Текст книги "Царский декамерон. От Ивана III до Александра I"

Глава пятая
Анна Ивановна и Брауншвейгская фамилия

Новелла тридцать третья
Опала Долгоруковых

Встретившие Анну Ивановну верховники с удовлетворением отметили, что Бирон не приехал, о чем специально просил ее Василий Лукич Долгоруков. Зато жена Бирона и его дети сопровождали Анну Ивановну. На следующий день, 11 февраля состоялись похороны Петра II, которые откладывались в ожидании приезда новой императрицы.

Когда похоронная процессия выстроилась за гробом, Екатерину Долгорукову просто-напросто не подпустили к покойному, и порушенная невеста, как стали ее называть, осталась вся в слезах во дворце, а потом уехала домой. Ее брата князя Ивана поставили в середину процессии, хотя, как ближайший друг покойного, он порывался встать сразу за гробом. Все это красноречиво свидетельствовало о том, что звезда Долгоруковых закатилась.

20 февраля в Успенском соборе Кремля Анна Ивановна приняла присягу высших сановников империи и князей церкви, а 25 февраля при стечении московских дворян и гвардейских офицеров на клочки изорвала кондиции, но все же пригласила верховников к пиршественному столу, накрытому в Грановитой палате.

Во главе стоял малый императорский трон, и пока собравшиеся устраивались на своих местах, императрица встала и сошла к князю Василию Лукичу Долгорукову. Вплотную приблизившись к нему, Анна Ивановна взяла князя двумя пальцами за большой нос и повела вокруг опорного столба, поддерживавшего своды Грановитой палаты. Она остановила его против портрета Ивана Грозного и спросила:

– Князь, Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?

– Знаю, государыня, царя Ивана Васильевича.

– Ну, так знай, что я хотя и баба, но как он буду. Вы, семеро дураков, собирались водить меня за нос, да прежде-то я тебя провела…

Через десять дней специальным манифестом Анна Ивановна упразднила Верховный тайный совет, а с течением времени все его члены оказались либо в ссылке, либо на плахе. Прежде всего пострадали Долгоруковы с их женами и детьми. Фамилия была велика, и потому проследим судьбу лишь камергера покойного Петра II князя Ивана Алексеевича, его невесты Натальи Борисовны Шереметевой и царской порушенной невесты Екатерины Алексеевны Долгоруковой с ее семейством.

Богатая и красивая Шереметева могла бы отказаться от венчания, но она любила своего жениха Ивана Долгорукова. И когда ее родственники говорили: «Откажись от него – он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!», Наталья Борисовна отвечала: «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение, и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?»

Наталья Борисовна все-таки стала Долгоруковой, перенесла вместе с мужем невероятные лишения и страдания. «Во всех злополучаях, – писала она потом, – была я моему мужу товарищем, и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Всё, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла».

После похорон Петра II князь Алексей Григорьевич Долгоруков уехал из Москвы с чадами и домочадцами и поселился в пятнадцати верстах от города, в усадьбе Горенки. Сюда к Ивану Долгорукову приехала и Наталья Шереметева. Молодых обвенчали в усадебной церкви. Когда на третий день новобрачные собрались в Москву, вдруг появился сенатский секретарь с именным императорским указом, повелевавшим всему дому Долгоруковых отправляться в ссылку – за восемьсот верст, в одну из их пензенских вотчин.

Через три недели доехали Долгоруковы до села Селище, под Касимовым, которое тоже принадлежало их семье. Не успели они передохнуть, как в тот же день нагнали их солдаты и велели, не мешкая, менять путь и отправляться в Сибирь, в печально знаменитый Березов, где умер Меншиков и где теперь предстояло жить и Долгоруковым.

Их заперли в острог, и от всего пережитого в пути и увиденного в Березове старый князь через неделю умер. Только успели его схоронить, как следом за ним умерла и его жена.

Наталья Борисовна, бывшая уже на сносях, тихо плакала. Иван же пребывал в постоянной печали, а порушенная невеста Екатерина, бывшая невеста Петра II, неистовствовала, срывая досаду и зло на мягкосердечной и безответной невестке.

