Текст книги "Царский декамерон. От Ивана III до Александра I"

Новелла четвертая
Федор-Филарет Романов – патриарх всея Руси

В момент смерти Ивана Грозного у него оставалось двое сыновей – Федор, сын первой жены Анастасии Романовой, двадцатисемилетний, «убогий в главе и членах», хотя уже и женатый, но все еще бездетный, и сын Марии Нагой – полуторагодовалый Дмитрий. Новый царь всегда просыпался среди ночи, чаще всего в четвертом часу утра, и первым делом звал священника с крестом и иконой того святого, чей праздник отмечался в грядущий день. После молитвы и окропления святой водой посылал он постельничего узнать, хорошо ли почивала царица – Ирина Федоровна. А после того, как царицу одевали и умывали, шел к ней в опочивальню и с нею вместе шествовал в церковь. Простояв на заутрене не менее часа, Федор уходил, чтобы принять самых близких бояр, затем пожаловать к двухчасовой обедне.

Отобедав и поспав три-четыре часа, шел он в баню или же на созерцание кулачного боя. Более жестоких забав царь Федор не терпел оттого, что был добр и очень боялся Бога. Возвратившись домой, отправлялся он к вечерне, а оттуда – в покои царицы, где окружали царя кувыркающиеся и дерущиеся шуты и шутихи – многочисленные карлы, дураки и дуры.

Каждую неделю навещал Федор Иванович один из ближайших монастырей.

Однако ж, если встречался на пути его какой-нибудь коленопреклоненный челобитчик, то грамоту или словесную мольбу Федор Иванович от него не принимал, а отсылал его к своему шурину – Борису Годунову, чья сестра была его женой. Из-за родственной близости стал Годунов почти сразу после воцарения Федора первым человеком, оттеснив других бояр, в том числе и Никиту Романовича.

«Престолоблюстителем» при недужном государе стал старейший из бояр, дядя царя Федора – Никита Романович, с которым мы расстались в 1549 году, когда через два года после свадьбы его сестры – Анастасии с Иваном Грозным стал он окольничим.

Вскоре после того Никита Романович овдовел и женился еще раз. Теперь его женой стала княжна Евдокия Александровна Горбатая-Шуйская, цветущая и молодая девушка, оказавшаяся к тому же необычайно плодовитой.

После смерти сестры-царицы Никита Романович, остался у царя в милости и на третий год был возведен им в сан боярина, а вскоре превратился в одного из самых приближенных к царю вельмож.

Когда Иван Грозный почувствовал, приближение смерти, что случалось с ним не одни раз, то для сбережения трона и своих детей создал он регентский совет из пяти бояр – Никиты Романовича, Бориса Годунова, Богдана Бельского и князей – Федора Мстиславского и Ивана Шуйского. Причем главой совета и «оберегателем государевых чад» был назначен Никита Романович.

Высочайший государственный пост сохранил он и после того, как Федор Иванович вступил на престол (уже двадцатилетним мужчиной). Это объяснялось тем, что был Федор, как мы уже знаем, «убог во главе и членах».

Первое, что сделали бояре-регенты, было сотворено ими в первую же ночь после смерти Грозного. С видимым единодушием приняли они решение арестовать Марию Нагую, маленького царевича и многих родственников царицы, что и учинили под покровом ночи, посадив всех в кремлевские застенки.

Однако это привело к тому, что племянник Малюты Скуратова, боярин Богдан Яковлевич Бельский, входивший в регентский совет, решился на мятеж в пользу царевича Дмитрия. И многие родственники Марии, и сам Бельский были активнейшими опричниками, и в них засела непримиримая ненависть к родовитому боярству. Когда в 1580 году Иван Грозный играл свадьбу с Марией Нагой, Богдан Яковлевич был «дружкой» жениха и с тех пор оставался его главным любимцем, став к концу жизни царя единственным фаворитом. Поэтому с Бельским и его покойным дядей – первым опричником и главным палачом Малютой Скуратовым, москвичи связывали все ужасы опричного террора.

