Текст книги "Сикстинская мадонна"

А когда по бетонке жали, до того как свернуть, весь Кешин экипаж, удивленный, летный, прилепившись носами к плексу, наблюдал, как и все, движенье под собой неземного нечто.

«Вот удача! – подумал Шухов. – Не поверит никто, что видел НЛО я на взлетке нашей!»

– Командир! – надавил тангенту связи внутренней. – Вы пришельцам поморгайте-ка что ли светом! Да крылом пару раз качните! Пусть поймут, что хотим контакта!

Так и сделал пилот, но только НЛО вдруг пропал из вида. Это выключил свет Петрович.

Командира шершавый голос прошипел в шлемофонах хрипло:

– На контакт не спешат особо гуманоиды что-то с нами: примитивны для них, наверно.

Кочегар согласился:

– Видят уж, поди-ка, на чем летаем, и смеются сейчас, хохочут, животами дрожа худыми.

КОУ выразил мненье:

– Что им вдруг над нами сдалось смеяться? Коль умнее, коль знают больше, так должны понимать, что сами примитивными тоже были. Эволюция, братцы, – дело не минутное, думать надо.

Самолет разговоры слушал и ему дискомфортно стало, грустно очень и горько очень. Технаря под собою чуял, распрощался с которым только, проседал для кого на стойках. И вздохнул «85-й» тяжело. Сделав круг, посадку совершил в настроенье скверном.

И ловцам птицы счастья гладко не пришлось в гаражи вернуться. Напряжение, стресс, спиртное завершить без проблем не дали уникальный вояж на «Черте». Перед городом самым, в поле, в поворот не вписался «Дьявол» и, с дороги сойдя, столб спавший колесом потревожил крепко.

Недовольный ночной побудкой, рассердившись совсем не в шутку, столб надулся и зло машину оттолкнул от себя небрежно, оторвав колесо, какое больно вдарило в бок бетонный.

И удар получивши мощный, пролетев два десятка метров, «Дьявол» замер, среди колосьев распластавшись во мраке ночи. Головами уткнувшись в стекла, отключились ловцы пичуги синей счастья, лишь утром только их ГАИ привело в сознанье, безобразье узрев сплошное: столб бетонный, слегка согнутый, «Жигуленок» на трех колесах и мужчин, в нем лежащих, спящих, перегаром разящих жутким.

На штрафную стоянку «Дьявол» был доставлен, его владелец – в вытрезвитель, а Кешу сдали командирам-отцам в день тот же, так как был человек военным.

И предстал лейтенант угрюмо перед взором комэски, был что косоват и гнусав немного. Не читая совсем морали:

– Лейтенант Башмаков, – сказал он, – документы пришли на то, что вы направлены в часть другую. Обходной получите в базе, проездные и вон валите! Надоели вы так серьезно, что расстаться скорее с вами, прямо-таки мечтаю просто!

Но, пожав на прощанье руку, все же очень тепло добавил:

– Понимаю, любовь-зараза, знаю стерву ее прекрасно по себе. Ты держись, мужчина!

Башмаков козырнул ладошкой:

– Извините, – сказал, – что столько вам ненужных хлопот доставил! – а затем, повернувшись кругом, восвояси из штаба вышел.

В строевом, получив что надо, быстро лист обходной заполнив, Иннокентий домой поехал на «Урале» военном жестком. На скамье деревянной, твердой, восседая, стал думу думать о своем положенье глупом. И, когда выходили в ДОСе из машины, озвучил громко резюме невеселых думок:

– Все! Зараза! С меня довольно!

Обратили вниманье сразу на сей выплеск души болезной все, кто был с лейтенантом рядом, и конечно в едином мненье однотипно сошлись: допился.

Возвратившись домой, вещички уложил Башмаков, да сразу на вокзал, и в Москву поехал, благо шел проходящий поезд. На восток самолетом после предстояло лететь далеко.

И в купе, отоспавшись славно, прибыл Кеша в Москву-столицу. На перрон лейтенант блестящий эталоном красавца вышел и отметил, что женщин взгляды не обходят никак вниманьем.

«А чего? И найду в таежке, – улыбнулся, – себе подругу, не писать не читать какая не умела бы чтобы только. Кривкопузко был прав как видно».

Домодедово. Долгом первым взял билет Иннокентий в кассе для военных, затем уселся в зале аэропорта рядом, отдохнуть, почитать газету. Десять дней беспробудной пьянки, жизни ход тормознули будто, сбросив с пульса планеты руку. Потому с интересом Кеша жадно в прессу глазами впился.