Со временем положение ссыльных чуть улучшилось – их стали выпускать из острога, а воинский начальник, майор Петров, и местный воевода Бобровский иной раз приглашали в гости. Когда же у Натальи родился сын Михаил, то Петров даже стал его крестным отцом. Все было бы более-менее благополучно, если бы Иван Алексеевич не пустился в загул, а во хмелю он стал говорить своему новому другу невесть что. Он рассказывал об оргиях Елизаветы, о ее связи с Шубиным, утверждал, что и сам был любовником цесаревны. Слухи об этих пьяных сплетнях поползли по Березову и вскоре отозвались доносом в Петербург. Ивана Алексеевича отделили от семьи и посадили в землянку под замок.

В мае 1738 года в Березове появился под чужой фамилией капитан Ушаков – родственник начальника Тайной канцелярии. Он перезнакомился со всеми и особенно сошелся с Екатериной Долгоруковой, которая наговорила ему такого, что брата ее схватили и отправили в Тобольск.

«Отняли у меня жизнь мою, беспримерного моего милостивого отца и мужа, с кем я хотела свой век окончить и в тюрьме была ему товарищ; эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат… Никто не утешил меня и словом, а только взяли меня и посадили в темницу. А там через два месяца родился у меня и второй сын – Митенька», – вспоминала потом Наталья Борисовна.

В Тобольске Ушаков и генерал-поручик Василий Иванович Суворов – отец будущего великого полководца – пытками довели князя Ивана до того, что он сошел с ума. Из Тобольска его увезли в Шлиссельбург, где уже сидели в казематах его двоюродные братья и дядья Долгоруковы. Ивана приговорили к колесованию, а его трех дядьев, братьев его покойного отца – Василия, Сергея и Ивана – к отсечению головы. На казнь их всех увезли в Новгород. Когда Ивану ломали руки и ноги, он читал молитву, вздрагивая при каждом новом переломе… А двух других братьев Ивана – Александра и Николая – ободрали кнутом, отрезали языки и заточили в вологодском остроге. Еще одного брата – Алексея – сослали на Камчатку. Екатерину же отправили в Томский женский монастырь, где она жила в одной келье с монашками-нищенками, питавшимися подаянием.

Тем временем Наталья Борисовна подала Анне Ивановне прошение. Она просила, если муж ее жив, позволить ей быть с ним в тюрьме, а если мертв, то отпустить в монастырь. Императрица разрешила, и Наталья Борисовна, неся на руках младшего, Митеньку, пошла с восьмилетним Мишенькой из Березова. Они вышли в дорогу 17 июня 1740 года и ровно через четыре месяца, 17 октября, пришли в Москву. Они не знали, что именно в этот самый день, в Петербурге, умерла их гонительница, злой гений их семьи – императрица Анна Ивановна…

Чтобы закончить эту историю, скажем, что Наталья Борисовна окончила свои дни в одном из киевских женских монастырей. Там-то она и написала свои «Памятные записки», в надежде, «что всякая христианская душа обрадуется моей смерти, подумав: она перестала плакать».

Новелла тридцать четвертая
Эрнст-Иоганн Бирон

Желая досказать историю Ивана и Натальи Долгоруковых, мы забежали вперед. Вернемся теперь к началу царствования Анны Ивановны, когда она, сокрушив верховников, стала самодержавной императрицей.

Укрепляя доставшуюся ей власть, Анна Ивановна восстановила Сенат, а 18 октября 1731 года по инициативе Остермана был образован Кабинет министров «для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел, подлежащих рассмотрению императрицы». В его состав вошли три кабинет-министра: граф Гавриил Иванович Головкин, родственник Натальи Кирилловны Нарышкиной, канцлер при Петре I и президент Коллегии иностранных дел; князь Алексей Михайлович Черкасский, сенатор и один из активнейших врагов верховников; и граф Андрей Иванович Остерман, фактический руководитель русской внешней политики во все годы правления Анны Ивановны. В 1735 году по указу императрицы подписи трех кабинет-министров равнялись ее собственной. После смерти Головкина его место в Кабинете занимали последовательно Павел Иванович Ягужинский, Артемий Петрович Волынский и ближайший сподвижник Бирона Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. По властным прерогативам Кабинет министров стал верховным учреждением государства, отодвинув Сенат на второе место.

