Текст книги "Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов"

Брусиловский прорыв

Мой род ведет свое начало издалека, но самый известный предок – прадед по отцовской линии, бывший денщиком у Брусилова и отличившийся в первых рядах при взятии Галиции, за что был удостоен Георгиевского креста первой степени.

Возвратившись с фронта, он отказывался воевать и за «кожаные куртки», и за «благородных идальго», хотя к нему (как и к Брусилову) приходили и требовали присоединения. Вместо этого он забился в тайгу, построил каланчу, поставил на нее пулемет и высматривал, не идут ли разрушать семейный быт.

Дважды, в тысяча девятьсот двадцать первом и в тысяча девятьсот тридцать втором годах, ему удалось отбиться, но в тысяча девятьсот тридцать седьмом ленту заело – и все разломали, сказав уезжать в Сибирь.

Из Сибири прадед вернулся угрюмым и злым. Ночами вскакивал, порываясь отстраивать башню. Однажды за ним не уследили и он ее возвел, но, водружая на колокольню вместо пулемета оставшийся с войны танк, зашибся и всякие попытки прекратил.

Крестный ход

– Ну что ты, Пашка, у компьютера и у компьютера. Сверстники на крестный ход, а ты всю ночь в стрелялки гонять.

– Дед, ну кто бы бухтел? Мы с бабкой утром пошли в церковь Александра Невского куличи освящать. Мороз, холодрыга, ветер свечку на пасхе зажечь не дает, и бабка в ухо: «Это потому, что дед не говел, это потому, что дед не говел».

Вырывание зуба

У Павлика расшатался молочный зуб. Он ходил по дому и все время лазил руками в рот, пока я не решился отделаться от причины беспокойства. Я подвел Павлика к двери, набросил один конец петли на зуб, второй – на ручку, потом усадил Павлика внатяжку на диван и вышел за дверь, чтобы открыть ее резким рывком.

Но раз за разом, неожиданно дергая из другой комнаты, я вместо детского крика и болтающейся дряни находил Павлика у косяка. Все мои потуги шли прахом: натяг исчезал, так как ребенок сбегал с места, на которое его усаживали.

Наконец я подговорил жену, и она возлегла возле Павлика. Держа крепко нить, привязанную к зубу, моя лучшая половина елейно рассказывала сказки и корчила забавные рожицы, пока ребенок не заорал от боли после свершения подлого акта.

Для успокоения жена повела Павлика на кухню, наклонила голову ребенка к плите, потребовала от дитяти три раза плюнуть на огонь и произнести: «У мышки заболит, у кошки заболит, у Павлика отболит. У мышки заболит, у кошки заболит, у Павлика отболит»…

Через пятнадцать лет, когда Павлик вырос, он сказал мне, что именно в этот день понял очень многое.

Судьба

Прохор Прохорович всегда сокрушался, когда пересказывал байки старшего П. о том, как в тридцатые годы эшелоны картин увозили на Запад в обмен на трактора и домны. П. во время рассказа размахивал руками и краснел.

Со временем я закончил режиссерский ГИТИСа, и уже сам снимал на пленку художественные шедевры в промозглых подвалах Эрмитажа. Мы ходил по опущенным в воду доскам с младшим П. и сыном Ивана Степановича, которого я принял в качестве оператора – таскать инвентарь и крутить ручку камеры. Сын вместо работы бунтовал и рычал: «Не буду я снимать альковную лирику. Немцы такое по видику не показывают, а эти вешали в спальнях…»

Позже я многое переосмыслил, когда после свадьбы поехал с женой в свадебное путешествие и увидел увезенные экспонаты, о которых рассказывал старший П., в Берлинском музее. Они жили в тепле и уюте, и я усомнился в том, что судьба оставшихся полотен сложилась лучше.

Юность Кырдылкыка

Егорьевскую церковь открыли в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Ленточку перерезал Прокопий Авдеевич, прадед нынешнего мэра деревни Пичкова Дача Авдея Прокопьевича, а освящал храм протоиерей Альберт Викентьевич, прадед отца Викентия.

В восемнадцатом году «кожаные куртки» заставили стрелять по иконам и устроили пожар, но родственник нынешнего Безухова (раньше у него была кличка Хорек) и сводный брат моего прадеда колокол из огня вынули и зарыли в лесу на полянке. Его потом искали отступавшие «благородные идальго» (они спрятали от града под уцелевшим куполом церкви коней), чтобы увезти за границу.

Храм отремонтировал Авдей Прокопьевич, который теперь по ночам во время веселья возит на «мерседесах» на колокольню гостей и сотрудников городской администрации.