Узнав о замыслах Бельского, не бояре из регентского совета, а горожане – стрельцы, ремесленники, бессословная беднота и прочий мелкий люд – собрались у стен Кремля и потребовали выдать им Бельского. Толпу в Кремль не пустили, но во избежание нового бунта тайно вывезли Богдана Яковлевича из Москвы, поставив воеводой Нижнего Новгорода.

А за неделю до венчания Федора Ивановича на царство 24 мая 1584 года Нагих и Дмитрия увезли в Углич, завещанный царевичу отцом.

Маленький Углич, находившийся в двухстах верстах от Москвы, на берегу Волги, стал с этих пор напоминать столицу опального удельного князя с многочисленными родственниками овдовевшей царицы и не очень-то многочисленным дворцовым штатом. Но и жители Углича, и родственники Марии Федоровны знали, хоть в опале, негласной, правда, а скрытой, потаенной, пребывает вдова покойного грозного царя, все же и сын ее – не удельный князь, а наследник трона, ибо иных наследников на российский трон нет.

Никита Романович оказался вторым из пяти членов регентского совета, кому суждено было покинуть его вслед за Бельским. Тому было две причины – болезнь, приключившаяся с ним в конце 1584 года, и то, что практически первым человеком в Боярской думе, а заодно и в сердце Федора Ивановича стал Борис Годунов.

Никита Романович, убеленный сединами, необыкновенно гордый, всегда привыкший играть при царе первую роль, не мог смириться с тем, что зять Малюты Скуратова, незнатный костромской дворянин Бориска Годунов, к тому же ровесник его старшего сына Федора, очаровав полубезумного государя, делает, что хочет, и пользуется благодаря этому невиданной дотоле властью, не меньшей, чем царская.

Никита Романович, вступивший уже в восьмой десяток лет, презрел мирскую суету и, оставив Кремль, ушел в монастырь, получив при пострижении имя Нифонта и приняв схиму.

Не прожив в монастыре и четырех месяцев, схимонах Нифонт 23 апреля 1585 года умер, не дождавшись свадьбы своего старшего сына – Федора, коему было тогда около тридцати лет.

О нем-то, Федоре Никитиче Романове, которого в Москве почитали первым женихом, и пойдет наш рассказ дальше.

Голландский путешественник и купец Исаак Масса, оставивший интереснейшие записки о Москве начала XVII века, так характеризовал род Романовых и Федора Никитича: «Они [Романовы] не совершали ничего дурного, жили всегда очень скромно и были всеми любимы, и каждый из них держал себя как царь. Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: „Второй Федор Никитич“; он так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление; остальные братья, которых было немало, походили на него»17.

С воцарением Федора, его тезка Романов в 1586 году получил чин боярина, став самым молодым из всех, кто носил тогда этот чин.

В 1590 году Федор Никитич наконец женился, необычайно поздно для того времени – в тридцать пять лет. Его женой стала дочь небогатого костромского помещика, полкового головы Ивана Шестова – Ксения. Она полностью соответствовала крылатому древнерусскому выражению: «аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени многоценного». Ксения была вдвое моложе своего мужа, однако к ней применима была и еще одна поговорка: «Молода годами жена, да стара умом». Это прекрасное качество дополнялось у нее и несгибаемой волей, которая помогла ей в дальнейших жизненных обстоятель-ствах. Но это произойдет через десять лет, а пока счастливые супруги – богатые, здоровые и красивые, пользовавшиеся сердечным расположением своего родича – царя Федора Ивановича, – преуспевали во всем.

Федор Иванович и Федор Никитич доводились друг другу двоюродными братьями, ибо мать царя – Анастасия и отец боярина – Никита, были родными сестрой и братом и таким образом имели одних и тех же дедушку и бабушку – Романа Юрьевича и Юлианию Федоровну Захарьиных.

