Текст книги "Царский декамерон. От Ивана III до Александра I"

Елену умертвили в тюрьме зимой 1505 года, а ее несчастный сын так и оставался в узилище, где суждено было ему умереть через четыре года.

Меж тем и сам Иван III тяжело и неизлечимо заболел, и, находясь на смертном одре, велел Василию подумать о женитьбе.

По совету печатника – хранителя Большой государственной печати – грека Юрия Траханиота, прозывавшегося в Москве Малым, заведовавшего также государевым архивом и великокняжеской канцелярией, – Василий должен был выбрать невесту не из иноземок, а из числа собственных подданных. Юрий Малый надеялся, что избранницей станет его собственная дочь, но, чтобы соблюсти приличия, решил обставить выбор невесты необычным декором – свезти в Москву сотни молодых русских девиц-красавиц и устроить всем им смотрины. Василий согласился. Из Москвы во все стороны государства помчались бирючи, созывая в столицу прекрасных претенденток.

Новелла вторая
Василий, Соломония и Елена

Из полутора тысяч притязательниц отобрал Василий Иванович десять девушек – самых пригожих и прелестных. Облюбовывал он их так: стоял за ширмой, глядел, как входили в покои взволнованные, залитые румянцем или же как снег побледневшие, претендентки на его сердце, искательницы своего неожиданного счастья, в роскошных сарафанах, в жемчугах и лалах, в кокошниках, в сафьяновых сапожках и, затаив дыхание, садились на лавки, что стояли напротив ширмы. Догадывались, что жених откуда-то подглядывает за ними, старались сесть так, чтобы выглядеть попригожей, показать товар лицом. Иные сидели затаив дыхание, опустив глаза, другие же играли взором, глядели, распахнув дивные очи, чуть улыбаясь, приоткрывая в томлении крохотные алые ротики и представляя жениху ровные жемчужные зубки. Ежели у соревновательниц особо хороши были руки, то привлекали они внимание к рукам, положив их на колени и чуть пошевеливая перстами; ежели особенно красивой оказывалась грудь, то и к персям привлекали они внимание, глубоко и порывисто дыша и садясь боком, чтобы и государь мог порадовать взор свой сими прелестями; а если была девица хороша станом, то обращала она внимание и на эту привлекательность, еще только подходя к лавке, и усаживалась так, чтобы видна была и эта соблазнительная приманчивость, ибо все девицы знали, что жениху идет двадцать седьмой год, и в прелестях девиц и жен понимает он толк сообразно своему возрасту.

Так прошли перед Василием Ивановичем все соревновательницы, и отобрал он из всех только десять, а уже тех повели в баню опытнейшие бабки-повитухи, чтобы выведать главное: не была ли сокрыта какая нелепость или порок, какая хворь или недуг, и сможет ли молодая принести мужу потомство?

Остановил же он свой выбор на дочери боярина Юрия Константиновича Сабурова Соломонии, чей отец, дед и прадед верой и правдой служили великим князьям московским и наместниками и воеводами.

Свадьбу сыграли 4 сентября 1505 года, а через полтора месяца скончался отец Василия – Иван III. Двадцатишестилетний великий князь Московский Василий III Иванович взошел на прародительский престол.

Молодые жили в любви и доверии, надеясь на появление первенца, но Соломония почему-то не беременела, и это ввергало супругов в сугубую печаль. Уезжая из Москвы по монастырям с молебствиями о даровании наследника, Василий оставлял жену правительницей и с нетерпением ждал возвращения домой. Однако же год за годом шел, а наследника все не было.

А у Романовых во всех семьях детей было по полдюжины, а то и более. И хотя Захарию Ивановичу послал Господь всего лишь двух сыновей, но только один из них – Юрий – одарил деда Захария шестью внуками.

14 июня 1500 года побил Юрий Захарьин вместе с другими московскими воеводами литовских людей на берегу Ведроши, и с этого момента звезда его взошла в зенит. В ноябре 1510 года сын его Михаил Юрьевич Захарьин был отправлен во главе посольства в Литву в канун назревающей войны между Россией и Великим княжеством Литовским.