Ближе я познакомился с церковью, когда меня разбудил отец Викентий с просьбой автоматизировать колокольный звон. Батюшка показывал красные ладони и ругался на звонаря Кырдылкыка за то, что тот полюбил геологию и часто отлучался в экспедиции на поиски сибирского золота, из-за чего приходилось отдуваться начальству.

Я подумал и попросил Безухова сделать автоматический механизм, а сам после трех дней поста и исповеди сел писать на Си++ компьютерную программу колокольного звона, чтоб он запускался железной машиной Хорька при нажатии кнопки компьютера.

В день тестового запуска из механизма пошел дым, а программа выдала сообщение об ошибке, но нормальную отладку мне произвести не дали. Отец Викентий, узнав что я пишу на Си++, меня выгнал.

Так до сих пор вырытый колокол и работает «на ладонной тяге».

Торт

В праздник мы с Иваном Степановичем купили торт и пошли в гости к Таисии Генриховне. Пока тетя Тая грациозно делала книксен и повторяла: «Какой шарман в благородном семействе, какой шарман в благородном семействе», ее племянница Танька один кусок торта отрезала и съела, и нам стало уже неловко идти в гости к Матвеичу.

Но, немного подумав, мы разрезали торт до конца, снова сложили вместе, забрали сложенный торт, попрощались с Таисией Генриховной и Танькой и двинулись к Матвеичу. Пусть старый кандидат наук думает, что торт был творчески задуман разрезанным.

Матвеич и вправду обрадовался, навалившись на принесенное угощение, а так как мы в это время смотрели у него по телевизору футбол (наши опять слили), то кандидат сожрал половину. Как теперь идти к Дамиру?

Мы напилили остаток торта квадратиками и сложили в прямоугольную коробку из под туфель – и Дамир поразился неслыханным пирожным…

Самое интересное в том, что мы сумели еще поздравить и нашего участкового милиционера Василия Петровича Лужкина.

На новую работу

Потеря сознания

Я в бане никогда сознание не теряю, и случилось такое только раз в жизни, когда я проживал в арбатском Староконюшенном переулке на третьем этаже дома номер 16.

Утром 1 января 1952 года Тамара вышла обливаться в тридцатиградусный мороз на улицу к колонке, и я вместе с ней. Перекрестившись, я гикнул, выпил сто граммов водки и вылил на себя два ведра. Тамара же засмеялась, что со стаканом она выльет четыре ведра воды, и сделала это. Потом мы голые, шлепая пятками, бежали вверх по ступеням в квартиру. Тамара размахивала во все стороны руками, и брызги летели мне на волосы.

Именно в этот день вечером я и потерял сознание в парилке Краснопресненских бань и лежал там без чувств, пока меня не откачали. Тамара же утром следующего дня согласилась выйти за меня замуж.

Ладожские водометы

На Ладоге рыбнадзор летает на водометах с шестью дырками. Такая машина способна бежать по волнам со скоростью 120 километров в час, ничего не боясь. Высоко поднимая киль и управляясь, как танк, двумя рычагами, он нагоняет метровую волну на весь транспорт. Тащить его по берегу не надо, сам летит, а некоторые экземпляры способны проезжать по песку до лодочных гаражей вплоть до семидесяти метров.

Поэтому когда рыбнадзор на водомете видит браконьера на берегу, то вылетает сразу на землю и еще сколько-то несется, и ты не успеваешь сбросить рыбу в воду. Или если, например, ты тянешь сига девяностометровой сетью со дна Ладоги без лицензии, то не можешь даже отпустить сеть, когда видишь рыбнадзора.

Я бы тоже хотел иметь водомет – очень хорошая машина: в длину – как от меня до батареи, а в ширину – как от Тамары до потолка. Но слишком дорогая, лицензия дешевле, поэтому осенью будем ловить как люди, не страшась происшествий.

Статья

Журнал «Р.» заказал мне серьезную литературную статью о поэзии, а я человек недалекий и много не знаю, но умею легко и глубокомысленно изрекать всякие штампы, из-за чего издали кажусь супермонстром и приобрел вес в кругах малознающих.

Я сидел три дня потный и багровый, перечитывая умных людей и трясясь. Вдруг не получится, что тогда делать? Положение в обществе будет потеряно. Наконец я вспомнил все, что знаю о стихах и пиитах, и за ночь растянул это на восемь страниц текста. Тон получился мрачный, зловещий и апокалипсический. «Распалась связь времен», – вещал я. «Упали тиражи толстых журналов», – стенал я. «Что же делать?» – вопрошал я.

Наутро пришла жена и долго ржала и глумилась над текстом, пока я в ярости не убежал на холод, а когда через час вернулся, она рассказала мне историю про Мольера, играющего трагедию вместо фарса.

Пришлось совместно переделывать текст с ужимками и кривляниями. Редактор оторвал статью с руками.