Положение царского кузена казалось столь же прочным, как и положение самого Федора Ивановича, и это определяло позицию и поведение Федора Никитича в Боярской думе, – он стоял в стороне от всех склок и дрязг, не позволяя втягивать себя и своих родственников в свару и междоусобные ссоры различных враждующих друг с другом группировок.

А интриги в Думе не утихали: против Бориса Годунова возник заговор, во главе которого оказался князь Иван Федорович Мстиславский, и стало известно, что крамольники, по словам летописца, «умыслили в дому своему пир сотворити и, Бориса призвав, тогда его и убити»18.

Однако Борис опередил Мстиславского и его сторонников – Воротынских. Головиных, Колычевых и некоторых членов фамилии князей Шуйских. Мстиславского против его воли постригли в монахи и отправили в Кириллов монастырь на Болоозеро, а его подручных и главных «заводчиков смуты», по свидетельству того же летописца, «пойма и по городам разослав иных в темнице затвори»19.

Вслед за тем, в начале 1587 года, против Бориса Годунова выступили оставшиеся на свободе Шуйские. Они обвинили в «неплодии» жену царя Ирину, делая вид, что озабочены делами династии.

Удар по Ирине, сестре Годунова, Борис не мог расценивать иначе, как попытку свалить и его самого.

Шуйские вовлекли в свой заговор Московского митрополита Дионисия и вдову убитого Грозным сына его Ивана, жившую в суздальском Покровском монастыре под именем старицы Прасковьи. В девичестве звали ее Еленой Шереметьевой, и за ее спиной стоял могущественный клан бояр Шереметьевых.

Годунов устоял и на этот раз. Верные ему и царю стрельцы разогнали бунтарей, побросали в застенки «заводчиков гили и воровства», а главу заговора – князя Ивана Петровича Шуйского – сослали к Ледовитому океану и 16 ноября 1588 года задушили.

С конца 1588 года власть Годунова становится абсолютной, и решением Боярской думы он получает право сношений с иноземными государствами. Царь и Дума преподносят Годунову неслыханный дотоле на Руси титул «правителя, слуги и конюшего, боярина и дворового воеводы, и содержателя великих государств, царств Казанского и Астраханского». Сравнивая его с известными государственными деятелями Запада, чаще всего уподобляли Годунова лорду-протектору Англии.

Не имевший систематического образования и даже не умевший читать, Борис был необыкновенно умен, проницателен и обладал большим талантом организатора. Выдающийся русский историк Сергей Михайлович Соловьев, собрав множество отзывов современников о Годунове, удостоил его такой оценки: «Он цвел благолепием, видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровство, кормчество [продажа водки], но не мог искоренить; был он светлодушен, милостив и нищелюбив; но в военном деле был не искусен. Цвел он, как финик листвием добродетели, и если бы терн завистливой злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться»20.

Все было бы хорошо и дальше, но случилось нечто такое, что в единый миг потрясло все Московское царство: погиб в Угличе царевич Дмитрий.

Началось все с того, что в 1590 году в Углич приехал государев дьяк Михаил Битяговский. Послан он был для надзора за Нагими и так как ему приказали следить за опальной семьей постоянно и не несколько дней, а из года в год, то привез с собою дьяк жену и сына и поселился в Угличе прочно и основательно. Нагие встретили дьяка с нескрываемой враждебностью, которая возросла еще более после того, как они узнали, что прислан Битяговский не только следить за Нагими, не только сообщать обо всем, что происходит при их дворе, но и давать им государево жалованье – денежное содержание на прожитье и прокорм. Можно представить, как это раздражало и даже унижало Нагих, в грезах уже несколько лет мнивших себя венценосцами.

С приездом Битяговских в Угличе возник второй центр – двор и дом государева дьяка, и волей-неволей началась необъявленная война за первенство. Все в этой войне было то же самое, что бывало и прежде в Кремле, – сплетни, провокации, оговоры, ведовство, интриги, подстрекательства, но все это было настолько же меньше и мельче, насколько Углич был меньше Москвы.