Опасаясь удельных князей-рюриковичей из-за того, что многие из них могли претендовать на московский престол, Василий III стал сближаться со старыми боярскими родами, и прежде всего с Захарьиными-Юрьевыми. Михаил Юрьевич в связи с этим становится человеком все более и более посвященным в самые тайные дела Василия III.

С давних пор в московском плену находился казанский хан Абдыл-Летиф, судьба которого постоянно менялась: он был то почетным узником, то владетельным князем. Однако его положение зависело от взаимных отношений Москвы с Казанью и Крымом, на престолах которых сидели родные братья Абдыл-Летифа.

Абдыл-Летиф правил Каширой, а еще один его брат – Куйдакул, в крещении Петр, был зятем Василия III – мужем сестры Московского великого князя.

Осенью 1517 года Василию донесли, что Абдыл-Летиф составил заговор, чтобы убить его. Явных улик не было, и Василий пригласил татарского царевича на охоту. Тот приехал и был тотчас же схвачен. Обвинение было более чем смехотворно: Абдыл-Летифу ставили в вину то, что он приехал на охоту с оружием. После ареста его отправили в Серпухов, куда повез его Михаил Юрьевич Захарьин. По приезде в Серпухов Захарьин устроил пир, и первым тостом на этом пиру была здравица за Василия Ивановича. Абдыл-Летиф от такого тоста, конечно же, отказаться не мог. Однако в вино был добавлен яд, от которого казанский царевич и умер.

Через полтора года после этого, в январе 1519 года, Захарьин по поручению Василия III посадил на казанский трон угодного Москве хана Шиг-Алея. В 1521 году стал Михаил Юрьевич боярином. А в 1523 году, когда на престоле казанского ханства оказался враждебный Руси хан Саип-Гирей, Михаил Юрьевич отправился с великокняжеской ратью под Казань и заложил на реке Суре крепость Васильград, позднее названную Васильсурск. Весной следующего года Михаил Юрьевич принял участие в походе на Казань, командуя всей русской артиллерией.

Были Захарьины удачливы и в ратной службе, и в хозяйственных делах, и в многочисленных детях своих. А Василию Ивановичу и жене его Соломонии Бог чада не дал. Летом 1523 года, через восемнадцать лет после свадьбы, сорокачетырехлетний Василий в очередной раз отправился в объезд по городам и святыням, решив снова прибегнуть к помощи высших сил, чтобы не оставить пустующим прародительский трон. Дело ко всему прочему осложнялось тем, что братья Василия – Дмитровский удельный князь Юрий, Углицкий – Дмитрий, Калужский – Семен и Любужский – Андрей – становились претендентами на престол, что могло ввергнуть страну в межкняжеские усобицы.

В июле 1523 года Василий отправился в паломничество по святым обителям, взяв всех четырех братьев с собою, а после того как 15 сентября возвратился в Москву, разрешил им разъехаться по уделам. И как только это случилось, он, по выражению летописи, «начаша думати со своими бояры о своей великой княгине Соломоние, что неплодна бысть»3. И Василий, опять же по словам летописи, говорил боярам: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех градах моих и пределах: братьям ли дам, но ведь братья и своих уделов не умеют устраивать». И говорили ему бояре: «Разойдись с Соломонией, государь, и вступи в новый брак, ибо неплодную смоковницу посекают и выбрасывают из виноградника».

Хотя в 1523 году дело до развода не дошло, Василий стал потихоньку отстранять от себя родственников Соломонии, занимавших важные посты в государстве, и привлекать других вельмож. Вместе с Сабуровыми подверглись опале и их сторонники – священнослужители Максим Грек и Вассиан Патрикеев.

Осенью 1525 года, когда Василию уже шел сорок седьмой год, да и Соломонии было около сорока, великий князь решился на развод. Самой большой сложностью в расторжении брака был вопрос юридический – в истории Рюриковичей не было прецедента, когда при живой жене задумывалась бы новая свадьба.

Австрийский дипломат барон Сигизмунд Герберштейн, подолгу живший среди русских и хорошо знавший их обычаи, писал в своих «Записках о Московии»: «Если же кто-нибудь женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то они это хоть и допускают, но не считают законным браком. Женитьбу в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертый же жены они никому не разрешают, считая даже, что это не по-христиански». И все же, опираясь на содействие митрополита Даниила, сторонника и друга Василия, разрешение на развод было получено.

