Текст книги "Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов"

Я, поэт и современник

Кацо Нежарадзе всю жизнь занимался арбузами, пока не увидел, как Лилечка Зосимова на эстраде театра «Эрмитаж» в легком прозрачном платьице читает поэму «Быть-бытовать». Он смотрел на нее, расширив глаза, а после выступления подошел ко мне, так как жизнь его перевернулась, и попросил поучаствовать в литературном проекте.

Я скажу честно, что новых людей в тусовке не люблю, ибо алчущим здесь делать нечего, а страждущих пусть спасает кто-нибудь другой, но Кацо уставился на меня преданно и немигающе и все повторял, что это удар и знак свыше, поэтому я сдался, хотя выторговал условия разумности и вменяемости происходящего.

Первым делом Кацо продал все свои фуры, нанял редактора, корректора и верстальщика, а когда не хватило на типографию, заложил в банке квартиру и разместился вместе с подчиненными и оборудованием в десятиметровой комнате коммунальной шарашки. Сверху капала вода, а снизу подмораживало из подвала.

Во вторую очередь Кацо задабривал мэтров, с которыми я затем встречался и выуживал материалы, пусть и второй или третьей сортности, но из-под великих имен. В тот момент я не подозревал готовившегося пинка под зад, хотя Нежарадзе пару раз и спрашивал, печаталась ли до этого где-нибудь Лилечка.

Через три месяца кипучей работы журнал увидел свет. На цветной обложке Лиля Зосимова обнималась с Нежарадзе, а подпись стояла «Я, поэт и современник». На плотной глянцевой бумаге материалы мэтров перемежались со смачными фотографиями и текстами избранницы Кацо. Литературный мир ахнул и сделал свое «ку», ни один из солидных книжных магазинов не откликнулся, а в лавках победоносного ширпотреба тексты в рифму не пользовались популярностью.

Кацо и Лиля жили в съемной коммунальной комнате на кипе типографских пачек, а когда у Нежарадзе закончились деньги, Зосимова ушла навсегда, прихватив с собой две упаковки журналов. Кацо слег на диван и глядел в потолок, часами названивая мне, чтобы я продал тираж, но я отвечал, что не сумасшедший и мы так не договаривались.

После этой авантюры прошло уже пять лет, но до сих пор, когда я в августе покупаю у Нежарадзе в железной клетке арбуз, он незаметно плюет в мою сторону и делает вид, что со мной не знаком.

Краснодарский край

Гаечка

Ha Кубани все колхозы скупили приезжие. А работают местные, причем за смешные деньги. Их ставят в поля к технике и оставляют пахать, привозя еду и питье. Иногда у станичников сдают нервы, и они отвинчивают и выкидывают гайку от какой-нибудь машины и ложатся отдыхать в стога, чтобы убить время.

Тогда через час прилетают вертолеты с людьми в спортивных костюмах и с битами, и гайки находятся, а станичники начинают пахать без устали.

Поэтому на Кубани нынешние времена не любят. Хозяева стали зверинее, а платить больше не стали.

Раздолбай

Женя был раздолбаем, и об этом знала вся станица. Он ходил по домам и занимал деньги, а потом проигрывал в игральные автоматы и сидел по кабакам. Отец же его следовал по заимодавцам и говорил: «Что же вы делаете, идиоты, кому даете? Он же ни одной копейки в дом не принес». Когда скопился долг в пять тысяч рублей, выплачивать пришлось родным, и тетя Нина сидела и плакала над трехмесячной пенсией и не хотела даже видеть Женю. Он мялся в стороне и пытался доказать всем, что на что-то еще годен, но в станице уже все знали и поэтому на работу не брали, потому что он даже летом и осенью не работал, а жил разухабисто и пару раз уснул в хлебоуборочную. Однажды раздолбай забрал деньги у матери силой и исчез из станицы навсегда. И хотя на всякий случай объявили розыск, участковый Антипов сказал: «Зачем его искать? Раздолбай с возу – кобыле легче».

Выгребные ямы

Всё в станице на Кубани зависит от местной власти, то есть от схода станичников. Как сход решил, так оно и будет. Где этот институт власти со старых времен остался, там и порядок. Если не выполнил решения схода, то тебя высекут или прикладом между глаз заедут. Где же путаница с судебной властью, там кругом разруха и непонимание. Всегда все держалось на нагайке, а тут либеральные поползновения.