Но со временем склока и грызня разрослась и окрепла. Все, кто держал сторону Нагих, стали врагами Битяговского, кто был за дьяка, оказался врагом Нагих.

И только одно отрадное исключение было в этой обычной провинциальной сваре: у мамки царевича Дмитрия Василисы Волоховой был сын – Осип, который подружился со своими сверстниками из враждебного стана – с сыном Битяговского Данилой и племянником государева дьяка – Никитой Качаловым.

Разумеется, это стало известно Нагим. Мария Федоровна начала косо смотреть на Василису. Дело осложнилось тем, что братья вдовствующей царицы – Григорий и Михаил, жившие здесь же, в Угличе, были люди совершенно неотесанные, глупые, склонные к скандалам и пьянству. Наиболее распущенным из них был Михаил Нагой, который, выпив сверх меры, являлся требовать у Битяговского деньги помимо отпущенного ему оклада.

Все это видел маленький Дмитрий. Конечно же, он становился на сторону матери, вечно обиженной, нервной и озлобленной. В душе мальчика поселились демоны мщения. Однажды, когда сверстники Дмитрия по его приказу налепили добрую дюжину снежных баб, царевич кинулся на снежные изваяния с игрушечной сабелькой и стал сечь их, называя каждую бабу чьим-либо боярским именем. Потом, утомившись, изрек:

– Вот что сделаю я, как только стану царем!

Все, знавшие царевича, единогласно подтверждали, что Дмитрий был крайне нервным и часто страдал припадками «падучей», то есть эпилепсией. И немудрено – наследственность со стороны отца, психопата и пьяницы, вполне объясняла происхождение болезни. Припадки сопровождались потерей рассудка, и тогда Дмитрий кусал за руки всех, кто его держал, грыз без разбора все вокруг, а однажды перед приступом взял он в руки нож и, когда припадок случился, стал тыкать ножом во все стороны. В среду 12 мая 1591 года Дмитрий заболел, но через два дня поправился. Мария Федоровна взяла его с собой к обедне. Возвратившись из церкви домой, она отпустила Дмитрия погулять во дворе. Вместе с царевичем пошли три его мамки – Василиса Волохова, Орина Жданова-Тучкова и Мария Самойлова. К царевичу тут же подбежал сын Тучковой и с ним еще три подростка – сверстники Дмитрия и товарищи по играм. Дети облюбовали задний двор и стали играть там в «тычку», или «свайку». Игра заключалась в том, что надо было, бросив нож, воткнуть его в центр очерченного на земле круга.

Вдруг до судачивших мамок донесся крик. Они бросились на задний двор и увидели бьющегося на земле Дмитрия, окровавленного, с перерезанным горлом. Первой подбежала к царевичу Орина Тучкова и подняла его. На руках у нее Дмитрий и умер. Тотчас же из дворца выскочила Мария Федоровна и, увидев мертвого сына, схватила валявшееся на земле полено и стала бить им по голове няньку Василису, крича, что ее сын и сыновья Битяговского и Качалова зарезали царевича.

Ударили в колокола. На двор к Нагой стали сбегаться угличане. Не зная, что случилось, прибежал и государев дьяк со своими близкими. Он хотел расспросить народ о происшедшем, но примчавшийся верхом на коне раньше его Михаил Нагой – по обыкновению, пьяный – натравил толпу на Битяговского и трех обвиненных в убийстве пареньков – Данилу Битяговского, Осипа Волохова, Никиту Качалова. Толпа тут же растерзала их всех. Кроме того, было убито еще восемь человек.

Вскоре из Москвы приехали следователи. Затем подошли войска. Нагих разослали по дальним медвежьим углам. Марию Федоровну постригли и увезли в Белоозеро, в пустынь на реке Выксе.

