Текст книги "Царский декамерон. От Ивана III до Александра I"

Новелла шестнадцатая
Странствия и наслаждения царя Петра

Мы расстались с Петром в конце января 1716 года, когда он, простившись с Алексеем, отправился в самое длительное в его жизни путешествие, продолжавшееся более полутора лет. Поэтому все, что случилось с Алексеем, происходило в то время, когда Петр был за границей. Петр остановился в Данциге, где состоялась его встреча с польским королем Августом II. Там же находились русские генералы из корпуса Шереметева, командовавшие многочисленными отрядами. На рейде Данцига стоял сильный русский флот, и потому Петр чувствовал себя здесь хозяином. Он вел себя с Августом надменно и нередко грубо, удивляя находившихся там иностранцев.

8 апреля 1716 года царь и Екатерина отпраздновали свадьбу двадцатичетырехлетней племянницы Петра Екатерины Ивановны – третьей дочери его брага Ивана Алексеевича. Ее выдали за герцога Карла-Леопольда Мекленбург-Шверинского, сильно нуждавшегося в поддержке Петра, ибо герцог был в крайне неприязненных отношениях со шведами, англичанами, австрийским императором и собственными дворянами. Хорошо понимая это, Петр весьма пренебрежительно обращался со своим новым родственником.

Приехав через некоторое время в столицу герцогства – Шверин, Петр весьма удивил встречавших его придворных и самого молодого супруга дерзким пассажем. Завидев свою миловидную молодую племянницу, Петр побежал ей навстречу и, не обращая внимания на ее мужа и его свиту, обхватил Екатерину Ивановну за талию и увлек в спальню. «Там, – пишет осведомленный двумя очевидцами этого происшествия барон Пельниц, – положил ее на диван, не запирая дверей, поступил с нею так, как будто ничто не препятствовало его страсти».

Правда, не только амурные шалости происходили в эти дни в Шверине. Между забавами Петр провел встречу с прусским королем Фридрихом I, после чего уехал в Гамбург, где состоялись его переговоры с датским королем Фридрихом IV.

Петр сумел убедить своего союзника в необходимости проведения совместной десантной операции против Швеции, предложив собрать союзные флоты и сухопутные войска в Копенгагене и высадить затем большой десант в Шонии – южной провинции Швеции. Переговоры в Гамбурге завершали серию дипломатических акций, направленных на то, чтобы поставить Карла XII в безвыходное положение, переиграв его не только на полях сражений, но и в дипломатии.

С 26 мая по 15 июня Петр лечился на прекрасном бальнеологическом курорте Пирмонт, но и здесь не оставлял политических дел. Как только он почувствовал себя лучше – тут же уехал в Росток, сел на военный корабль и во главе большой галерной эскадры пошел к Копенгагену. Туда же шла русская эскадра, снаряженная в Англии и возглавляемая адмиралом Бредалем, и еще одна – из Ревеля. А по суше двинулся в Данию тридцатитысячный русский корпус.

В начале июля Петр прибыл в Копенгаген, где встречен был с необычайной торжественностью и пышностью. Так же встречали и Екатерину, вызванную вскоре Петром из Пирмонта. Однако же на сем успехи и завершились – союзники потеряли время, еще в большей мере разошлись в намерениях, и высадка в Шонии не состоялась.

Поздней осенью 1716 года, Петр снова поехал в Шверин, где опять вел переговоры: теперь уже о возможности сепаратного мира со Швецией. А тем временем приближался срок очередных родов Екатерины. Заметим, что Екатерина за пятнадцать лет жизни с Петром родила десятерых детей и почти беспрерывно была беременна. Правда, почти все ее дети умирали, но такой была участь большинства женщин того времени.

Из Шверина Петр поехал на очередное свидание с прусским королем, чтобы подписать союзный договор. На радостях Фридрих I подарил русскому царю великолепную яхту и знаменитый «Янтарный кабинет». Петр пообещал королю прислать в подарок пятьдесят русских великанов для службы в прусской гвардии.

6 декабря 1716 года Петр приехал в Амстердам, где получил печальное известие: 2 декабря в ганноверском городе Везеле Екатерина разрешилась сыном, который скончался при родах. Это произошло из-за неприятностей, случившихся с царицей в пути: сопровождавших ее людей приняли за разбойников и избили многих возниц и слуг. Потом всех повезли в Везель под охраной, не давая ни есть, ни спать. В результате роды оказались очень тяжелыми и несчастными28.