Стал читать, только взгляд вдруг чей-то на себе ощутил тяжелый. Оторвался от чтенья, глянул по сторонкам вокруг и видит: бич распухший сидит напротив, в одежонке довольно мятой. «Монголоидный тип лица, и с похмелюги великой явно», – Башмаков вывод точный сделал, оглядев мужика, который как на бога, смотрел на парня и без слов вопрошал: «Голубчик! Помоги! Так трещит головка, что скончаюсь, не выпью если!»

Башмаков, понимая горе, человеку пришел на помощь. Встал и молча сходил за пивом. Две бутылки принес:

– Держи, брат, – протянувши одну мужчине. – Поправляйся, – сказал, – болезный.

С благодарностью приняв пиво, бомж растрогался:

– Вот спасибо! Не забуду, – сказал, – дружище, если только живым останусь! – да глоточком одним единым поллитровочку в горло вылил. А поставив на пол бутылку, опустела что:

– Да, однако! – произнес сокрушенно, с болью. – Денег в полном достатке дома, а с собой ни копейки нету. Ни покушать, ни пива выпить и ни даже домой вернуться.

Слов всерьез тех совсем не приняв, Иннокентий спросил шутливо:

– А куда ты собрался это возвращаться, скажи на милость?

– В деревеньку свою, в таежку, называют какую Зюзя.

Кеша вздрогнул, в его бумагах был указан как раз пункт этот. И спросил он:

– А как, бродяга, ты в столицу попал оттуда?

– Я не бомж, обижаешь, летчик, не бродяга. Я есть ДурсУлу – лучший снайпер в районе нашем, пропечатанный в прессе местной был за что многократно даже.

Башмаков оживился очень, восхищаясь бомжа искусству заливать так красиво, гладко. То, что тот знаменитый снайпер и что деньги украли, в это, разумеется, он не верил. Но решил продолжать беседу, скоротать время легче дабы.

– Мне вот то ж, понимаешь, в Зюзю, – он поведал бомжу, – так, значит, вместе можно б поехать было, не украли когда бы деньги.

– Это да, – бич кивнул угрюмо.

– Говорят, те края такая – глухомань, что лишь водка только там мужчинам одно спасенье. Так ли это, скажи, Дурсулу?

– Чушь собачья. Молоть такое может только дурак голимый. Сам суди, как быть плохо может, там, где воздух, как небо чистый? Где он, что аромат цветочный! А в столице-Москве как будто на поганом дерьме настоен воздушок, жить нельзя в котором. И Дурсулу вокзальный воздух потянул да брезгливо фыркнул.

Башмаков удивился очень рассудительной речи, складной, а Дурсулу спросил:

– А как вас величают, товарищ летчик? Говорим уж немало вроде, а друг друга как звать, не знаем. Непорядок полнейший это.

– Башмаков Иннокентий Львович, – Кеша руку пожал соседу.

– Алалашевич Чок Дурсулу, – бомж ответил, а Кеша:

– Вовсе не мешает, – сказал, – по пиву нам еще за знакомство бахнуть. Неплохое оно довольно, «Жигулевское», здесь, в столице.

Вновь принес Башмаков два пива и с колбаской еще, хорошей, два больших бутерброда, толстых. И не залпом вторую выпил рассудительный бомж бутылку. А когда бутерброд же скушал, прослезившись сказал:

– Спасибо! Вам за все, Иннокентий Львович! Жалко, что не могу ответить – ни единой копейки нету за душой… Словно бомж какой-то, на вокзале жду день вчерашний.

– Ничего, за трояк не парься.

– Так оно б не обидно было, дорогой Иннокентий Львович, не имел я когда бы денег. Тут, понятно, другое дело. Только ведь у меня полно их, незадача вот в чем, дружище, а в карманах, простите, тюти.

– Так, выходит, украли деньги?

– Да, украли.

– И что же много?

– Не считал, чтоб ответить точно. А на глаз – полбалетки где-то сторублевок впритромб, вприжатку.

От души рассмеялся Кеша:

– Ты хороший шутник, Дурсулу! Прямо Андерсен! Пушкин прямо! Обожди, я еще за пивом, а потом заливать продолжишь! Интересно ужасно слушать!