Угличанам рубили головы, резали языки, некоторых бросали в тюрьмы, остальных же сослали в Пелым. В Сибирь увезли и мятежный колокол, который созывал толпу на двор к царевичу. Колоколу «урезали» одно ухо и такого вот покалеченного отправили в ссылку.

Через шесть с половиной лет после смерти своего младшего брата Дмитрия скончался и царь Федор – последний в мужском колене потомок Ивана Калиты – внука Александра Невского, чьи потомки правили Русью три века. Царь Федор Иванович умер 7 января 1598 года, не оставив наследников. Московский трон, таким образом, предстояло занять боярину, конюшему и единственному из вельмож, носившему титул «государева слуги». Такой титул присваивал сам государь тому, кто был «честнее всех бояр и за многие службы». Им был Борис Годунов.

Так внезапная смерть больного эпилепсией мальчика переменила династическую судьбу России, приведя через полтора десятилетия на качающийся московский престол родственников Федора Ивановича – бояр Романовых.

* * *

А были эти пятнадцать лет заполнены и радостью, и горем: Ксения Ивановна за первые десять лет замужества родила шестерых детей. Четверо умерли во младенчестве. Из двух же оставшихся в живых только пятый их ребенок, Михаил, будущий первый царь из новой династии Романовых дожил до сорока девяти лет, сестра же его, Татьяна, выйдя совсем молодой замуж за князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, вскоре скончалась, не оставив потомства.

Но смерть детей хотя и была большим горем для их родителей, все же воспринималась ими как воля Божья, а вот в 1600 году на дом их пала кара не Божья, но Кесарева. Это случилось почти через три года после того, как 7 января 1598 года умер царь Федор. Боярская дума, не желая междуцарствия, тотчас же присягнула жене покойного – царице Ирине. Но она не хотела властвовать и на девятый день по смерти мужа ушла в Новодевичий монастырь, где и приняла постриг под именем старицы Александры. За нею последовал в монастырь и ее брат.

Власть в государстве перешла в руки патриарха Иова, который был искренне убежден в том, что на Руси есть только один человек, достойный царского венца – шурин покойного Федора Ивановича, Борис Годунов.

Патриарх и Боярская дума созвали Земской собор, и тот провозгласил царем Бориса, но вдруг возникло непредвиденное препятствие – Борис категорически отказался от короны. И лишь на четвертые сутки, 21 февраля, под угрозой отлучения от церкви согласился принять царский титул.

Борис вначале не проявлял очевидной враждебности к Романовым, но современники знали, что зять Малюты Скуратова – мстительный и подозрительный, как и его покойный тесть, – давно уже держит камень за пазухой, собираясь кинуть его в ненавистных ему «Никитичей».

Удобный для преследования «Никитичей» случай представился в конце 1600 года, когда по доносу на Александра Никитича Романова слуга его и казначей Бартенев Второй заявил, что Александр Никитич хранит у себя на подворье «воровское коренье», коим злоумышляет на жизнь государя.

Двор Александра Никитича был обыскан. И в одной из кладовых обнаружили мешок со «злым зельем». Александра Никитича жестоко пытали трижды, но не добившись от него признания, сослали и его, и всех братьев Романовых в самые глухие места царства. Александра привезли к Белому морю и там удушили в бане. Василий Романов, не вынеся тягот заключения, умер. Михаила Никитича привезли в деревню Ныроб, в 47 верстах от Чердыни, в глухой кибитке, скованного по ногам и по рукам трехпудовыми цепями. Его посадили в землянку, а вход в нее завалили, оставив для прохода воздуха и подачи воды и хлеба лишь отдушину в крыше. Через год он умер и был похоронен в Ныробской церкви, а в 1607 году прах его перевезли в Москву, в Новоспасский монастырь, где покоится он и ныне. Умер в неволе и зять Романовых – князь Иван Сицкий, насильно постриженный в монахи под именем Ионы.

Малолетние сын и дочь Федора и Ксении – Михаил и Татьяна – были отправлены с тетками – Марфой Никитичной Черкасской, Анастасией Никитичной, урожденной Романовой, и женой Александра Никитича Романова – к Белому морю.