Екатерина приехала в Амстердам в начале февраля и находилась там с Петром до конца марта. 24 марта царь, оставив Екатерину в Амстердаме, отправился в Париж. Путешествие во Францию произвело на Петра тяжелое впечатление – страна показалась бедной, особенно в сравнении с богатой и цветущей Голландией.

Петра поселили в одном из лучших дворцов Парижа – Ледигьер, принадлежавшем воспитателю юного короля Людовика XV маршалу Вильруа. На следующий день к Петру явился с визитом герцог Орлеанский, а еще через два дня привезли и семилетнего короля. После этого Петр нанес визит августейшему отроку.

Когда карета Петра подъехала к дворцу Тюильри, на крыльце уже стояли министры и маршалы Франции во главе с королем. Людовик побежал навстречу русскому царю, а Петр выскочил из кареты, схватил мальчика на руки, поцеловал его и понес, прижав к себе, вверх по лестнице. Сохранилось предание, что когда Петр вошел в Тюильри, то продолжал держать Людовика на руках, потом понес по лестнице на второй этаж. В это время он сказал: «Я несу на руках Францию».

В Париже Петр проявлял необыкновенную любознательность ко всему. Он побывал в астрономической обсерватории, в анатомическом институте, в Парижской библиотеке, в картинной галерее Лувра, в Опере, на фабрике гобеленов. Он наблюдал за строительством моста через Сену, за чеканкой монет, за печатанием книг, присутствовал на диспуте в Сорбонне, на заседании в Академии наук, где был избран в ее состав.

Он побывал в двух десятках дворцов и замков, поражаясь немыслимой роскоши их убранства и поразительному богатству одежды и украшений парижских аристократов. Это не нравилось Петру, который удивлял всех скромно-стью костюма и непритязательностью. Оставляя Францию 9 июня 1717 года, Петр проронил: «Жалею о короле и о Франции: она погибнет от роскоши»29.

Впереди Петра ждал популярный в то время бельгийский курорт Спа, известный своими минеральными источниками. Своим визитом Петр превратил Спа в знаменитый и необычайно модный курорт, что сказалось на его процветании. Город Спа навсегда сохранил память о Петре, воздвигнув ему в 1856 году у минеральных источников оригинальный памятник, подаренный потомком уральских заводчиков Демидовых, Анатолием Демидовым, женатым на племяннице Наполеона Бонапарта Матильде. Купив княжество Сан-Донато, Демидов стол именоваться князем Сан-Донато.

В Спа местные врачи запретили Петру, исцелявшему мочеполовую систему «всякие домашние забавы». Поэтому, чтобы не искушать себя, Петр отправил в Амстердам взятую им, не без ведома Екатерины, любовницу. Она же отвезла Екатерине его письмо.

В нем Петр признавался жене: «А понеже во время пития вод домашней забавы дохтуры употреблять запрещают, того ради я метресу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели бы при мне была».

Получив письмо, Екатерина ответила на него так: «Что же изволите писать, что вы метресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселиться, и тому я верю; однако ж больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она ныне пребывает и для лечения изволила поехать в Гагу (Гаагу), и не пожелала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галан [галант, т. е. сам Петр] той метресишки таков здоров приехал, какова она приехала»30. Чем болела «метресишка», можно только догадываться, но, кажется, сделать это нетрудно.

Закончив четырехнедельное лечение в Спа, Петр в конце июля вновь приехал в Амстердам, где ждала его Екатерина. Там уже ожидал его и русский посол во Франции князь Куракин. Еще до приезда царя Куракин встречался со шведскими дипломатами, желавшими прекратить войну, длившуюся уже семнадцать лет, но из-за неуступчивости и непомерных требований шведов, переговоры ни к чему не привели.

Наконец осенью 1717 года, Петр отправился в Россию. Путь его лежал через Магдебург, Берлин, Данциг, Ригу, Ревель и Нарву. В октябре он увидел Петербург после более чем полуторагодового отсутствия. Скоро сюда пришла депеша от Толстого о том, что царевич Алексей Петрович согласен возвратиться в Россию.

Новелла семнадцатая
Капкан

Депеше этой предшествовали многие попытки захватить царевича и доставить в Россию. Толстой и Румянцев начали операцию по извлечению Алексея из замка Сент-Эльм 1 июля 1717 года, когда Петр находился в Спа. 10 июля Петр вручил им письмо к Карлу VI, в котором просил австрийского императора передать царевича в руки графа Толстого, приводя убедительные юридические и моральные доводы.