Бутерброды и пива снова скоро вновь получил Дурсулу. Выпил, скушал, сказал:

– Спасибо, – только вот ни словечка больше. Сочинитель, мол, если, значит, ни к чему ахинею слушать.

Видя то Башмаков:

– Да ладно, – по широкой спине похлопал замолчавшего вдруг с улыбкой. – Ты вот думаешь, что обидой, ловко сыгранной так, сумеешь в чушь заставить меня поверить? Ну не надо.

– Да как не надо? Я клянусь даже дочкой Улой и женою своей Лаолой, что одну говорил лишь правду.

– Ну, положим. А вот скажи мне, уважаемый мой Дурсулу, для чего ты из мест, где воздух ключевой, в вонь Москвы подался?

– Из-за ордена.

– Это что же, наградили тебя, Дурсулу?

– Нет пока. И теперь уж точно ждать придется награды долго.

– Что же так?

– Потому что, Кеша, опрохвостился я серьезно и не сделал всего, что нужно, бестолковый, в Москве-столице.

В кулачок Иннокентий прыснул и:

– Давай расскажи сначала, – попросил, – интересней будет.

И рассказ свой повел охотник:

– На колхоз наш пушной, таежный разнарядка пришла на орден. Ну и я на него являюсь претендентом среди немногих, как из всех самый лучший снайпер.

Ну и вот председатель, значит, мой невтум говорит: «Дурсулу! Уважаю тебя всех больше в коллективе таежном нашем и хочу, получил ты чтобы обязательно орден красный. Чтоб тебе – не другому дали». «Ну и дай, – говорю, – в чем дело?» «Эх! – вздохнул председатель, – если б я один правил бал, – сказал, – то был бы орден на сто процентов, но еще есть райком с профкомом, злопыхателей куча разных. Я вот что предлагаю сделать: для страховки езжай давай-ка ты, Дурсулу, в Москву скорее и сходи в Мавзолей, лежит где Ленин, вождь наш, в бозе почивший. Погляди на него да сразу возвращайся шустрей до дома, и тогда дело в шляпе будет. На собранье любом тогда я козырну, что в районе нашем лишь один коммунист Дурсулу, самый меткий стрелок-охотник, Ильича в Мавзолее видел. И никто не полезет против».

– Голова – председатель видно?

– Голова, да еще какая. А вот я, раздолбай Покровский, человека подвел такого. Взял в колхозе своем в «Правленье» направленье в Москву-столицу, как положено – честь по чести. В Мавзолее бумагу чтобы предъявить и поставить штампы о прибытии и убытье в ней к вождю, подтвержденье чтобы на руках посещенья было.

Кеша прыснул в кулак еще раз, а Дурсулу:

– Чего смеешься? – зло воскликнул и смолк обратно, продолжать не желая явно свой рассказ интересный, правда.

– Ну а как же мне быть, поведай, разобиженный, если точно знаю я, что не ставят штампов никаких в Мавзолее, в нем лишь мимо гроба проходят люди и любуются телом бренным. Вот и все. Не смеяться как тут?

– Правда, что ли?

– Конечно, правда. В Мавзолее, когда попросишь штамп поставить в любой бумаге, так в дурдом попадешь мгновенно и останешься там на веки.

– Неужели не знал, не ведал о порядке таком невтум мой?

– То не знаю. А что, поведай, означает невтум – словечко, раз второй говоришь какое?

– Это тот, с кем делить обязан ты с супругой своею ложе.

– Ну и свинство! – воскликнул Кеша, а Дурсулу пожал плечами.

– Свинство это не свинство или – спорить здорово тут не стану. Но не нами такой порядок заведен испокон, и к предкам потому направляй вопросы.

– Вообще-то, оно, конечно, ничего, – улыбнулся Кеша очень пошло и очень сально, – трахай, хочешь кого в деревне, и не думай, что муж рогатый из двустволки прихлопнет старой. Нет, не глупые предки вовсе у тебя, коль подумать, были. Красота, не сказать иначе!

– Не совсем так все просто, Кеша. Ну, во-первых, невтум не только развлекаться с чужою ходит просто так. Извини-подвинься. И своею супругой тоже он делиться без слов обязан. И потом, умирает если твой невтум, ты его семейство должен принять в свое тот час же. Потому не любого вовсе выбирают себе в невтумы. Башлабай никому не нужен. У меня вот невтум, что надо – председатель – мужик богатый и при силе еще хорошей. Как супругу не дать такому? Ну а ты, понимаешь, свинство!