Кара не обошла и жену Федора Ивановича Ксению Ивановну: ее тоже постригли и под именем Марфы сослали в Заонежье, в Егорьевский погост Толвуйской волости.

Ксения Ивановна не знала, где ее дети – Татьяна и Михаил, и от этого страдала так сильно, что у нее начались припадки, оставшиеся до конца жизни.

В Толвуе жила она не в монастыре, а по крестьянским избам, где относились к ней с почетом, заботой и жалостью. Особенно заботился о знатной инокине местный поп Ермолай Герасимов. Он-то и стал связующим звеном между Ксенией и Федором Никитичем, томившимся в Сийском монастыре.

(За это в свое время царь Михаил Романов перевел Ермолая в Москву и сделал его «ключарем», то есть отцом-экономом кремлевского Архангельского собора.)

Постригли не только Ксению Ивановну, но и сестру Федора Никитича – Евфимию Никитичну, бывшую замужем за ненавистным Годунову князем Иваном Васильевичем Сицким. Евфимии дали имя старицы Евдокии и отправили в пустынь Сумского острога.

К Федору Никитичу Борис оказался более милостивым – его лишь насильно постригли в монахи и отправили в Антониев Сийский монастырь на Северной Двине, неподалеку от Холмогор. Было тогда Федору сорок пять лет. И как всякому монаху дали ему новое имя, что означало, что начинает он новую жизнь. И стал Федор отныне Филаретом, и, несмотря на то, что пострижение было произведено без его согласия, до конца жизни не мог он быть никем, кроме монаха. Тем самым Борис избавлялся от него, как от возможного – даже и в будущем – претендента на трон.

В том, что Федор Никитич был арестован, пострижен и сослан, была и еще одна причина – на его подворье незадолго перед тем жил беглый монах Чудова монастыря расстрига Григорий Отрепьев. Именно из гостеприимного дома Федора Никитича бежал Отрепьев в Польшу и там выдал себя за царевича Дмитрия, чудом спасшегося от убийц и нашедшего приют в доме Федора Никитича Романова. Это обстоятельство, как мы потом узнаем, сыграет важную роль в жизни Филарета.

К Филарету в монастыре был приставлен для доносов о каждом его слове и поступке дворянин Воейков. Он исправно исполнял свое дело и, в частности, писал, что Филарет говорил: «Милые мои детки, маленькие, бедные остаются, кто-то будет их кормить, поить! А жена моя, бедная, наудачу жива ли?»

Однако же мир оказался не без добрых людей, и крестьяне Толвуйской волости сообщали Филарету о его жене, а ей передавали весточки от мужа. (Когда их сын, Михаил Федорович, занял престол, он навечно освободил потомков крестьян Толвуйской волости от всех государственных повинностей и податей.)

Лишь в марте 1602 года Борис Годунов указал снять со всех попавших в опалу Романовых позорные имена «злодеев». Иван Никитич Романов и князь Черкасский были возвращены на службу; Федор Никитич мог встречаться с богомольцами, приходившими в Сийский монастырь, от которых он и получал известия о жене и детях.

Марфу Никитичну Черкасскую с Михаилом и Татьяной перевезли с Белого моря в вотчину Романовых – село Клин. Туда же из Заонежья привезли и их мать – инокиню Марфу.

Поздней осенью 1604 года Филарет узнал, что на Руси объявился царевич Дмитрий, а на Юге России забунтовали мужики, и что царевич стал во главе их и вместе со своей армией, которая состояла преимущественно из шляхтичей и казаков, идет на Москву, желая вернуть себе трон. А весной 1605 года дошли слухи, что 13 апреля Борис умер, а его войско, вышедшее навстречу царевичу, перешло неподалеку от Орла на сторону Дмитрия. В июне дошла до монастыря весть, что в Москве произошел мятеж, что бояре, поддерживавшие Годунова, перебиты или изгнаны и что царевич беспрепятственно идет к столице.