Сделавший более прочих для укрепления самодержавной власти Анны Ивановны офицер-преображенец Семен Андреевич Салтыков, родственник императрицы по ее матери Прасковьи Салтыковой, на следующий же день после переворота стал генерал-лейтенантом, а вскоре и генерал-аншефом. Кроме того, он получил придворный чин гофмейстера и имение с десятью тысячами душ.

Теперь и Бирон мог приехать к своей возлюбленной, что он вскоре и сделал.

Анна Ивановна снова перенесла столицу в Петербург и со всем двором переехала на берега Невы, оставив Салтыкова генерал-губернатором и Главнокомандующим Москвы, а 9 февраля 1732 года пожаловала ему титул графа.

И все же Салтыков не стал первым сановником империи. Им несомненно являлся обер-камергер Эрнст-Иоганн Бирон, пока еще остававшийся Бюреном. И тогда в Митаве, и в Москве и в Петербурге, Бирон и его семейство всегда жили в одном дворце с Анной Ивановной. И до женитьбы Бирона, и после спальни герцогини Курляндской и ее фаворита находились рядом и соединялись дверью. Так стало и в России. Казалось бы, фаворит обязан был сохранять абсолютную верность своей государыне или, во всяком случае, скрывать от нее свои похождения. Однако не тут то было. Правда, первое время Бирон был осторожен и не подавал императрице поводов к ревности. Но когда Анна Ивановна стала стареть и все чаще болеть, он увлекся по-прежнему влиятельной конфиденткой – доверенной подругой и наперсницей Елизаветы Петровны, уже знакомой нам Маврой Егоровной Шепелевой, которая после смерти Анны Петровны возвратилась из Киля в Петербург и снова перешла к цесаревне Елизавете в прежнем качестве фрейлины. Шепелева была умна, богата, но некрасива, хотя последнему ее качеству мало кто из мужчин придавал значение, вполне довольствуясь двумя первыми! Кроме того, она слыла большой искусницей в альковных делах, а эту сторону женского нрава мужчины всегда считали наизначительнейшей. Что же касается ее влияния на Елизавету Петровну, то здесь Мавра Егоровна не имела себе равных.

Этого в совокупности оказалось достаточно, чтобы Эрнст Бирон, имевший свои виды на цесаревну, стал любовником Шепелевой, а вскоре искренне, насколько мог, полюбил ее.

Анна Ивановна знала об их романе, сердясь, называла Шепелеву Маврушкой, но ничего поделать не могла, хотя однажды не постеснялась прибегнуть к помощи нелюбимой кузины, чтобы образумить изменника. В одном из немногих писем Елизавете Петровне раздосадованная Анна Ивановна писала: «Герцог и Маврушка окончательно опошлились. Он ни одного дня не проводит дома, разъезжает с нею совершенно открыто в экипаже по городу, отдает с нею вместе визиты и посещает театры».

Разумеется, амурные похождения фаворита были не самым важным его делом: для Бирона на первом месте всю жизнь стояла «одна, но пламенная страсть» – обладание властью. Все иные свои стремления, увлечения и привязанности он ставил в прямую зависимость от того, способствуют ли они достижению его главной цели – безграничной, практически самодержавной власти. Он хорошо понимал, что одного влияния на императрицу, хотя бы и беспредельного, недостаточно, как недостаточно и признания его первым сановником империи со стороны российских министров и фельдмаршалов. Он желал, чтобы о его власти знали и при важнейших иноземных дворах.

Курляндское захолустье не способствовало его известности в Европе. Но когда Анна возвысила его в России, она вслед за этим выхлопотала ему у австрийского императора титул графа и наконец наградила фаворита орденом Андрея Первозванного. Иноземные дворы, союзные России, заметили временщика, и последовали примеру Австрии, поднося ему ордена и иные знаки отличия.