Кеша только развел руками.

– Мы от темы ушли, однако, дальше что же с тобой случилось?

– Дальше что? Взял бумагу, значит, партбилет да балетку денег, и меня отвезли в Анадырь, а оттуда путем воздушным напрямую в Москву-столицу. Прилетел и как вышел только, вижу: пива кругом свободно – пей, залейся, не то, что в Зюзе. Мама милая! Это ж надо! Ты куда не взгляни – повсюду водка, вина, коньяк, ликеры! И шампанское – кушай вволю!

От соблазна уйти такого мы спокойно никак не можем, люди севера. В генах наших к алкоголю витает тяга. И дорвемся когда, то квасим до упора, пока с катушек не слетим. Тормозов в нас нету.

Ну и я, Иннокентий Львович, как сынок своего народа, все по голосу предков сделал: в ресторане напился в сиську, до отключки, понятно, полной.

Просыпаюсь наутро. бог мой! Пребываю в просторном зале без людей, как потом сказали, в депутатском. Карл Маркс и Ленин в желтых рамах висят на стенах. Озираюсь вокруг, но только ничего не пойму, однако.

Тут заходит майор в погонах, из милиции тип милейший до ушей на лице улыбка: «Алалашевич, как поспали?» В документах нашел, понятно, как зовут и зачем в столице.

«Хорошо, – отвечаю, – очень». Ну а сам удивляюсь дико, почему так вась-вась со мною. В вытрезвитель чего не сдали? Для чего поместили в этот зал, роскошный, башку ломаю? Огляделся на месте – вроде рядом все: партбилет, балетка, паспорт и в Мавзолей бумага. Тут майор мне опять тактично: «Алалашевич, вы когда же в Мавзолей к Ильичу, пойдете? Может транспорт вам нужен, может, там, охрана, скажите только. Мы помочь вам всегда готовы».

«Ну, – подумал, – меня, возможно, с кем-то путают». Но хотелось выпить так что казалось будто, коль не принять на грудь умру то. Потому и не стал особо объяснять да прибег к обману. Говорю: «Прилетел я раньше, в Мавзолейку пока не надо, а вот выпить бы кстати очень мне с похмелья, чуток хотя бы, не оставлю за что в накладе: при бабульках, видали сами. Вот, – достал из балетки этой непочатую пачку соток, – деньги вот, – говорю, – возьмите и уважьте, – сказал, – Дурсулу. На коньяк под лимончик хватит».

Посерьезнел майор, подумал, деньги взял и ушел, а после вот за той красивучей дверью (в бок и вправо кивнул охотник) гужевал я неделю ровно, поджигаемый предков зовом, генофондом гнилым гонимый.

Ежедневно давал по пачке, слава богу в достатке было, а сегодня лафу отняли. Просыпаюсь – майора нету и балетки вдобавок тоже. Партбилет лишь один и паспорт в боковом прощипнул кармане.

Вижу: входит мужик нахальный. Сел напротив и: «Что, Дурсулу, – говорит, – ублажили вдосталь МВД, честь пора бы знать уж… Вам зачем в Мавзолей, скажите?» «Поглядеть на вождя и к духу приобщиться мне нужно было, – отвечаю. – В бумаге разве не прописана цель поездки, Учучуловна что дала мне, секретарша в правленье нашем?»

Улыбается дядька, смотрит на меня непонятным взглядом, ну и я говорю: «Вы, это, похмелиться, пожалуй, дайте». А мужик: «Нет, Дурсулу, хватит, – говорит, – погулял ты вволю и по тихой чеши до дома, если сильно тюрьмы не жаждешь. Вот балетку возьми, в ней тыща, на дорогу довольно будет». И под белые ручки взявши, усадили на место это, на котором пью пиво с вами. Да сказали еще, летит что самолет на Анадырь завтра и что бронь на билет есть в кассе.

– Взял билет?

– Да какой билет там. Похмелился, заснул, проснулся. Ни копейки в кармане денег. Вот и вся эпопея, Кеша.

– Плохо очень, деньжонки жалко.

– Совершенно как раз не жалко, с ними что мне в таежке делать? Их и так у меня до черта – не истратить до смерти самой. Жаль с собою что нету только, а не то б мы сейчас гульнули.

– Погуляем в таежке значит.

– Только как до нее добраться?