Вслед за тем возникло дело о колдовстве, ловко подстроенное пособниками Василия. 23 декабря 1525 года после оговора Соломонии в «волховании» был произведен «обыск» и было установлено, что по ее просьбе некая ворожея Стефанида для того, чтобы приворожить к постылой жене ее мужа, вместе с Соломонией «смачивали заговоренной водой сорочку, порты и чехол и иное платье белое». После этого Василий III, не предавая «колдунью» церковному суду, велел отправить ее в Рождественский монастырь, что на Рву, и там подготовить к пострижению. Оттуда Соломонию отвезти в суздальский Покровский монастырь, где насильно остригли ей волосы и надели монашеский повой.

Через два месяца после пострижения Соломонии – 21 января – состоялась для многих совершенно неожиданная свадьба сорокашестилетного великого князя с двадцатилетней синеокой красавицей – княжной Еленой Васильевной Глинской.

* * *

По отзывам современников, была Елена при необычайной красоте умна, весела нравом и по меркам того времени прекрасно образована. Она знала немецкий и польский языки, говорила и писала по-латыни. Ее муж буквально потерял голову из-за всего этого. Желая понравиться Елене, Василий Иванович сбрил бороду и переменил полувизантийскую-полутатарскую одежду на щегольский польский кунтуш и, подобно молодому боярскому франту, переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носами.

Возле Василия появились совсем новые люди – более всего родственники, друзья и подруги его юной жены – веселые, молодые, сильно непохожие на степенных, молчаливых, скучных бояр, окольничих, стольников, окружавших его недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи. Это были братья Елены, Михаил и Иван, их жены, Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц – боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжен Волынской и Мстиславской. Ближе прочих была Глинской Елена Федоровна Челяднина – родная сестра князя Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского – красавца, храбреца и удачливого военачальника, украдкой бросавшего восхищенные взоры на молодую великую княгиню.

Герберштейн писал, что Василий III взял себе в жены Елену Глинскую, желая, во-первых, иметь от нее детей; во-вторых, из-за того, что по матери вела она род от сербского православного рода Петровичей, бывшего в ту пору магнатским венгерским родом, переселившимся из Сербии в Трансильванию и игравшего первые роли при короле Яноше Запольяи; и в-третьих, потому, что дядей Елены был Михаил Глинский – опытный дипломат и выдающийся полководец, который смог бы лучше других защитить своих внучатых племянников, если бы возникла такая необходимость.

Михаил Львович Глинский – родной дядя Елены старший брат ее отца Василия Глинского и признанный глава славной фамилии при дворе Василия III – был главным виновником переезда рода Глинских из Литвы в Москву.

До того как оказаться при дворе великого Литовского князя Александра Казимировича, прошел Михаил Львович огни, и воды, и медные трубы. В детстве попал он ко двору германского императора Максимилиана, получив там европейское образование, после чего оказался в Болонском университете и, окончив медицинский факультет, стал первым дипломированным русским врачом.

Вслед за тем перешел Глинский в католичество и вступил в военную службу к своему другу – саксонскому курфюрсту Альбрехту. Служил он и под знаменами императора, получив из его рук орден Золотого Руна за победы, одержанные им в Фрисландии, и стал таким образом первым русским кавалером ордена.

Другом Глинского был не только саксонский курфюрст, но и другие князья-электоры, магистры рыцарских орденов, епископы и кардиналы являлись его сторонниками и приятелями.

Приехав в начале 90-х годов XV века в Литву, он стал командиром придворной гвардии и наместником Вельским. В 1508 году Михаил Львович возглавил мятеж против польского короля Сигизмунда, желая превратить восточные области Великого княжества Литовского, населенные православными русскими и белорусами, в самостоятельное государство со столицей в Смоленске. Разумеется, главой этого государства – герцогом Борисфенским, а Борисфеном на античных картах назывался Днепр, – должен был стать он сам.