После того как Эрнст-Иоаганн в 1737 году стал герцогом Курляндским, французский герцог Бирон учтиво поздравил своего самозванного родственника, но все же спросил, в каком родстве находятся их герцогские династии. Эрнст-Иоаганн не ответил на это письмо.

Следом за фаворитом приехали в Россию и два его брата. Старший из них, Карл, еще в ранней молодости вступил в русскую службу, но вскоре попал в плен к шведам. Он бежал из плена и, вступив в польскую армию, дослужился до подполковника. Как только Анна Ивановна стала императрицей, Карл приехал в Россию, был удостоен чина генерал-аншефа и должности военного коменданта Москвы. Однако образцом дисциплины военный комендант не был: из-за постоянных драк в пьяном виде он получил так много ран и увечий, что стал инвалидом и вследствие этого оказался неспособным к службе4.

Младший брат герцога – Густав Бирон – приехал в Россию тоже из Польши. Сначала ему был дан чин майора гвардии, а потом, очень скоро, и генерал-аншефа. Густав не отличался ни умом, ни храбростью, и если бы не его знаменитый брат, то о нем не осталось бы следов в истории.

Крушение фаворита повлекло за собою арест и ссылку обоих его братьев, которые и потом разделяли участь Эрнста-Иоганна.

Новелла тридцать пятая
Роскошь и удовольствия

Вырвавшись из митавского захолустья, Анна Ивановна с головой окунулась в роскошь и удовольствия. Однако они были грубыми и довольно однообразными, напоминая скорее утехи средневековых восточных владык, нежели европейский политес XVIII века. Единственно, чем отличалась Анна Ивановна от своих предшественников на троне в лучшую сторону, это тем, что не любила пьянства. Двор был забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князья Голицын и Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев.

День новой императрицы проходил так. Вставала она в семь утра, ела за завтраком самую простую пищу, запивая ее пивом и двумя рюмками венгерского вина. Гуляла за час до обеда и перед ужином, а затем полтора часа ужинала и в десять часов ложилась спать. День ее был заполнен игрой в карты, разговорами и сплетнями с приживалками и гадалками, разбором драк шутов и дураков.

Очень любила она стрельбу из ружей и была столь в ней искусна, что била птицу на лету. Во всех ее комнатах стояло множество заряженных ружей, и Анна стреляла через открытые окна в сорок, ворон и даже ласточек, пролетавших мимо.

В Петергофе был заложен для нее зверинец, в нем содержалось множество зайцев и оленей, завезенных из Германии и Сибири. Если заяц или олень пробегали мимо ее окон, участь их была решена – Анна Ивановна стреляла без промаха. Для нее соорудили тир, и императрица стреляла по черной доске даже зимой при свечах. Остаток дня проводила она в манеже, обучаясь верховой езде, в чем ей очень способствовал Бирон, пропадавший в манеже и конюшне целыми днями.

Летом же Анна Ивановна превращалась в страстную охотницу, выезжавшую со сворой гончих на травлю зайцев и лисиц, ловлю зверей в силки и капканы, чтобы затем перевести своих четвероногих пленников в дворцовый зверинец.

Государственные дела были у Анны Ивановны в таком же загоне, как и у Екатерины I и Петра II. Ими занимались Бирон, Остерман, Миних и Волынский. О фактическом правителе России – герцоге Бироне – уже и при его жизни сложилось противоречивое мнение. Одни считали его глупцом и грубияном, другие – истинно государственным человеком. Австрийский посол при Петербургском дворе граф Остейн сказал как-то о Бироне: «Он о лошадях говорит, как человек, а о людях, как лошадь». Однако было бы чересчур опрометчиво полагать, что Бирон был глуп или бездарен. Сохранилось много доказательств его высокой образованности, ума, а иногда и такта.