На юге главный враг – мусор. Мусор валяется вдоль околиц и гниет, если за ним не следят. Поэтому в каждом доме должна быть выгребная яма. Если есть яма, то все нормально. Значит, хозяин отходы на общую улицу не выкидывает. Поэтому специальные наряды ходят по хатам и смотрят, есть ли выгребная яма, а сами станичники друг на друга доносят и таким образом поддерживают демократическую основу Кубани.

Дед Бобыль

Когда на хутор Железный пришло наводнение реки Кубани, дед Бобыль стал поливать сваи дома водой. Он крутил у виска тем, кто отводил стихию, потому что знал про государственные дотации. И хотя заливало еще и выгребные ямы и зловоние стояло такое, что невозможно было дышать, Бобыль трудился, пока все зажимали носы и старались бегом передвигаться по земле, чтобы не замочить ноги.

Когда вода спала, у тех, кто не поливал сваи, комиссия дома не приняла, а мокрую основу дома Бобыля посчитала поврежденной и выделила деньги – сто пятьдесят тысяч рублей. Но дед взял не наличными, а в виде нового дома.

Пришли экскаваторы и молдаване и воздвигли двухэтажный кирпичный семикомнатный дворец с потолком три метра и видом на залив из стеклянной, широкой веранды. Дед, его старуха, трое детей, две невестки и пять внуков после двухкомнатной заваливающейся халупы вошли в дом и сели на попы от удивления. Так все оказалось неожиданно.

Они долго отмечали возведение дома, но на третьи сутки обитания в нем Бобыль убежал жить в сараюшку рядом с садовыми деревьями, говоря, что в камне тело не дышит. Семья пыталась вернуть деда на место, но ничего сделать не смогла. Лишь построила печку, чтобы спасти Бобыля зимой. В холода из сарая шел белый дым и раздавалось гордое уханье деда.

Атаман Мазнов

Атаман Мазнов, родившийся на хуторе Железном, при советской власти не пользовался популярностью, потому что мало того что участвовал в Белом движении, но еще и в тридцатом поднял бунт против комиссаров, и его фотография блистала на страницах эмигрантского журнала «Посев».

После повсеместной вырезки восставших бригадами НКВД Мазнов бежал в Константинополь, откуда перебрался в Париж. В столице Франции он сдружился с генералом Шкуро, но вступать в его сорокатысячный корпус, воевавший на стороне гитлеровцев, отказался, хотя позже ему даже знакомство со Шкуро ставили в вину.

Умер атаман в Боливии, где, будучи отставником Французского легиона, отстроил свою маленькую виллу, куда свозил предметы русской старины.

В 2001 году администрация Железного обратилась к правительству Боливии с предложением передать в хуторской музей домашние вещи атамана, и те откликнулись, хотя все ценное оставили себе: серебряные и золотые предметы, шашку с дарственной надписью Мамонтова и парадный мундир. Приехал архив и дубовое, хорошо сохранившееся кресло с кожаной обивкой.

Теперь, если смотрителю на Кубани дать стольник, можно посидеть с ногами в кресле Мазнова и даже оставить пару автографов на страницах его дневника.

Жмерины

Греческий писатель Гесиод жил очень бедно и долго судился с братом своим Персом за наследство родителей, пока не проиграл. У нас же у русских трудно представить, чтобы родня пошла в суд. Все видится легким и бесконфликтным.

Когда Жмерины переезжали с Камчатки на Кубань, старший брат Андрей продал двухкомнатную квартиру и отдал из пятнадцати тысяч долларов отцу с матерью по две тысячи и младшему брату Федору одну тысячу, хотя сам остался на месте, у вулканов, и в станицу в Краснодарском крае не полетел.

Родители же по прибытии приобрели трехкомнатную хату, которую завалил первый же паводок. Тогда погиб весь фруктовый сад, а кобель Бич внатяг спасся на собачей конуре так, что на шкуре осталась широкая полоса от ошейника.

Местный сельсовет постановил спасти новоселов, а так как родителям было под семьдесят, в администрацию пошел Федор. Был Федор после Чечни и очень резкий. Он взял за строительство деньгами и в тот же день не вернулся домой, исчезнув без следа. Говорили, что его видели в Новороссийске, а одна соседка утверждала, что ее зять выпивал с Федором в Норильске.

Так Жмерины потеряли второго сына, потому что первый тоже не писал и не звонил, и стали жить у тети Сони в предбаннике, пока на будущий год сход не построил им однокомнатный сруб.