29 июля Толстой вручил письмо императору, но Карл VI нашел его недостаточно понятным и просил какое-то время, чтобы принять решение. На следующий день Толстой заехал к матери покойной жены Алексея Софьи-Шарлотты. Герцогиня, по мысли Толстого, могла через свою вторую дочь, жену Карла VI, повлиять на решение императора. Герцогиня, выслушав Толстого, обещала сделать все возможное, чтобы помирить Петра и Алексея, но Толстой предупредил, что примирение возможно только в единственном случае – если Алексей согласится вернуться в Россию.

7 августа Карл VI собрал своих тайных советников, и после обсуждения этого вопроса они согласились, что все следует предоставить воле царевича. А 12 августа Толстому и Румянцеву разрешили ехать в Неаполь для встречи с Алексеем. Из-за сильных и беспрерывных дождей агенты Петра добрались до цели лишь 24 сентября.

На следующий день их принял вице-король Неаполя. Он устроил встречу царевича Алексея с Толстым и Румянцевым в своем дворце, пытаясь придать ей непринужденный характер. Однако, несмотря на присутствие гостеприимного хозяина дома, царевич трепетал от страха, а посланцы Петра с места в карьер потребовали от Алексея покориться отцовской воле и немедленно ехать в Россию. Понадобились еще четыре встречи, во время которых ласками, посулами и угрозами наконец удалось уговорить царевича ехать домой. Толстому пришлось даже сказать, что Петр не остановится перед применением силы против Австрии, если вопрос возвращения Алексея не будет решен.

Алексей просил только об одном – разрешить ему обвенчаться с Ефросиньей, которая была на четвертом месяце беременности. Согласие на это было дано от имени Петра, поскольку именно Ефросинья уговорила Алексея возвратиться в Россию. Съездив в недалекий от Неаполя город Бари и поклонившись там мощам святого чудотворца Николая Мирликийского, Алексей 14 октября отправился на родину. Ефросинья ехала вместе с ним, но потом отстала, чтобы продолжить путь не спеша и не подвергать себя опасности выкидыша или неблагополучных родов.

Алексей с дороги писал ей письма, пронизанные любовью и заботой. Он советовал Ефросинье обращаться к врачам и аптекарям, беспокоился удобный ли у нее экипаж, тепло ли она одета; посылал ей немалые деньги, а потом и бабок-повитух, которые могли бы хорошо принять роды. 31 января 1718 года Алексей прибыл в Москву, а Ефросинья в середине апреля – в Петербург. К сожалению, никаких известий о том, когда состоялись роды и кто родился, до наших времен не дошло.

Зато хорошо известно, как ждал Ефросинью Алексей Петрович, как надеялся, что отец все-таки разрешит им обвенчаться и позволит жить вместе в одной из деревень под Москвой. Но этому не суждено было статься. Как только Ефросинья вернулась в Петербург, ее тут же арестовали, заключили в крепость и приступили к допросам. Ее не пытали, а Петр всячески выказывал ей свои симпатии, чтобы добиться ее искренности. Данные Ефросиньей показания окончательно погубили царевича. Ее свидания с Алексеем проходили только на очных ставках в застенках Преображенского приказа.

Первое свидание Алексея с отцом состоялось 3 февраля. Царь приказал собраться в Столовой палате Кремлевского дворца церковным иерархам, сенаторам, другим высшим чинам. Вошел царевич вместе с Толстым и, увидев царя, повалился ему в ноги. Он просил простить его, даровав жизнь, и отрекся от всех прав на престол.

«Я окажу тебе милость, – сказал Петр, – но только с тем, чтобы ты показал самую истину и объявил о своих согласниках, которые тебе присоветовали бежать к цесарю». Алексей тут же назвал имена многих своих соучастников и после этого Петр немедленно начал розыск в трех городах – Москве, Петербурге и Суздале, где жила бывшая жена Петра и мать Алексея Евдокия Федоровна.

В Преображенском приказе оказались главные сообщники Алексея – Александр Кикин, Никифор Вяземский, Иван Афанасьев, Василий Долгоруков и Семен Нарышкин, а вслед за ними допросам и пыткам подверглись более пятидесяти человек. Следствие проходило до середины июня 1718 года, когда на очных ставках Алексея и Ефросиньи установили сугубую вину царевича, а он сам попал в каземат Петропавловской крепости и был подвергнут пыткам, во всем уподобившись своим сообщникам, и в конце концов разделил участь большинства из них.