Новелла тридцать шестая
Остерман и Миних

Теперь настала пора чуть подробнее рассказать о Генрихе-Иоаганне, на русский манер Андрее Ивановиче, Остермане и фельдмаршале Бурхарде-Христофоре Минихе. Остерман поступил на русскую службу еще в 1703 году в Амстердаме. Он был одним из самых образованных сотрудников Посольского приказа, а впоследствии сделал блестящую дипломатическую карьеру, подписав Ништадтский мир и став в тридцать семь лет вице-президентом Коллегии иностранных дел. Он своевременно отошел от верховников и тем сохранил свое влияние на Анну Ивановну и Бирона.

Миних, прозывавшийся на русский лад Христофором Антоновичем, начал службу в России в 1721 году. Петр I сразу же дал ему звание инженер-генерала и поручил строительство шлюза на реке Тосна и прокладку двух каналов – Обводного и Ладожского. В 1728 году Миних был назначен генерал-губернатором Ингерманландии, Карелии и Финляндии и пожалован графским титулом, а с воцарением Анны Ивановны стал фельдмаршалом и президентом Военной коллегии, обойдя по должности шестерых фельдмаршалов, имевших перед ним преимущество в старшинстве. Миних обладал крутым характером, был смел, жесток, талантлив в воинском деле.

Он командовал русской армией в Польше, и его победы способствовали приходу к власти угодного России Августа III, предоставившего трон герцогства Курляндского Бирону. На юге, действуя против татар и турок, армия Миниха захватила Крым. Прорвавшись через Перекоп, русские войска 17 июня 1736 года заняли столицу Крымского ханства Бахчисарай, но из-за недостатка провианта, воды и начавшихся болезней отошли на Украину. Следующим летом Миних взял Очаков и Азов. Правда, из-за эпидемии чумы русские войска вынуждены были вновь вернуться на Украину, И все же по Белградскому мирному договору, подписанному 18 сентября 1739 года, России был возвращен Азов, и она получала право на строительство крепости на Дону.

Войны уносили много сил и средств, а денег в русской казне почти не было. Ежегодные рекрутские наборы плохо помогали увеличению армии, потому что каждый восьмой солдат был в бегах, а каждый третий – болел. В 1732 году не собрали налогов на 15 000 000 рублей золотом и по градам и весям были разосланы для сбора недоимок воинские команды.

Еще больше команд боролось с преступниками – разбои и грабежи выросли невероятно. Сотни нищих и бродяг ходили по Москве, пока их не стали ловить и отдавать в солдаты, а то и в каторжные работы. За один 1736 год только отряд подполковника Реткина выловил 825 воров, а всего за десять лет царствования Анны Ивановны было сослано и казнено около 40 000 человек.

В 1734 и 1735 годах был сильный голод из-за хлебного недорода, тогда же в Москве случился страшный пожар – практически сгорел весь город, в том числе и Кремль. В огне погибли более двух с половиной тысяч домов, сто две церкви, одиннадцать монастырей, семнадцать богаделен, четыре дворца. Пожар довершился повальным грабежом, оставшихся целыми домов.

А на фоне этого апокалипсиса по-прежнему пышно расцветала немыслимая роскошь императорских балов, фейерверков, празднеств и маскарадов. Все это не могло не вызвать раздражения у многих подданных императрицы. А таких было девяносто из ста. И даже среди немногих избранных, вхожих во дворец императрицы, находились люди, разделявшие чувства обедневших дворян и простолюдинов.

Новелла тридцать седьмая
Артемий Петрович Волынский

К концу 1730-х годов эти люди сгруппировались вокруг кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, единственного сановника, имевшего право доклада кабинетских дел императрице. Волынский принадлежал к числу младших сподвижников Петра I и свою закваску государственного человека получил в годы его царствования. Продвижению Волынского по службе способствовала его активная деятельность в подготовке Персидского похода. Он был тогда губернатором в Астрахани, где сосредоточились главные силы армии и флота. Волынский сделал многое для того, что привело бы этот поход к успеху, а его самого возвысило в глазах Петра I. Еще более упрочила его авторитет женитьба на двоюродной сестре императора – Александре Львовне Нарышкиной. Когда Волынский осмелился сделать ей предложение, а оно было принято, он был уже генерал-адъютантом Петра I.