В это время Филарету уже сообщили, что царевич Дмитрий – не кто иной, как Григорий Отрепьев, живший у него на подворье перед тем, как царь Борис «опалился» на весь их романовский род. Старец Филарет, узнав это, стал совсем другим, и Воейков, по-прежнему исполнявший должность соглядатая и доносчика, писал в Москву: «Живет старец Филарет не по монастырскому чину, неведомо чему смеется; все говорит про птиц ловчих да про собак, как он в миру живал. Старцев бранит и бить хочет и говорит им: „Увидите, каков я впредь буду“».

В июле в монастырь примчались гонцы из Москвы, оповестив монахов, что 20 июня российский престол занял царь Дмитрий Иванович. Он же повелел быть Ивану Никитичу Романову – боярином, а Филарету Никитичу – занять митрополичью кафедру в Ростове Великом.

Царствование «царевича Дмитрия» – на самом деле Григория Богдановича Отрепьева – длилось недолго: 17 мая 1606 года его убили, после чего на престоле оказался новый царь – боярин Василий Шуйский.

Однако тут появился еще один самозванец, выдававший себя за чудом спасшегося Дмитрия. Вышел он, как и первый «вор», из Польши и тоже шел на Москву. Его поход происходил во время большой гражданской войны, главную силу которой составляла крестьянская рать, возглавляемая Иваном Болотниковым.

В августе 1606 года крестьянская армия, поддерживаемая стрельцами, казаками и частью дворян, настроенных против Василия Шуйского, в двух сражениях – под Кромами и под Ельцом – разбила царские войска, которыми командовали воеводы Василия Шуйского – князья Трубецкой и Воротынский, – и двинулась к Москве.

В октябре восставшие осадили столицу, но 2 декабря 1606 года были разгромлены царскими воеводами у подмосковной деревни Котлы. Восстание все-таки продолжалось и было подавлено лишь в октябре 1607 года. Пока главные силы Болотникова сражались с войсками Василия Шуйского, отдельные отряды повстанцев влились в армию нового самозванца – Лжедмитрия II. В мае 1608 года самозванец разбил царских воевод неподалеку от Орла, под Волховом, и вслед за тем подошел к Москве, остановившись в подмосковном селе Тушино.

Филарет сохранял верность Василию Шуйскому, но 11 октября в Ростов Великий ворвались сторонники нового самозванца и захватили митрополита, несмотря на то, что в это время он был в церкви. С Филарета сорвали митру и ризу, надели на него сермягу из грубого, некрашеного сукна, а на голову – татарскую шапку и босого, несмотря на наступившие уже холода, повезли в Тушино, к самозванцу.

«Тушинский вор», как называли Лжедмитрия II его враги, принял Филарета Никитича с великой честью и нарек его патриархом. Пикантность ситуации состояла в том, что в Москве жил патриарх Гермоген, а на Руси, в отличие от Рима, двух первосвященников одновременно пока еще не бывало.

Гермоген был открытым и принципиальным врагом «Тушинского вора» и тех князей, бояр и воевод, которые ему служили. Но несмотря на то, что живший в Тушине Филарет в церковных службах называл царем Дмитрия, а не Василия Шуйского, Гермоген не проклинал Филарета Никитича, а молился за него, говоря пастве, что Романов находится в Тушине не по своей воле, а удерживается там силой.

В августе 1608 года в Тушино прибыла с большим польским отрядом жена Лжедмитрия I Марина Мнишек, публично признала в Лжедмитрии II своего первого мужа и тайно с ним обвенчалась. К этому времени огромные реквизиции и откровенный разбой и грабеж, которыми сопровождались все операции польских войск, привели к возмущению жителей. Лжедмитрии II бежал в Калугу и там 11 декабря 1610 года был убит.