Новелла восемнадцатая
Мученица Евдокия и великомученик Степан

В Суздаль был направлен капитан-поручик Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев с командой солдат за бывшей женой царя Евдокией. 10 февраля он прибыл в Покровский монастырь, оставив солдат неподалеку от обители. Скорняков сумел незамеченным пройти в келью Евдокии и застал ее врасплох, отчего она смертельно испугалась. Евдокия была в телогрейке и повойнике, что потом ставилось ей в вину, ибо было нарушением монашеского устава.

Оттолкнув бледную и потерявшую дар речи Евдокию, Скорняков коршуном бросился к сундукам и, разворошив лежащие там вещи, нашел два письма, свидетельствующие о переписке Евдокии с сыном. После этого в Благовещенской церкви нашли записку, в которой Лопухину поминали «благочестивейшей великой государыней, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной» и желали ей и царевичу Алексею «благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчетные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать».

14 февраля, арестовав Евдокию и многих ее товарок, нескольких священников и монахов, Скорняков привез их всех в Преображенский приказ в Москву. 16 февраля начали строгий розыск, прежде всего обвиняя Евдокию в том, что она сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу – мирянкой. Отпираться было нельзя, ведь Скорняков и впрямь застал Евдокию в мирском платье. А дальше дела пошли еще хуже – привезенная вместе с другими монахинями старица-казначея Маремьяна рассказала о том, что к Евдокии много раз приезжал Степан Глебов и бывал у нее в келье не только днем, но и оставался на всю ночь до утра.

Показания Маремьяны подтвердила и ближайшая подруга Евдокии монахиня Каптелина, добавив, что «к ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Степан Глебов и с нею целовалися и обнималися. Я тогда выхаживала вон; письма любовные от Глебова она принимала и к нему два или три письма писать мне велела»33.

После этого Глебова арестовали, а при обыске нашли конверт, на котором было написано: «Письма царицы Евдокии». В нем оказалось девять писем. Евдокия просила Глебова уйти с военной службы и добиться места воеводы в Суздале. Общий тон и содержание писем свидетельствовали о взаимной любви и полном единомыслии Евдокии и Степана. «…Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; где твое слово, тут моя и голова: вся всегда в воле твоей!»34 – писала в одном из писем Евдокия.

Сохраняя слог и орфографию подлинников, приведу несколько отрывков из ее писем. Пожалуй, мне не приходилось встречать в эпистолярном любовном наследии ничего подобного. Впрочем, судите сами.

Письма не датированы и установить их последовательность затруднительно, поэтому я привожу их в том порядке, в каком расположены они в книге академика Н. Устрялова «История царствования Петра Великого», где они впервые публиковались в 1859 году.

«Чему-то петь, быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить…»

«Не забудь мою любовь к тебе, а я уже только с печали дух во мне есть. Рада бы былая смерти, да негде ее взять. Пожалуйте, помолитеся, чтобы Бог мой век утратил. Ей! рада тому!..»

«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом расталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Аж мне с тобою, знать, будет расставаться. Ей, ей, сокрушаюся! И так Бог весть, каков ты мне мил. Уже мне нет тебя милее, ей Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уже, свет мой, не к тому тебе будет и придти, или тебе даром, друг мой, я. Знать, что тебе даром, а я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобою расстаться? Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, ты покинешь! Ох, друг мой! Ох, свет мой, любонка моя! Пожалуй, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра к обедне переговорить, кое-какое дело нужное. Ох, свет мой! Любезный мой друг, лапушка моя; скажи, пожалуй, отпиши, не дай мне с печали умереть… Послала к тебе галздук, носи, душа моя! Ничего ты моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох, свет мой; ох, душа моя; ох, сердце мое надселося по тебе! Как мне будет твою любовь забыть, будет как, не знаю я; как жить мне, без тебя быть, душа моя! Ей, тошно, свет мой!»

«Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты…»

«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Что чем я тебе досадила? Кто мя, бедную, обиде? Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моею отъиме? Кому ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Кто меня, бедную, с тобою разлучил?.. Ох, свет мой, как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Ей! Сокрушаюся по тебе!»

«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая. Что ты меня не покидаешь? Кому меня вручаешь? Ох, друг мой! Ох, свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твои. Добейся, ты, сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть… Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?»