Не только звания и должность позволили Волынскому претендовать на руку кузины императора: по происхождению Артемий Петрович был куда знатнее ордынских выходцев Нарышкиных, ведя свой род от Боброка-Волынского и сестры Дмитрия Донского – Анны Ивановны. Так как Боброк – герой Куликовской битвы – был литовским князем из рода Гедиминовичей, а Анна Ивановна – из рода Рюриковичей, то в истоках семьи Волынских смешалась кровь двух великокняжеских династий, что переполняло Артемия Петровича честолюбивыми помыслами и отличало непомерной гордыней.

В 1738 году бывший губернатор Астрахани и Казани стал кабинет-министром и попытался свалить ненавистного многим русским сановникам всесильного герцога Бирона. С этой целью у себя в доме Волынский собирал три десятка единомышленников. Не все они были посвящены в конечную цель, преследуемую Волынским, полагая, что собираются для обсуждения наиболее насущных и болезненных вопросов внутренней политики России.

Среди членов этих собраний были: советник Адмиралтейства Андрей Федорович Хрущов – самый близкий и наиболее доверенный конфидент Волынского, главный архитектор Петербурга Петр Михайлович Еропкин, историк и администратор Василий Никитич Татищев, известный географ и картограф Федор Иванович Соймонов, поэт и дипломат Антиох Кантемир и многие другие русские патриоты, обеспокоенные крайне неблагополучным состоянием дел в государстве, причиной которого считали немецкое засилье и неограниченное самодержавие императрицы.

Все они – офицеры, администраторы, ученые – подолгу служили вместе и хорошо знали друг друга. Волынский не побоялся однажды при всех назвать Анну Ивановну «дурой» и утверждал, что она ничего не смыслит в государственных делах.

Собираясь по вечерам у Волынского, они до утра обсуждали проекты государственного устройства, спорили по поводу прочитанных иноземных книг, истолковывая труды Тацита, Макиавелли, других древних и средневековых авторитетов применительно к окружавшей их российской действительности.

Наибольший интерес у конфидентов вызывали сочинения хозяина дома. Главнейшими из них были: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», «О гражданстве», «Каким образом суд и милость государям иметь надобно». Никакой особой крамолы эти трактаты не содержали, более того, Волынский собирался прочитать отрывки из трактата «О поправлении внутренних государственных дел» самой Анне Ивановне, желая и ее обратить в свою веру.

Так что ночным сборищам в доме Волынского можно было бы и не придавать значения, если бы Артемий Петрович не стал на пути Бирона, возмечтавшего женить своего сына на племяннице императрицы мекленбургской принцессе Анне Леопольдовне. Тогда-то не на шутку встревожившийся Бирон и его окружение представили дело таким образом, будто речь идет о подготовке государственного переворота, и настояли на аресте Артемия Петровича.

Предлогом же для ареста Волынского и нескольких его товарищей послужил конфликт с поэтом Василием Кирилловичем Тредиаковским, возникший во время строительства так называемого Ледяного дома и маскарадных празднований в нем. Вся эта эпопея имела под собой такую основу.

Князь Михаил Алексеевич Голицын, прозванный Квасником, в юности был любимцем Петра I и по его воле поехал учиться во Францию в Парижский университет – знаменитую Сорбонну. Потом Голицын переехал в Италию и там принял католичество. Анна Ивановна, вступив на престол и разогнав Верховный тайный совет, отправила многих родственников Голицына в ссылку, а князя-католика велела привезти в Петербург. И здесь, в наказание за измену вере, обратила в шута, а в 1739 году велела женить его на своей любимой калмычке-шутихе Евдокии Ивановне Бужениновой. Для их-то свадьбы и был построен на льду замерзшей Невы Ледяной дом. Он был выложен из плит чистого льда, облитых для крепости водой. Дом имел шесть метров в высоту, шестнадцать – в длину и пять – в ширину. Он был украшен ледяными статуями, фонарями и часами. Перед домом были изваяны ледяные дельфины, слон, восемь пушек и мортир. Все убранство двух больших комнат в доме также было сделано из льда. В стороне была построена ледяная баня, обогревавшаяся горящей соломой.