Девочка и море

Антон и Ира, начитавшись западной литературы, воспитывали свою дочку Лизу по Споку, то есть не пеленали в пеленки, ничего не запрещали и на все смотрели сквозь пальцы, хотя из-за этого пришлось отказаться от детского сада, потому что девочка постоянно кричала.

– Это моя игрушка! – И билась в истерике перед детьми.

– Это моя собачка! – И тягала щенка у дворовых собаководов.

– Это моя машинка! – И тащила за бампер «мерседесы» и «бэхи» автолюбителей.

Антон и Ира ничего не предпринимали, чтобы не ограничивать свободу ребенка, а лишь просили детей отдать игрушки, собаководов – собачек, а автолюбителей – машины.

Когда мы поехали в Хургаду, Лиза выбежала на пляж и заорала: «Это мое море», но, увидев ныряющих в нем людей, разревелась, а я подумал, что вот теперь идите к арабам и объясняйте, чтобы они отдали ей море.

Диссертация

Если бы это делало меня счастливым

Николай разбогател в годы реформ на металлоломе, но, несмотря на это, любил сбежать от охраны на скамейку Кузьминского парка выпить из пластмассовых стаканчиков с друзьями детства портвейн «Три семерки».

Если подходили стражи порядка, то он обычно для веселья залазил с товарищами в милицейский «козел», а потом откупался за всех, хотя имел удостоверение депутата и мог запросто не платить.

После второй бутылки на троих Николай показывал фотографии своей виллы и жены, хвастался любовницей и доходными сделками. Потом хлопал дверьми «бэхи» седьмой модели, открывал салон, запускал туда друзей молодости и катался по узким пешеходным дорожкам парка.

Заканчивалось это тем, что Николай упирался в какое-нибудь вековое дерево бампером, плакал и говорил: «Господи, если бы это делало меня счастливым».

Диссертация

Мы с Семеном Гринбергом вместе заканчивали биофак МГУ, а потом трудились в Институте океанографии РАН над одной темой.

В 1997 году, замученный бедностью, он эмигрировал с женой в США, где после специальных финансовых курсов попал на Нью-Йоркскую фондовую биржу брокером. Семен сидел у терминала и ловил колебания рынка, покупая на минимуме и продавая на максимуме. Я не видел и не слышал Гринберга десять лет, а вчера в три ночи раздался звонок с его голосом.

Семен говорил, что рынок упал на тридцать процентов, что остановили торги, что директор «Мерир Линча» выбросился из окна, а его секретарша сидит и истошно воет. Потом помолчал немного и вдруг спросил: «Слушай, Слав, а как называлась моя диссертация?»

«Динамика конкурентной борьбы в пространственно распределенных экосистемах типа ресурс – потребитель», – ответил я.

Полковник Сидоров

Полковник нашей войсковой части номер сто пятнадцать Сидоров пошел на Отечественную войну в шестнадцать лет, приписав себе за счет большого роста и широких плеч два лишних года. Мы, сопливые лейтенанты, все его уважали, потому что он хватал нас, пьяных, за грудки и орал: «Выпил одну бутылку, выпил две, выпил три – остановись!». За это мы не падали в сугроб, а крепко стояли на ногах и, проходя мимо, отдавали честь, а Сидоров нас прощал.

В тысяча девятьсот семьдесят девятом году на учениях «северных» и «южных» полковник Сидоров послал свой полк не в ту сторону, и ему в штабе сказали, что пора на дембель: дескать, и так ты один из последних героев войны с двумя орденами Славы в строю.

Сидоров долго буянил, но потом подал документы, и в архиве обнаружилось, что за форсирование Одера он получил и третий орден Славы, сравнявшись с Героем Советского Союза, а награда затерялась, потому что попал он с ранением в госпиталь, где провалялся полгода, а после лечения – снова в бой.

Так из-за увольнения награда нашла героя спустя тридцать пять лет.

Анфисия Петровна

Анфисия Петровна, одинокая старушка, жила в нашем доме и слыла чокнутой, потому что у нее в однокомнатной квартире находилось двенадцать кошек и десять котов. Смрадные запахи доносились из ее жилища, чудовищные звуки неслись из ее окон. Когда она выходила прогуляться с питомцами на поводках на улицу, казалось, что она держит в руках гигантского спрута, который расползается с кошачьим мяуканьем и визгом во все стороны.