Эти письма были приобщены к делу в качестве тяжкой улики против Евдокии и Глебова. Мне кажется, что нет смысла их комментировать, ибо они говорят сами за себя устами и сердцем несчастной царицы-инокини.

20 февраля в селе Преображенском, в застенке, была учинена очная ставка Глебову и Евдокии. Сохранились протоколы допросов и описания следственного порядка. Глебова спрашивали: почему и с каким намерением Евдокия скинула монашеское платье; видел ли письма Евдокии от царевича Алексея; не передавал ли письма от сына к матери и от матери к сыну? Говорил ли о побеге царевича с Евдокией; через кого помогал Евдокии; чем помогал; зачем письма свои писал цифирной азбукой? (то есть шифром).

В отчетах записано: «По сим допросным пунктам Степаном Глебововым 22 февраля розыскивано: дано ему 25 ударов. С розыску ни в чем не винился кроме блудного дела…»

От блудного дела при наличии писем и показаний десятков свидетелей отпереться было невозможно, остальное Глебов отрицал. Тогда приступили к розыску. Глебова раздели донага и поставили босыми ногами на острые, но не оструганные деревянные шипы. Спиной он упирался в толстую доску с шипами, поставленную между ним и столбом, к которому он был прикован. На плечи ему положили тяжелое бревно, и под его тяжестью шипы пронзили ступни Глебова. Истязаемый ни в чем кроме блуда не сознавался. Палачи стали бить его кнутом, по пословице: «Кнут не Бог, но правду сыщет». Считалось, что после этого любой человек скажет все, что от него ждут. Кожа летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, но Глебов стоял на своем.

Тогда к окровавленному, истерзанному телу стали подносить угли, а потом и раскаленные клещи. Глебов, теряя сознание, сползал со столба, но вину оставлял за собой. Его пытали трое суток, оставляя в покое лишь на время беспамятства.

И все это видела Евдокия. Глебов отрицал все и не дал палачам ни малейшей возможности обвинить Евдокию в чем-либо, кроме очевидного греха – блудодеяния.

После трехсуточного розыска Глебова отнесли в подвал, положили на шипы, которыми был усеян пол и стены камеры, а потом снова водили на правеж, но так ничего и не добились. И тогда в дело вмешались врачи. Они вступились за Глебова, предупреждая, что он при смерти и может скончаться, не дожив до казни.

Вняв их предупреждению, 14 марта Глебову вынесли приговор, в котором не говорилось, как он будет казнен, но указывалось: «Учинить жестокую смертную казнь».

О казни Глебова и его пособников в блудодеянии сохранилось свидетель-ство австрийского посланника Плейера императору Карлу VI. Плейер писал, что Глебова привезли на Красную площадь в три часа дня 15 марга. Стоял тридцатиградусный мороз, и чтобы наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, Петр приехал в теплой карете и остановился напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия, ее стерегли два солдата. Они должны были держать Евдокию за голову и не давать ей закрывать глаза.

Глебова раздели до нага и посадили на кол. Кол был персидский. Он отличался тем, что рядом с колом с двух сторон аккуратными столбиками складывали тонкие дощечки, почти достигавшие конца коли.

Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол, но кол входил неглубоко – жертву удерживали столбики из дощечек. Через какое-то время палачи убирали две верхних дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. При этом они следили за тем, чтобы кол, проходя в теле, не затрагивал жизненно важные центры и мучительная казнь продолжалась как можно дольше.

Глебова посадили на неструганный персидский кол, а чтобы он не замерз, надели на него шубу, шапку и сапоги. Причем одежду дал им Петр, наблюдавший за казнью из теплой кареты до самого конца. А умер Глебов в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов.

Но и после его смерти Петр не уехал. Он велел колесовать и четвертовать всех сообщников Глебова и Евдокии. После казни их тела подняли на специально сооруженный помост высотой в три метра и посадили в кружок, поместив в центре скрюченный, черный труп Глебова. Однако и этого Петру было мало. Он велел предать анафеме любовника своей бывшей жены и поминать его рядом с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы – протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.

А Евдокию Федоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Ее секли публично и отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом заточили в Шлиссельбургскую тюрьму. И все же, пережив и Глебова и Петра, и смертельно ненавидевших ее Екатерину и Меншикова, которых многие справедливо считали главными виновниками ее несчастья, опальная царица умерла на воле, в почете и достатке, прожив шестьдесят два года.

Ограничимся пока сказанным, так как впереди нас еще ждут встречи с ней. Вернемся к царевичу Алексею.