– Доберемся! Давай, охотник, документ, если бронь есть в кассе, это значит: с билетом будешь.

– Что обратно смеешься, Кеша?

– Не смеюсь. Дам тебе я денег на билет, помогу, Дурсулу. Прилетим, долг вернуть-то сможешь?

– Ну, конечно, смогу, а как же, – из штанов доставая паспорт, благодарно сказал охотник, прослезившись, – по гроб должник твой!

– А в невтумы возьмешь? – прищурил глаз хитро Башмаков.

– Конечно.

– А жены не имею если?

– Нету – будет. Проблема в чем тут? Поиграешь с моей покуда, а с твоей разберемся после.

– Если так, то тогда согласен.

– Ты, гляди, – погрозил Дурсулу, – будешь первым врагом мне, если вдруг обманешь, не станешь женку ублажать, прилетим как только.

И пожали невтумы руки.

Башмаков взял билеты в кассе и принес:

– На, держи, попутчик, – протянул. – Два местечка рядом.

Объявили задержку рейса.

– Опузыримся, коли пиво будем дуть, коротая время, – проворчал недовольно Кеша. – Прогуляемся, что ль, давай-ка?

– От чего ж не пройтись? Головка, может мучить поменьше станет.

Вышли в город. Людей обилье, суета навалились скопом на Дурсулу, и он зажмурил на мгновенье глаза и Кеше, покачав головою, молвил:

– Ну, совсем не деревня наша.

Согласился тот:

– Нет, конечно.

– Как жить в сей круговерти можно? И в домах, что растут до неба.

– Есть повыше еще гораздо, облаков достигают крыши – небоскребы, дома зовут так и живут в них нормально люди!

– Я б не смог.

– Почему ж?

– А страшно. Ну-ка вниз с высотины брякнешь, на балкон подышать как выйдешь? А коль выпьешь, труба конкретно…

– Да, с хмельным тут, конечно, нужно осторожнее.

– Гены, Кеша. Бесполезно бороться с ними… Лучше я жить в таежке буду.

Шли и вот забрели в кафешку. Посидели, слегка покушав и еще пива с рыбкой выпив. А когда об коленку Кеша бил тарань, увидал в окошко тир Дурсулу и крикнул громко:

– Показать, как стрелять умею? Тир как раз по соседству рядом.

Иннокентий не мог быть против.

Входят в тир и идут к барьеру, на котором лежат воздушки. Все они на цепочках легких, невзначай не стащили чтобы.

Никого. «5 копеек выстрел» листик кнопкой приколот к стенке. И не каждый такие деньги потерять на потехе хочет.

На мишени взглянул Дурсулу – нет знакомых, зверей, таежных, лишь одна чепуха сплошная. Шар, к примеру, висит с усами на невидимой нити тонкой, словно спутник, но, что за штуку представляет собой, не ясно.

– Это что за мишень такая? – указал на предмет Дурсулу, и ответил ему смотритель, молодой паренек веселый:

– Черт мамашу ее не знает.

– То абстракция есть, Дурсулу, – Башмаков, приглядевшись к шару, пояснил, – то есть дури выплеск, с бодуна забрела какая.

Согласился смотритель тира:

– Это точно, я так же думал, но не мог передать словами.

– Мой невтум – голова! – Дурсулу восхищенно кивнул на Кешу. – Пуль купи мне немного, что ли.

Иннокентий достал пятерку и купил двести пулек сразу. Кривкопузко при этом вспомнив, да словечко его смешное, шухарное, бриджит-бордошка. Улыбнулся. Вздохнул. А снайпер попросил:

– Мне мишеньку надо из бумаги, чтоб цифры видеть.

И смотритель мишень повесил, уважая каприз клиента, отвалившего денег столько.

Взял воздушку Дурсулу в руки, разломил да в ствол пульку вставил и, прицелившись, выстрел сделал, в молоко угодивши метко. Раз еще – и обратно мимо.

Башмаков удивился:

– Может к настоящим привык, Дурсулу? Из игрушечных нет сноровки?

– Нет, оружие, то, что нужно. Ствол в порядке. Вот только надо пристрелять бы хлопушку эту и прицел чуть совсем поправить.

Ухмыльнулся смотритель тира.

– Вам прицел не такой, мужчина? Что танцорам плохим мешает, может быть, вам еще напомнить?