Василий III, крымский хан и молдавский господарь помогли ему, но Сигизмунд оказался сильнее, и Михаил Львович, несмотря на то, что был опытным и талантливым полководцем, войну проиграл и вынужден был «отъехать» в Москву вместе со своими многочисленными родственниками и сторонниками. При дворе Василия III Михаил встал во главе антипольской партии и сделал все, чтобы великий князь Московский вступил в борьбу за Смоленск, который был обещан Глинскому, как только он возьмет его. 1 августа 1514 года после третьего похода и третьей осады Смоленск был взят, однако Василий и не подумал отдавать город своему полководцу. Обиженный Глинский перешел на сторону Сигизмунда, но по пути в польский лагерь был схвачен русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Девять лет мятежный князь провел в тюрьме, и лишь когда его племянница стала русской царицей, у Глинского появилась надежда, что его освободят.

В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они были должны предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но, кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение: попросить великого князя Московского отпустить на волю Глинского. От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но желая продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.

Правда, прежде чем вышел тот на волю, взял великий князь крестоцеловальную запись у сорока семи бояр и детей боярских, поручившихся за Михаила Львовича пятью тысячами рублей. Если бы старый мятежник сбежал за рубеж, эти деньги были бы с поручников взысканы в государственную казну, и таким образом Василий Иванович и в этом случае в накладе не оказался бы.

Сначала Глинского выпустили из кремлевского застенка, сбили с него кандалы и перевели в более благоустроенные палаты там же, в Кремле, посадив его «за сторожи». И вдруг по Москве, и в Кремле в это самое время заговорили о невероятном – о рождении в Покровском монастыре у старицы Елены (под этим именем была пострижена в монахини первая жена Василия – Соломония) мальчика.

Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников – Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова – и уверяли, что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, дьяка Григория Путятина и Федора Багракова, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха.

…Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери.

После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкли, а напротив имели свое продолжение. Говорили, что спасая сына Соломонии, названного Георгием, верные ей люди переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.

Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, ставшей невинной жертвой интриг и козней коварной католички, то и сын ее имел ничуть не меньше прав, чем будущие дети Глинской. И таким образом Кудеяр в сознании народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети Глинской и Василия Ивановича.

28 февраля 1527 года вышел Глинский «из-за сторожи» и почти сразу уехал в вотчину свою – Стародуб, стоявший у самой литовской границы в глубине брянских лесов.

Василий наслаждался счастьем с молодой красивой женой, а Елена Васильевна все чаще и чаще выказывала свое очевидное неравнодушие к Ивану Федоровичу Овчине-Телепневу-Оболенскому, чей род был знатен, воинствен и многолюден.

После отъезда Глинского в Стародуб не прошло и полугода, как Елена Васильевна уговорила своего августейшего супруга вернуть любимого дядюшку в Москву. А еще через два месяца женился он на дочери князя Ивана Василь-

евича Оболенского-Немого Анастасии и тем породнился с многолюдным семейством, в котором без числа было и воевод и наместников, и иных сильных и знатных вельмож. И среди прочих стал ему роднёй и Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.

Судьбе было угодно, что именно в тот год, когда Михаил Львович женился, родич Глинских князь Овчина был поставлен государем во главе большой московской рати, вышедшей осенью супротив сорокатысячной крымской орды хана Ислам-Гирея.

Овчина, не в пример другим русским воеводам, его предшественникам, не стал ждать татар на северном берегу Оки, а переправился на южный берег и у Зарайска, возле Никольского монастыря, сам напал на басурман. И как писали летописцы, «бысть сеча зла и велика и множество поганых погибоша». И первым из удальцов называли князя Ивана Федоровича. И когда он въехал на улицы Москвы во главе своей осиянной славою победоносной рати в сверкающих доспехах, на белоснежном коне, молодой, могучий и красивый, тысячи встречавших войско москвичей уверовали в то, что такого витязя не могла не полюбить великая княгиня.

А через три года после победы под Зарайском, в ночь на 25 августа 1530 года над Москвой разразилась невиданная гроза. Еще с вечера стали копиться тучи, густые, тяжелые, чернее воронова крыла, и когда смеркалось, то непонятно стало, от чего опустился мрак: то ли ночь наступила, то ли тучи вконец обволокли Москву.

