-нощно. И из старой, прогнившей, ржавой изготовил такое нечто, заставляло что ахнуть только. Скорость – две с половиной сотни… Комментарии тут излишни.

Мощный двигатель – плод исканий тонких, творческих, и подвеска позволяли смеяться громко над любою иной машиной. Ну а свет? С самолета фары: две побольше и две поменьше ослепляли огнем кошмарным за четыреста метров с гаком.

Дополняла тех опций комплекс светомузыка. При включенье сатанинским она каким-то, жутким страшным играла светом и внутри и снаружи, так что замирать заставляла души.

Окрестил Черевичкин чудо это просто «Мое DIABLO», в переводе что есть мой дьявол.

Ну так вот, со своим соседом Кеша ровно неделю квасил, напрочь службу к шутам похерив, заливая печаль и горе. Каждый день стук посыльных, громкий, сотрясал стены дома, только бесполезно: серьезно Кеша захандрил, заболел душою.

Пьют мужчины одну неделю, разменяли уже другую. Ну и как-то Петрович ночью встал водички попить холодной да нечаянно в фортку глянул. Видит: с неба звезда несется вниз к земле, но в мозгах чего-то переклинило вдруг от водки. Показалась звезда та птицей, не простою при том, а счастья. И решил махануть за нею с Башмаковым Петрович вместе.

Разбудил поскорей соседа:

– Поднимайся! Вставай, дружище! Только счастия птицу видел! На «DIABLO» давай догоним! Рубь за сто – мы ее поймаем!

Птица счастья! Да как же можно упускать! Иннокентий даже тут не стал задавать вопросов, а, одевшись, помчался следом в гаражи, ожидал где «дьявол».

Рык мотора вселил надежду в души пьяные, что в ладонях птица счастья забьется скоро. От «DIABLO» куда ей деться? От убойного света пташка разве сможет уйти куда-то? Ошалеет, ослепнет сразу! Но того-то как раз и надо!

Прет за счастьем «Мое DIABLO», режет воздух, урча мотором, тормоша сатанинским светом светомузыки вкруг себя все. Лампо-фар самолетных, мощных бьют лучи, прогоняя темень и Петрович газ в полик давит, так что даже подошве больно. Только птицы заветной нету.

Мчит машина по Чу, как будто шар из молний свирепых катит. Город кончился вот, и поле началось. Напряженно впились собутыльники в синь глазами. Ну куда ж упорхнула пташка? Где она? И воскликнул громко бывший прапорщик:

– Вижу, Кеша! Вон по курсу несется прямо! Убегает, спешит глупышка! Может, думает, в супе сварим! Вот балда погляди какая!

Башмаков пригляделся: правда, птица счастья как раз по курсу впереди. До нее немного, со сниженьем летит, и Кеша заорал:

– Вон, гляди, садится! Вот сейчас мы ее ухватим, хорошуню, за крылья-лапки!

Газ до полика жмет Петрович, мчит «DIABLO», а Кеша в птицу напряженно глазами впился и, как снайпер, ведет по небу.

«Только, что это?! боже правый! – отрезвило. – Какая птица?! Это ж «Ту-95-й»! Много их! То идут полеты!»

Тут лишь только дошло до Кеши, где они и куда попали. Вот торец полосы бетонной перед носом уже, а вот и «Мой DIABLO» по взлетке мчится, по пунктирной полоске точно.

Всех, кто был в тот момент на вышке, поразил фейерверк, что мчался по бетонке, разя огнями. Руководство ночных полетов, прямо-таки пришло в смятенье.

Подполковник Сысойкин, главным был который как раз на вышке, испугался настолько сильно, что забыл весь набор ругательств, в совершенстве владел которым. Завизжал волк воздушный, старый:

– 327-й с проходом!

Получив на проход команду, самолет, по глиссаде шедший, заревел, добавляя мощность, и в набор перешел над взлеткой. Тут как раз и увидел номер свой, родной Башмаков и сразу протрезвел, и не пил как будто.

И с Петровича хмель смахнуло от великого страха тоже, ну а вот и конец бетонки. Погасив светобуйство, съехал с полосы ас-водитель спешно и, КП обойдя, помчался, по проселку домой из части, слава Богу, тропинки знал все.