Оскорбился Дурсулу очень. За живое задело больно вопиющее хамство это, но без злости сказал, без гнева:

– Обижаете зря, я если только малость прицел поправлю и разочков стрельну с десяток, то потом ровно десять к ряду, как один, положу в десятку.

– Как один? – удивился парень.

– Как один, – подтвердил Дурсулу.

– Все в десятку?

– Да все в десятку.

– Спорить будем?

– Конечно будем.

– А на сколько?

– На столько, сколько может дать Иннокентий Львович. Сколько, Кешенька, вам не жалко?

– Сто рублей.

– Что ж, кладите сотню.

Башмаков вынул деньги, правда, сомневаясь в исходе дела. Но, вздохнув, у ружья банкноту в сто рублей положил на полку.

И Дурсулу:

– Мне две мишени, – попросил, – поместите рядом: для пристрелки одна, другая непосредственно чтоб для спора. Что смотритель охотно сделал.

И стрелять стал затем охотник. Сделав выстрел, шагал к мишени и смотрел, как ложится пуля, а потом колдовал с прицелом. И раз десять вот так, а после объявил:

– Я готов! Приступим!

Взял ружьишко да начал пули точно, строго ложить в десятку. Рты раскрыли смотритель с Кешей и в ладоши забили оба, как закончился номер только цирковой, не спортивный вовсе.

– Никогда не видал такого класса высшего, экстра класса, – проигравший воскликнул, – даже мне нисколько не жалко сотни!

Шли обратно когда, Дурсулу:

– Убедились? – спросил.

– Так точно, – улыбаясь, невтум ответил, – очень рад за тебя, Дурсулу.

Вскоре лайнер красивый, длинный нес по небу друзей невтумов на далекий холодный Север.

Перед тем как заснуть:

– А знаешь, – Иннокентий сказал, – Дурсулу. Прилетишь как, скажи в колхозе, что вождя в саркофаге видел, признаваться не думай даже в бестолковом своем конфузе. Я свидетелем, хочешь, буду, если кто сомневаться станет. Орден все-таки ты получишь.

– Кеша! Ты до чего же умный! – восхищаясь воскликнул снайпер.

И заснули. И в снов пространство унеслись, а пока летели разных их насмотрелись вдосталь.

До посадки Дурсулу снился Ленин, вставший из гроба, чтобы наказать. Обижался очень, что его променял на водку самый лучший в стране охотник.

«Я те гены, – кричал, – поправлю! С мясом их из тебя повырву и на место другие вставлю!» А Дурсулу ему на это отвечал: «С потрохами рвите, наш Ильич дорогой, и вставьте вместо них что-нибудь получше! Буду вам благодарен очень!»

И всегда, только в кадре Ленин появлялся, грозя, как кашлять начинал бесконечно снайпер, ерзать в кресле, скрипеть зубами, пассажирам мешая спящим.

Башмаков же себя невтумом в сновидениях чудных видел, в коих с северной дамой зрелой без конца занимался сексом. Потому, не щетина б если на немытом лице Дурсулу, быть засосам на нем десятку.

Снились сны весь полет невтумам, но толчок от посадки мягкой стал концом их сеансов длинных.

Край суровый довольно хмуро прилетевших встречал, был вовсе он не Чу, где зимой и летом без конца веселилось солнце. Снег, где лишь для порядка сыпал, что он есть, показать желая, вообще-то на свете белом, и не более, так, для вида.

От Анадыря ехать в Зюзю нужно было еще далеко – по тайге верст трех сотен боле. Добирались почти что сутки на большом тягаче военном, шел который туда попутно. Ну и вот наконец добрались.

Ночи мрак. Тишина и темень. Да из бревен дома грибами по окошки торчат из снега.

– Тут, – рукой указал Дурсулу на домишко один, и вышли возле дома того невтумы.

Подошли, постучал охотник. Шевеленье внутри и ключик повернулся в замке чуть слышно. Дверь открылась со скрипом слабым. В керосиновой лампы свете появилась хозяйка, видно. Фитилек чуть горел, и Кеша разглядеть не сумел как надо их встречавшей лицо во мраке, той, с которою ночью нынче предстояло в любви купаться.

– Здравствуй, Ула! – сказал Дурсулу, – Башмаков Иннокентий Львович, мой невтум, спать с тобой сегодня предстоит молодцу, гляди мне, в грязь лицом не ударь, супруга.