Но раньше, чем это произошло, 17 июля был свергнут с престола и пострижен в монахи Василий Шуйский. Василия Шуйского с братьями – Дмитрием и Иваном Шуйскими – поляки увезли в Польшу. Шуйских содержали строго, но в достатке и даже при русских слугах. И все же в один и тот же 1612 год все они, кроме Ивана (сына Дмитрия), умерли. Иван остался служить Сигизмунду, а гробы Шуйских через восемь лет были перенесены в Варшаву в великолепный мавзолей25.

А Филарет и князь Василий Голицын возглавили русское посольство, которое отправилось к польскому королю Сигизмунду просить на русский трон его сына Владислава. Теперь же возвратимся в год 1611, когда все кончилось тем, что 13 апреля Филарета и его товарищей поляки арестовали, их слуг перебили, а знатных пленников увезли в Польшу, в Мариенбург (нынешний Мальборк) – бывшую резиденцию магистров Тевтонского ордена и поместили их в Средний замок. Филарет жил в почете, мог гулять по всему замку и в его дворе, садах. Приставом при нем был князь Лев Сапега, который в 1614 году однажды даже возил его в Варшаву и там принимали Филарета как почетного гостя26.

* * *

Время, наступившее в России после смерти Федора Ивановича, стали называть Смутным временем, или просто – Смутой. И в то время, когда Филарета увезли в Польшу, «нестроение, и тревога, и всяческое смущение, и гиль, и воровство» достигли в России своей наивысшей точки.

Много книг было написано о Смуте, но, пожалуй, лучше всех сказал о ней современник происходивших событий дьяк Иван Тимофеев – историк-патриот, мыслитель и гражданин. «За какие грехи наказана наша земля? – писал он. – Нет места, где бы горы и холмы не поливались христианской кровью, и долины и леса наполнились ею, и вода, окрасившись кровью, сгустилась, и звери и птицы насытились человеческими телами».

«Почему произошло это?» – спрашивал себя дьяк Иван, и отвечал: «Наказаны мы за дерзость клятвопреступлений, за гордыню, за отказ от упорного труда, за любовь к наградам, за чрезмерное обжорство и пьянство, за злопамятство к близким своим. К этому присовокуплю ненасытную любовь к деньгам, хвастовство одеждою и приобретение множества ненужных вещей. И последнее, нестерпимое зло, навлекшее на Русь гнев Божий, – произношение матерных скверных слов, ибо ими мы оскверняем сами себя и матерей наших. И Матерь Божия, заступница наша, отвращает от нас лицо свое, пребывает к нашим молитвам глуха.

Сердце наше окаменело, и мы не ждем над собою суда. И родина наша, как вдова, сидящая при дороге и одетая в траурные одежды и страдающая от многих окруживших ее врагов».

Описывая обстоятельства, при которых Шуйский занял московский трон, Тимофеев писал: «Зависть к царствованию возникла и у Шуйского, и, как стрелою, подстреленный властолюбием, он неосмотрительно и спешно сел на престол. Он создал себе дом и не углубил в землю, но основал его на песке. Он поднялся внезапно, по собственному побуждению, и без согласия всей земли поставил себя царем и этим возбудил к себе ненависть всех городов своего государства. И началось по всей земле нашей непослушание, и самовластие рабов, и осада городов, и сам Василий со всем своим родом был в Москве бунташными холопами заперт и затворен как птица в клетке.

Неожиданно пришли из своей земли под мать городов русских – Москву богопротивные люди, все латаны (то есть католики), и осадили ее, как некогда при Ное вода потопа внезапно пришла и затопила землю. По всем городам умножились злые начальники и самовластие, и среди людей пылал неукротимый пламень гнева.

И в конце Шуйские сами отломились от маслины и вскоре, по писанию, „низложены были с престола“, а царь Василий со всем родом своим во власянице и в худых рубищах был отправлен в страну чужеверных, в далекий плен, и там сошел под землю, получив сноп жатвы своей, сноп зависти и других своих зол. И не осталось никого из рода его».