И вдруг – враз дюжина огненных сполохов распорола тьму, и, будто повинуясь поданному молниями знаку, со всех сторон рванулись к Москве сокрушительные потоки воздушных вихрей. Сначала буря сорвала с деревьев листья и сухие ветки, потом согнула молодые деревца, одновременно подняв с земли сор и солому, сено и рогожи, жерди и доски, и всякий мелкий скарб, валявшийся во дворах. А вслед за тем стали падать заборы и старые деревья, и полетели с ветхих изб крыши, и сами собой стали раскачиваться церковные колокола, вплетая гул и звон в собачий вой и вопли выбегавших на улицу до смерти напуганных людей. Ветер не унимался, молнии огненными стрелами пробивали мглу, и от этого сразу во многих местах загорелись избы и сараи, риги и хлевы. И над всем этим оглушающим треском и гомоном встал над Москвой огненный колокол Великого Пожара. В эту ночь в селе Коломенском Елена Васильевна родила своего первенца, на десятый день нареченного Иваном.

4 сентября наследника русского престола привезли в Троице-Сергиев монастырь. Его крестили не в Кремле, а в Троице, потому что основал эту обитель святой Сергий Радонежский – один из самых почитаемых русских святых. До пострижения его звали Варфоломеем, а в день рождения наследника, 25 августа, церковь праздновала память святых Варфоломея и Тита.

И ползали под ногами юродивые и кричали:

– Родился Тит – широкий ум!

Люди же, опасаясь доносчиков, шепотом говорили друг другу:

– Не бывало никогда такой грозы. Видать, родился на горе нам грозный царь.

И еще передавали, что у новорожденного был полон рот зубов, и будто проезжавшая через Москву казанская ханша сказала:

– Родился, де, царь, и ему съесть и нас, и вас.

А когда крещение кончилось, вышел на паперть Троицкого собора протодьякон и возгласил громогласно:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Крещен ныне Великого государя и Великой государыни сын и наречен Иоанном!

Это был будущий Иван IV – Грозный.

И тут же разлетелись по Москве слухи, что отцом Ивана является не пятидесятилетний муж Елены, а молодой красавец-воевода, князь Иван Федорович Овчина. Потом, когда после смерти Василия III стал он откровенным фаворитом и невенчанным мужем Елены Васильевны – великой княгини, регентши и правительницы, – слухи эти нашли, как всем казалось, еще большее подтверждение.

И тогда воскресла молва о сыне Соломонии Георгии, законном наследнике престола, все еще скрывающемся в Керженских лесах под спасительной сенью угодных Господу заволжских старцев.

* * *

А затем случалось разное. Шли один за другим засушливые голодные годы: высыхал на корню хлеб, горели вокруг Москвы леса и болота, от синего дыма, ползущего над мостовыми, нечем было дышать. Падали наземь опаленные птицы. Для подбиравших их москвичей было это несказанной удачей, ибо из-за великой бескормицы ворона стоила на Торгу столько, сколько раньше хорошая курица. Там же золото шло за серебро, серебро – за медь, а медные деньги почти сплошь были поддельными. Голод привел за собой болезни, татьбу и разбои.

Несчастье не обошло и великого князя. 30 октября 1532 года Елена Васильевна разрешилась вторым сыном – Юрием, но вскоре выяснилось, что младенец лишен даже самого малого разумения и поврежден во всех членах.

На следующий, 1533 год, в ночь на 4 июля над Москвой встала огненная хвостатая звезда и долго никуда не уходила, а еще через два с половиной месяца, 19 августа, среди дня погасло Солнце, и хоть на малое время, но опустилась на город ночь.

Чего же хорошего стоило ждать после всего этого?

* * *

В конце сентября того же года Василий III охотился в лесах под Волоком-Ламским и вдруг заметил, что у него на левом бедре появилась багровая язвочка величиною с пшеничное зерно. Через десять дней к Василию приехали два лекаря-немца – Николай и Теофил. Однако лечение впрок не шло. Через две недели государя на носилках доставили в Волоколамский монастырь. Язва стала столь глубока и обширна, что за сутки выходило из нее полтаза гноя.