В свете блеклом жена Дурсулу широко расплылась в улыбке. И вот тут наконец-то Кеша разобрал, с кем любовью скоро заниматься ему придется. Оказалась жена Дурсулу старушенцией с кожей дряблой (рано слишком стареют чукчи) и какой-то еще вдобавок неказисто-горбато-плоской, без намека на сиськи даже.

«Бабка-ежка из сказки детской» – констатировал факт ужасный про себя молодой невтумчик и совсем пал бедняга духом. Думать стал, как уйти умнее от невтумства и чтоб Дурсулу не обидеть еще при этом. Но на ум ничего не лезло подходящего, даже малость.

А охотник скорей уважить всей душою желая гостю, обратился к жене:

– Смотри мне, не доскою лежи недвижно, а вертись молодой куницей. Поняла?

– Поняла, конечно, – отвечала, краснея, Ула, – обслужу по программе полной молодца, будь уверен в этом.

А вот Кеша, слова те слыша, чуть с ума не сходил, однако, не особо спешил с отказом: все искал подходящий случай, чтоб не слишком обидно вышло. И дождался. Пока хозяйка накрывала на стол Дурсулу:

– Был невтум мой? – спросил супругу.

– Заходил, – отвечала Ула, недовольно вздыхая, правда, – заходил, но не спал со мною.

– Что же так?

– Поняла: к дочурке подбивал председатель клинья.

– Вот скотина! – вскричал охотник.

– Приносил две бутылки водки, – продолжала жена, – но только поняла я, к чему все это, из избы так турнула сразу, «воспротивясь природы зову» говоришь, как порой ты часто «побеждая худые гены».

– Молодец! А невтум мой старый и совсем не невтум мне больше! Вся затея со мной понятной наконец-то и ясной стала. «Ты, мол, к Ленину дуй, красавчик, а я тут развлекусь с дочуркой!» Не пускай его, Ула, больше! Как припрется, гони в зашейку!

Покривился, потер морщины в гневе снайпер, затем серьезно объявил:

– Иннокентий, друг мой! За твою обо мне заботу рассчитаюсь сейчас по-царски!

– Что ты? Что ты? Зачем, Дурсулу? За билет расплатись и хватит! – замахал Башмаков руками, – больше мне ничего не надо!

– Ты не понял. Билет билетом. Не о денежках речь презренных, а о том, что дороже много.

– Просыпайся, Лаола! – крикнул, – к нам давай выходи скорее!

В тишине одеяла шелест, еле слышное ног шуршанье и двери скрип не ловкий, робкий. Протирая глаза рукою, кулачком, в голубой ночнушке, нимфа выплыла в поле света слабо, тускло горевшей лампы. Поглядела вокруг и Кеша обалдел, задохнулся малый – красоты небывалой дева!

– А вот это моя дочурка! Познакомься, зовут Лаолой! – возбужденно воскликнул папа. – Хороша?

У невтума в горле сперло вдруг:

– Хороша, конечно! – заикаясь, и с хрипом, тихо отвечал ошалевший парень, – красивей никогда не видел!

– Так понравилась?

– Да.

– Ну, значит, забирай дочку в жены, Кеша. Вот тебе мой подарок царский!

– А она как?

– Она как папа. Ты согласен?

– Согласен.

– Значит, это муж твой теперь, Лаола, Башмаков Иннокентий Львович, поняла?

– Да, конечно, папа. – И, глаза опустив большие, в свете тусклом зарделась нимфа, не желая отцу перечить. А когда осторожно глазки подняла и поближе Кешу разглядела, ей очень стало хорошо и улыбкой чудной озарился мрак дома ярко.

И вот так Башмаков невтумом ночкой тою не стал Дурсулу, и не с ежкою спать ложился, а с красавицей, девой юной.

Наслаждался таежной сказкой лейтенант Башмаков неделю. Не желая наглеть особо, не решился медовый месяц продолжать сколь возможно было, потому как служить задумал, Иннокентий, уже как надо.

Часть стояла почти у Зюзи километрах в пяти всего лишь. До нее лейтенант добрался на «Уазике» старом с папой.

К командиру сперва, и длинный, долговязый, седой полковник, ознакомившись с делом личным, покачал головою только.

– Собираешься как служить-то? – он спросил. – Колобродить будешь продолжать, или может что-то поменялось в твоем настрое? Признавайся, гораздо лучше в отношениях, если ясность.