Поэтому ее все не любили. Ее только риелторы любили. Они приходили в ее утлое жилище и, понимая, что наследников нету, предлагали различные варианты опекунства и дарения, на что Анфисия Петровна гнала их взашей и грозилась подать в милицию: «Я еще вас всех переживу».

Но в один грустный день все риелторы района сбежались в наш дом. Они столпились в дверях квартиры Анфисии Петровны и наблюдали, как кошки и коты, выгнув спины и выпустив когти, не подпускали к кровати Анфисии никого, и только бригада усыпляльщиков кошек смогла провести врачей, но было уже поздно.

Мечта

Максимка писал стихи, но они всегда у него получались заурядными и не вызывали у окружающих никакого интереса и сочувствия. Сверстники-литераторы просто считали его графоманом, не беря на выступления и не сажая в президиум, хотя он туда очень хотел попасть и даже один раз с применением силы пролез, из-за чего пришлось спешно менять программу.

Понимая, что литературная карьера проходит стороной, он устроился при одном цехе поэтов на должность секретаря по изничтожению нечестивцев, в чем и преуспел, получив повышение по службе и заняв пост редактора местной газеты.

На поприще редактора он прославился тем, что, исходя из положений литературоведения, смотрел не столько на новаторские течения в современной поэзии, сколько на ее соответствие смыслу и формам, внедряемым владельцами издания.

Это принесло столь плодотворный успех, что его стали приглашать на форумы поэтов-газовиков, поэтов-бульдозеристов и поэтов – сотрудников тайных агентств.

На пятнадцатый год Максимку сделали главным редактором журнала «По ком звонит колокол» и позвали в президиум конгресса «Стихотворцы, чувствующие свое призвание».

Мечты сбываются.

Новогодняя открытка

Нам с женой пришла новогодняя открытка, и мы сначала немного перепугались, потому что уже лет пять открыток не получаем. Обычно нам звонят, шлют эсэмэски, электронные письма, пишут постинги в Живом Журнале или просто забивают.

Мы долго ее разглядывали, щупали бумагу, рассматривали на свет и нюхали, а потом подумали, как хорошо, что еще остались такие люди.

Смена фамилии

Один мой приятель взял новую фамилию и стал Борисоглебским. Я долго у него спрашивал, зачем он это сделал, но Володька не признавался, а только хитро косился и ковырялся в своих курчавых волосах.

Потом мы с ним сидели в баре, которым он владел, и пили пиво, а он с важным видом объяснял: «Пойми, Славка, кто я был раньше? Тюфтяев. А теперь я о-го-го! Одна визитка чего стоит. Показал с такой фамилией партнеру – и вот тебе поставка по льготному курсу. А мог стать и Шереметевым, и Воронцовым, и Проскуриным. Дал денег – вот тебе родословная на листочке. И все с подписями, с печатями. Мы же в России, а Россия – демократическая страна».

Свободу Северной Ирландии!

Денису тяжело давалась жизнь художника. Сначала он закончил Суриковку и, полюбив храмы, стал иконописцем, но быстро это занятие ему наскучило, потому что на иконах много не заработаешь. Это просто кажется со стороны, что можно, а на самом деле – нет, конкуренция большая.

Тогда Денис пошел на Арбат продавать собственные картины, но этот бизнес быстро прогорел, так как имя было нераскрученное, «откат» велик. Придут и заберут что-нибудь, а ты сиди по ночам и рисуй.

Хотя вторая попытка оказалось неудачной, она научила Дениса спокойнее относится к Уголовному кодексу, и он стал подделывать шедевры, чтобы потом их продавать как антиквариат. Два года Денис катался как в сыр в масле, но на третий год их компанию накрыли, и он убежал в Питер, все бросив на произвол судьбы. В Северной столице Денис три года сидел в подвале, занимаясь фотографией, а потом встретил посла Великобритании в России, которому показал свои снимки.

Посол пришел в восторг и назначил выставку работ Дениса в посольстве с перспективой на кругосветное турне. Денис побрился, помылся, собрался и взбодрился.

В день открытия выставки к послу стали съезжаться видные российские и иностранные гости. Со всеми посол знакомил Дениса, все обещали содействие и продвижение, некоторые тут же доставали деньги и засовывали Денису в карманы. Денис блаженствовал.

До сих пор непонятно, что с ним произошло на фуршете, но Денис зачем-то поднял тост за свободу Северной Ирландии, и больше Провидение ему шансов достичь успеха на ниве художественного творчества не предоставляло.