Больной потерял аппетит и таял на глазах. 26 октября дьяк Путятин и постельничий Мансуров привезли Василию из Москвы его старое завещание и духовную грамоту его отца Ивана III. Больной приказал старое завещание сжечь и продиктовал новое. Царство русское завещал он своему сыну Ивану, а его самого двум регентам – боярину Дмитрию Федоровичу Бельскому и Михаилу Львовичу Глинскому, которые поклялись Василию Ивановичу «отдать за великого князя Ивана Васильевича всю кровь свою до последней капли, а тело отдать на раздробление».

3 декабря у постели великого князя, умирающего в Кремле, собралась в полном составе Боярская дума и все родственники. Посоветовавшись с Шигоной и Путятиным, Василий еле внятно попросил привести жену и детей.

Елена вошла, запрокинув голову, сцепив пальцы на горле, за нею боярыня Челяднина вела за руку трехлетнего Ивана. Забыв чин, Елена почти бегом пересекла покой и рухнула перед постелью мужа на колени.

– Государь мой, князь великий! На кого ты меня оставляешь? Кому детей наших приказываешь?

Василий Иванович, собрав последние силы, ответил громко и ясно, чтоб слышали все собравшиеся:

– Благославляю ныне сына своего Ивана государством великим княжением, а другого сына, Юрия, городом Угличем. Тебе же, жена моя, как и прежде то бывало и в духовных грамотах отцов наших и прародителей прописано, жалую по достоянию вдовий твой удел.

– Отче Даниил, подойди, – приказал умирающий митрополиту Московскому. – И вы, братья, тоже подойдите…

Андрей и Юрий испуганно и поспешно приблизились и быстро поцеловали наперсный крест, пробормотав слова клятвы верно служить своему трехлетнему государю.

Вслед за тем все, кто был в покое, потянулись ко кресту, целуя его и повторяя слова клятвы. И как только последний из них поцеловал крест, Василий Иванович успел еще назвать семь именитейших мужей, которые должны все дела решать за один до совершенного возраста Ивана – пятнадцати лет. И это были: Захарьин-Юрьев Михаил Юрьевич, да его дядя Михаил Васильевич Тучков, да братья Шуйские – Михаил и Иван, да Глинский Михаил, да Воронцов Михаил и, напоследок, Иван Юрьевич Шигона-Поджогин.

А дальше все пошло безумной круговертью.

Василий Иванович умер 4 декабря 1533 года, и в тот же день тело его перенесли в Архангельский собор. Над гробом еще читали псалмы и служили беспрерывную панихиду, а уже 6 декабря в соседнем Успенском соборе митрополит Даниил венчал на великое княжение трехлетнего Ивана. Дивно было слышать, как из разверстых дверей стоящих рядом храмов несутся на Соборную площадь и заунывный похоронный плач об упокоении души усопшего отца, и радостные голоса певчих, возглашающих многолетие сыну.

И опять испуганно шептались москвичи: виданное ли дело – отца еще не схоронили, а сына уже венчают на царство? И предрекали: много погубленных христианских жизней примет на душу великий князь Иван Васильевич, если надевают на него шапку Мономаха под погребальный звон и заупокойные молитвы.

А через пять дней стало известно, что бояре Шуйские сговариваются посадить на трон брата покойного Василия Ивановича – князя Дмитровского Юрия. Елена Васильевна, узнав об этом, велела тут же схватить еще не уехавшего из Москвы Юрия и доброхотов его – Андрея и Ивана Шуйских – и посадить в кремлевский подвал.

Еще через месяц, когда наступил день поминовения по Василию – сороковины, – приехал из Старицы другой брат покойного – князь Андрей Старицкий. Он попросил Елену убрать из его городов всех великокняжеских ревизоров и пытчиков, но Елена отказалась:

– Я, Андрей Иванович, сирая вдовица. Государство покойным мужем не мне завещано, а сыну моему, великому князю Ивану Васильевичу.

– Что же, прикажешь мне собственные мои грады и земли у несмышленыша просить? – наливаясь злобой, просипел князь Андрей.