– Колобродить не стану больше, – отвечал Башмаков, – довольно. Надоело. По горло цирком сыт, своим идиотским, глупым. – И историю всю правдиво, командиру поведал Кеша. А когда же дошел в рассказе до невесты таежной, то вдруг покривился седой полковник и вздохнул тяжело чего-то.

Посидев пять минут, подумав:

– Что ж, – сказал, – послужи, посмотрим.

Почему командир так странно вел себя о девчонке только речь зашла, не понятным было.

Размышляя о том, сдал Кеша документы начстроя ну и службу начал в секретной части.

Не могу разглашать, была что то за часть. Обороне нашей от того хорошо не станет. Лишь скажу, в небольшом, компактном деревянном таежном ДОСе Башмаков получил квартиру и чудесно зажил с Лаолой.

Замполит части правда как-то настроенье сумел испортить.

– Лейтенант Башмаков, – сказал он, – то, что вы еще тот, я знаю, но не думал настолько чтобы. Почему вы с другой открыто при супруге живой живете, подавая пример недобрый? Это вновь выкрутасы ваши?

– Вовсе нет, – лейтенант ответил, – с той живу, с кем повязан небом, а законом скреплен с которой, та сбежала, оставив мужа. Разводиться с супругой бывшей я заочно, конечно, буду.

Замполит поглядел на Кешу непонятно и странно так же, командир как при встрече первой, и:

– Ну вы Башмаков, огурчик, – почему-то сказал, прощаясь, лейтенант что списал на глупость.

Но ошибся, совсем не глупость то была, а иное вовсе. Как-то раз, через месяц службы, подошел капитан сутулый – особист и, в улыбке пышной расплываясь, спросил:

– Так, значит, Башмаков Иннокентий Львович?

– Да, так точно.

– Знакомы будем. Чекмарев Николай Иваныч – ваш чекист, контрразведчик то есть.

И пожатием рук знакомства обозначился факт стандартный. Но потише затем, улыбку удаливши с лица, серьезно капитан поглядел на Кешу:

– Есть вопрос к вам, – сказал, – пройдемте, лейтенант, в кабинет со мною.

В деревянный компактный домик, примостился что с боку к штабу, офицеры вошли:

– Вот это наш таежный отдел особый, – Чекмарев объявил, – как дома быть прошу, на диван садитесь.

Башмаков на диван уселся, осмотрелся. Стандартный комплекс: стол и стулья, диван, Дзержинский, на стене в деревянной раме. Сел чекист на диване рядом и, насупив бровей полоски, прошипел:

– Признавайтесь сразу и прошу не юлить со мною, за невестою сколько денег Башмаков вы приданым взяли?

Не войдя в смысл вопроса сразу, Иннокентий пожал плечами.

– Так со мною шутить не надо. Повторяю, вы сколько взяли, Башмаков, за невестой денег?

И вот тут наконец-то смутно понимать смысл вопроса начал Иннокентий, слова Дурсулу о деньжищах больших припомнив.

Думать стал: «Ну какое дело КГБ до богатств папашки? Даже ежели есть и если пусть добыты путем преступным, контрразведки ли дело это? Вовсе нет, то ментов задача. Не срастется тут чего-то».

Мыслил очень логично Кеша, но откуда ему знать было, что вопрос о таежных браках был как раз контрразведке спущен – КГБ, особистам то есть. И причина тому имелась.

То, что денег водилось море у людей промысловых это не считалось великой тайной. Где пушнина там быть не может по-иному, коню понятно. Но когда в брак вступал военный с девой местной, таежной, денег у которой без счета дома, из-под власти советской пресса выползал он, как уж и больше ей служить не хотел обычно. А такой саботаж прикрытый, нашу госбезопасность разве мог не трогать? Не мог конечно.

Слышал я, что приказы были в контрразведке чинить препоны, как возможно таежным бракам. Сам хотя их не видел, точно правда то или нет не знаю. Но чинились что те препоны, да и как еще, это видел. Иннокентий пример конкретный.

Чуть совсем покумекал парень и нашелся:

– Не брал я денег за невестой своей нисколько, – так наивно сказал, по-детски. – А Дурсулу про деньги, правда, говорил, то скрывать не стану. Вез в балетке в столицу вроде, мне хвалился, свои припасы, только их у него забрали.

– Кто?

– Да кто же, коллеги ваши, гол теперь как сокол Дурсулу.

И поведал чекисту Кеша о столичном знакомстве с тестем, про невтумство само собою пропустив, и затем наивность вновь умело сыграл во взгляде.