На новую работу

Мне позвонили в два часа ночи и могильным строевым голосом предложили новую работу, в три раза более оплачиваемую, чем моя. Я тружусь писателем, в основном техническим, но иногда подрабатываю инструкциями и аналитическими отчетами, поэтому очень обрадовался. Жена проревела остаток ночи, но на следующий день купила мне пиджак фабрики «Большевичка», выгладила парафином брюки и набрызгала подмышки дезодорантом.

В стальном офисе работодателя меня повели к врачу, который измерил температуру, давление, взял анализы, включая самые неприятные, не забыл про желчь, желудочный сок и мазок. После измерений вбежали два санитара, повалили на землю и час прыгали на спине, распевая фривольные песни, а по окончании прыжков меня вновь испытывал врач, беря все то же самое.

От людей в белых халатах меня проводили в первую тестовую замкнутую четырехугольную камеру с дыркой в потолке. По свистку пружина в полу подбрасывала меня в дырку, над которой возникал логический вопрос или задачка, и я должен был за время падения решить задачку и правильно упасть на один из ответов, варианты которых загорались в полу.

Во второй тестовой комнате меня привязали к креслу и стали пытать, не пи́сал ли я в юности в постель и не пукаю ли я во время оргазма, а если я отвечал неправильно, то толстое железное жало втыкалось в мою левую ягодицу до тех пор, пока я не угадывал правильный ответ.

Данная мне потом анкета поражала своей подробностью. Так, меня спрашивали: не мой ли предок предательски бежал с Мазепой в 1709 году с Полтавской битвы; не моя ли родственница несла голову Крестителя и нет ли у меня связей на Марсе? Вошедший психолог называл моего отца ослиной задницей, а мать – грязной потаскухой и наблюдал за реакцией.

Следующие пятнадцать дней меня разглядывали крутые боссы, которых было так много, что я подумал, что подчиненных здесь нет.

Начальник отдела при разговоре постоянно бегал, и так я устал гоняться за ним, что к концу сел и заплакал. Начальник управления был в хаки, весь перемотанный пулеметными лентами, с двумя ятаганами в руках и автоматом времен Отечественной на шее. Он молчал. Начальник же департамента, наоборот, болтал, но про средиземноморские креветки, а я моллюсков опасаюсь.

Наконец к Новому году меня отпустили, но вновь позвонили в 7.00 первого января две тысячи третьего года, что окончательно меня взбесило, и я решил всех послать к чертовой матери.

Трезвый образ жизни

Я не хотел писать эту историю, потому что она связана с алкоголем, а один уважаемый критик сказал, что мои истории сильно отдают похмельным синдромом и я плохо влияю на окружающих.

Я еще раз их перечитал – и понял, что он прав, и долго воздерживался и не употреблял водку в текстах, но любимая жена сказала, что по праздникам можно, и я решился.

Точнее, я хотел написать, как зимой двухтысячного года после представления в Доме ученых книги «О Чехове – новом театре» мы распивали спиртные напитки на Гоголевском бульваре, пока это не отметил патруль, забравший меня, главного редактора литературного обозрения «Н.», начальника отдела поэзии журнала «О.» и журналиста газеты «К.».

Но, подумав, я решил не писать, так как мучился угрызениями совести. Жена, видя это, сказала: «Не хочешь – не пиши». И я не стал писать. Точнее, я напишу об этом случае попозже. Не сейчас.

Многожены

Будучи сыном глухонемых, Пиря этим пользовался, хотя все понимал и разговаривать мог. В детстве в очередях он изображал ничего не слышащего и лез вперед, бессмысленно размахивая руками.

Когда Пирю взяли за магазинные кражи, Колька бежал, а Пиря на дознании и на суде молчал, и сел в тюрьму один, где тоже за три года не сказал ни слова. Убогого не трогали ни блатные, ни вертухаи, и даже помогали, а Пиря с ними при выходе громко попрощался: «До свидания» – и улыбнулся.

Выйдя на свободу, «глухонемой» разыскал Кольку и зажил с ним, как с братом. Они вместе всюду ходили, вместе торговали спиртом, вместе отдыхали семьями и вместе в одно лето обзавелись детьми, которых назвали одинаковыми именами.

На десятый год, пресытившись жизнью и испробовав многое, Колька предложил Пире обменяться женами, что и случилось.

Пире досталась Колькина молодуха – работящая и в доме, и в постели, а Колька уже через месяц взвыл от второй половины уголовника – была она со странностями и требовала интеллектуального ухода. Но Пиря обратно Кольке кралю не отдал ни через месяц, ни через два, ни через год.

Тогда Колька пырнул его на шашлыках ножом в живот – хотел попугать, но попал в печень, и Пиря умер.

Жены и дети Кольку не сдали, и жители нашего поселка еще долго наблюдали одинокую тройную пару, горько рыдающую над могилой на Голутвинском кладбище. Так ее и прозвали – многоженами.