Для празднества из всех губерний России были присланы по паре инородцев, которые вместе с придворными составили свадебный кортеж в триста персон. Они ехали к Ледяному дому с музыкой и песнями на оленях, верблюдах, свиньях, козах, собаках.

Незадолго до шутовской свадьбы один из сподвижников Бирона – князь Куракин – подговорил Василия Кирилловича написать шуточные стихи на Волынского. Волынскому передали эпиграмму Тредиаковского, и тот решил при случае отплатить зубоскалу. Такой случай вскоре представился. Волынского назначили главой комиссии по строительству Ледяного дома, поручили организацию «машкерадного действа», а кабинет-министр приказал Тредиаковскому написать стихи на открытие Ледяного дома.

4 февраля домой к поэту явился кадет Криницын и объявил, что поэт должен немедленно идти к Ее Императорскому Величеству, а привел его к кабинет-министру Волынскому. И Волынский стал бить поэта «по обеим щекам, всячески браня, правое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он и изволил чинить в три или четыре приема. Сие видя, помянутый господин кадет стал бить меня по обеим же щекам публично; потом с час времени спустя его превосходительство [Волынский] приказал мне спроситься зачем я призван у господина архитектора и полковника Петра Михайловича Еропкина, который и дал мне на письме самую краткую материю, и с которой должно мне было сочинять приличные стихи к маскараду».

Наутро Тредиаковский решил пожаловаться Бирону, но в приемной герцога его застал Волынский, вновь отхлестал по щекам, затем вытолкал в шею и велел дежурному сержанту посадить под караул, что и было сделано.

«Потом, – писал Тредиаковский, – несколько времени спустя, его превосходительство прибыл и сам… и браня меня всячески, велел снять с меня шпагу, с великой яростью всего оборвать, и положить, и бить по голой спине толь жестоко и немилостиво, и дано мне было семьдесят ударов, а потом дал мне еще палкой тридцать ударов. Потом всего меня изнемогшего велел поднять и обуть, а разодранную рубашку зашить и отдал меня под караул, где я ночевал в ночь на среду и твердил наизусть стихи, хотя мне уже не до стихов было, чтоб оные прочесть в потешной зале.

В среду под вечер приведен я был в маскарадном платье и в маске под караулом в оную потешную залу, где тогда мне повелено было прочесть наизусть оные стихи. По прочтению оных и по окончании маскарадной потехи отведен я паки в комиссию под караул, где и ночевал я на четверг. В четверг призван я был по утру часов в десять в дом к его превосходительству, где был много бранен, а потом… тотчас велел он меня вывесть в переднюю и караульному капралу бить меня палкою еще десять раз, что и учинено. Потом велел мне отдать шпагу и освободить из-под караула».

Придя домой, Тредиаковский пустил себе кровь, но облегчения не почувствовал, и думая, что умирает, написал завещание и одновременно рапорт обо всем случившемся на имя президента Академии наук графа Германа-Карла Кайзерлинга, тот доложил обо всем случившемся императрице, и она назначила следствие. И совершенно неожиданно для Волынского и всех современников этот эпизод перерос в дело о государственной измене. И вот здесь-то древнее и благородное происхождение Волынского от Рюриковичей и Гедиминовичей из предмета великой гордости превратилось в отягчающее вину обстоятельство.

В апреле 1740 года Волынского привезли в следственную комиссию и обвинили в том, что он – ни более, ни менее – собирался взойти на престол, отравив перед тем императрицу.

Все дело было ловко состряпано Бироном, который видел в Волынском своего главного и очень опасного соперника. Волынский даже на дыбе не признал себя виновным в государственной измене. Тем не менее его приговорили к смерти и 27 июня привезли на место казни с окровавленным кляпом во рту, потому что перед казнью ему вырвали язык. По делу Волынского были казнены и два его мнимых сообщника – Хрущов и Еропкин, а еще несколько человек наказаны кнутом и сосланы в Сибирь.