– Подожди двенадцать лет, пока вступит великий князь в совершенный возраст, тогда и проси. А уж если тебе совсем невтерпеж, тогда бей челом боярам, кои оставлены покойным мужем моим блюстителями государства.

Сорвавшись, князь Старицкий закричал:

– Мне, Рюриковичу и Палеологу, челом бить?! Мой отец и старший брат – последние великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Васькой Головиным шапку ломать?

И Андрей Иванович, потеряв всякую степенность, побежал из покоя вон.

У самой двери настиг его насмешливый крик невестки:

– Захочешь именья да пожитков – поклонишься!

А злыдня Овчина, ехидна постельная, добавил, будто нож в спину воткнул:

– Император Старицкий – Андрей Палеолог!

* * *

Надежда у Андрея была одна – крамола и заговор. Первым попытался он сманить Глинского, которого вскоре после смерти Василия Ивановича обошли Дмитрий Бельский и Федор Мстиславский, да и тех подмял под себя любодей Овчина, ставший и первым боярином в думе и конюшим – командиром дворцовой конницы. Однако Глинский на сговор не пошел. Тогда князь Андрей с тем же намерением поехал к своему племяннику Дмитрию Бельскому, но и тот его не поддержал.

А два других его племянника – Семен и Иван Бельские – поддержали князя Старицкого. К ним вскоре примкнул наместник Новгорода Великого Михаил Семенович Воронцов, и напоследок – Глинский с тремя недавно пришедшими на службу в Москву западнорусскими князьями – Ляцким, Воротынским и Трубецким. Они думали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдет на Оку встречать татар.

Был назначен день мятежа – 25 августа 1534 года.

Но Овчина был извещен о задуманной крамоле и, повернув часть войск от Серпухова, повел свой отряд к Москве. Действуя быстро и решительно, он арестовал главных заговорщиков. Елена не пощадила никого. Даже родного дядю – Михаила Львовича – велела оковать многопудовыми цепями и надеть на голову тяжкую железную шапку. Ему не давали есть, а воду подносили, чтобы подольше продлить мучения. И он, семидесятилетний страстотерпец, умер 15 сентября 1534 года – на сороковой день после начала пытки.

* * *

Андрей Старицкий только потому не был среди мятежников, что отъезжал в ту пору в Старицу, но, как позднее писал летописец, «учал на великого князя и на его матерь гнев держати». И когда в конце 1536 года казанский хан Сафа-Гирей двинулся на Муром и Нижний Новгород, князь Андрей против него не выступил, а когда Елена велела ему ехать в Москву, чтобы дать за это ответ, то гневный вотчинник, сказавшись больным, в Москву не поехал.

Но после того как к нему прибыл князь Борис Щепин-Оболенский и потребовал выступления старицких полков с воеводами к Коломне, Андрей приказ Елены выполнил и оказался из-за этого сильно ослабленным.

Андрей понял, что допустил ошибку, однако замысла о мятеже не оставил и решил привлечь на свою сторону Новгород Великий, предлагая себя новгородцам в князья. Пока «прелестные грамоты» старицкого князя шли в Новгород, в Москву, прилетели сообщения о его измене.

Овчина тотчас же пошел к Старице, чтобы «поймать» переметчика, а князь Никита Оболенский быстро пошел к Новгороду, чтобы воспрепятствовать мятежнику засесть за его стенами.

Мятеж окончился поражением князя Андрея. Сам он был казнен точно так же, как и Глинский, умерев «под шляпою железной». А более тридцати новгородцев, примкнувших к мятежу, были повешены вдоль дороги из Москвы в Новгород.

Но и Елена Васильевна, погубившая своего дядю и двух братьев покойного мужа, прожила после князя Андрея меньше года: она внезапно заболела какой-то нераспознанной и неизлечимой болезнью и 3 апреля 1538 года умерла. Кончено же, сразу пошел гулять слух, что тридцатилетнюю великую княгиню отравили, что она стала жертвой боярского заговора.

Однако даже сын ее Иван IV, губивший тысячи невинных и подозревавший всех и вся, ни разу не обвинил никого в скоропостижной смерти матери.

Причина смерти ее остается тайной и сегодня.