Творческий кризис

Парадокс

Николай, владелец десяти палаток, часто подходил ко мне во дворе, брался за пуговицу пальто, пристально смотрел в глаза и говорил:

– Понимаешь, Слав, какая мистика. Когда я сплю с женой, представляю любовницу, а когда ворочаюсь с любовницей, воображаю жену.

– Парадокс, – немного подумав, отвечал я, и Николай отпускал мою пуговицу и понуро брел к машине, оставляя след на свежем белом снегу.

Я долго глядел ему вслед и думал о грустных загадках Вселенной.

Пережил смерть

Иван Степанович сильно запил, и ему никто не мог помочь: ни родственники, ни врачи, ни общественность. Жена прятала бутылки, соседи не давали денег в долг, а взрослые дети подолгу и угрюмо причитали. Но Иван Степанович крепился и каждый день выпивал вечером после работы по одной бутылке водки, а в выходной день по две, а потом шел на пруды и громко кричал в небо, чтобы все в квартале слышали. Когда ему надоедало, он возвращался спать. Степаныч в принципе никого не трогал, так как пил в одиночку (прежние собутыльники боялись крика).

Однажды я выловил его на лестничной площадке и спросил, почему он пьет. После пристального разглядывания я получил ответ, что все мужики в роду Степаныча жили до пятидесяти лет. Дед Никифор сгинул в тридцать седьмом на Беломорканале, прадед Митрофан погиб на Пулковских высотах в Гражданскую, двоюродный брат не достроил БАМа. А ему уже пятьдесят восемь, и значит, он пережил свою смерть на восемь лет.

От этого трансцендентального ужаса я задумался, воткнул бычок сигареты в стену и сказал, что он еще не нянчил внуков. Ведь дети уже взрослые, а потомства нет.

После этого разговора Иван Степанович пить не бросил, но теперь со мной не здороваются его дети. Наверное, достал он их до самой печенки.

Творческий кризис

Когда у меня творческий кризис, я звоню психиатру и начинаю кричать в трубку:

– Посмотрите, посмотрите. Вы дали мне таблетки, и они меня успокоили, но я же творец, мне нужны эмоции, мне нужны взрывы, мне нужны нервные припадки!

– Ничего подобного, – кричит мне на той стороне психиатр – хоть вы и творец, но взрывы и припадки вам ни к чему!

– Доктор, доктор, отмените таблетки!

– Нет, нет, нет. Не отменю. У вас недостаток бромгексина, стратоксиназина и избыток тестостерона. Как же вы без таблеток!

После такого отказа я вешаю трубку и хлюпаю носом, потому что нахожусь в постоянном творческом кризисе.

Голландия и дети

Приехав в Голландию, я был удивлен тем, что все пятилетние дети белобрысые и кучерявые. Только потом я узнал, что их водят в особые парикмахерские для окраски и завивки (даже мальчиков), а самый популярный товар – специальные завивочные цилиндры. Родители привязывают их на ночь к волосам детей.

Еще там маленькие дети не писают, как у нас, где попало. Даже если ты пятилетний, тебя все равно поведут в туалет, а не дадут сделать свое дело на газоне.

Сначала я думал, что это от высокой культуры, но потом узнал про закон, запрещающий детям носить лайкровые колготки, чтобы не будоражить слабых взрослых. Слабые взрослые могут возбудиться на детей, и произойдет аморальное действие.

Я приехал с бабушкой в Голландию к сыну (который остался с бывшей женой), а бабушка раздела его догола на пляже. Так прибежала полиция, а моя бывшая еще долго на всех визжала, называя нас варварами и дикарями.

Молодость, молодость

Художник Кондратий

Художник Кондратий всегда писал своеобразно, но сотворил творческую мастерскую, где для новых русских и властей предержащих стал рисовать огромные многометровые полотна, которые не стыдно поставить в загородных виллах и повесить на глухие стены московских небоскребов.

Однажды ему пришел заказ от Лидии Петровны Скобликовой, владелицы консервного завода в деревне Задукино. На картине необходимо было нарисовать семь ее спаниелей, резвящихся в розовых пижамах на лужайке перед рублевским загородным домом.

Кондратий заказ принял, но с горя вошел в транс, близкий к помутнению рассудка: он заперся дома и никого не впускал, отключил городской телефон и выкинул мобильный.

Через неделю Кондратий вышел из дома весь перемазанный краской и заплаканный. Он бегал с кисточками по улице и орал: «Мне баба нужна. Это только баба сможет нарисовать».