Повысили в звании

В семье Ивана Степановича случилось несчастье: его племянника, гаишника Михаила, повысили в звании, дав отдельный кабинет и звездочку. До этого происшествия он стоял на пересечении Волгоградского проспекта с Люблинской улицей – в самом хлебном месте.

Даже в неудачный день племяннику всегда удавалось насобирать с месячную зарплату Ивана Степановича. За пару лет службы Михаил купил квартиру, нарядил елкой жену и приобрел дачу. По праздникам гаишник делал щедрые подарки и был любимым гостем.

Теперь же в конце каждого месяца к Ивану Степановичу приходила жена племянника Соня с просьбами дать денег: «Дядя, помогите. Миша ведь теперь на улицу не ходит». Иван Степанович переправлял ее ко мне.

Со временем Соня заходить перестала, и дядя Степа как-то назвал ее проституткой. Видимо, ушла она от гаишника к другому мужчине.

Собакокиллер

* * *

Как-то в 1952 году мы у станции метро «Сталинская» теплосеть ковшом задели. Стоим, смотрим. Фонтан бьет метров двадцать вверх. Красиво. Радуга. Стоим, смотрим.

Бандиты

Мы с братом на такси работаем и очень любим «московские» рейсы. Как-то раз один сел, адрес назвал и уснул. Мы и повезли его к морю, на такой тихий и красивый пляж. Там галька мелкая с ракушками перемешана. Мы там с детства с братом любили купаться. Ну вот, привезли мы его, чтобы карманы посмотреть, а он взял и проснулся. Брат у меня здоровый такой, а этот какой-то мелкий и плюгавенький. Так он как дал брату в лоб! Брат говорит: «Ты что делаешь, засранец?!» – и из машины, а тот вскочил и как даст брату по яйцам какой-то каратой, брат даже монтировку выронил. Я бегу, а он меня догнал… и я больше ничего не помню. Просыпаюсь: машины нет, выручки нет. А еще наш город ругают! Вон какие бандиты к нам из Москвы приезжают.

Микеланджело – черепашка-ниндзя

– Нет, папа, что ни говори, а Микеланджело – это черепашка-ниндзя.

– Павлик, Микеланджело – скульптор такой был. Эпохи Возрождения. Скульптуры из камней делал.

– Ха. Ты мне еще скажи, что «Камелот» – это не кроссовки.

– Камелот – рыцарь Круглого стола при дворе короля Артура. Его убили потом.

Павлик погрустнел и задумался.

– И что, мы теперь без кроссовок будем в баскетбол играть?

Мустафа

Татарин Мустафа всегда приставал в бане к буфетчице. Сядет, завернутый в простыню, в буфете – и давай.

– Знаешь, почему женщины такие жадные?

– Не-а… – говорит буфетчица.

– Потому что у них два рта, – отвечает Мустафа.

– А знаешь, почему мужчины такие умные? – дальше мучает буфетчицу Мустафа.

– He-а… – говорит буфетчица.

– Потому что у них две головы, – отвечает Мустафа.

Обычно после этого буфетчица обижалась, нахмуривалась и изрекала: «Зато обе без мозгов».

Смерть Брежнева

Зоотехник редко без чувств мог пройти мимо коровы. Даже если она стояла посреди грязи и собственных отходов в центре круга при входе в коровник, то зоотехник все равно, чертыхаясь и матерясь, пролазил к ней и бил с размаху по коровьей морде. Иногда промахивался, будучи под хмельком, или корова успевала увернуться. Поэтому все коровы от зоотехника шарахались. Его только бык не боялся.

Шарахались коровы на всякий случай и от нас – ученых, мобилизованных на помощь подшефному колхозу. Не шарахались они только от доярок, а если и шарахались, то уже под вечер, когда доярки выпивали самогонки. Закусывали доярки редькой, посыпанной кусковой солью, рубленной топором, а запивали теплым парным молоком.

В это утро мы лежали в ватниках при входе, на солнышке, ожидая сварщика. Сварщик должен был заварить кормопровод с нашей помощью и успеть это сделать до вечера.

Промазав (на этот раз ногой) мимо коровьей морды, зоотехник, вспомнив и о нас, заявил: «Сварщик не придет, он повесился, так что займитесь чем-нибудь, а то председатель здесь тоже ходит, может и по голове настучать или оттопырит так, что хуже не предвидится. Понятно?»

Мы послали лаборанта в сельпо и ретировались на задний двор, где открыли «Три семерки» и нарезали сало кусочками, оставив на кусочках шкурку (здесь ее очень мягонько солят, так что даже только ее и хочется есть).

Проснулись мы от звона пустой посуды, будто кто-то ее встряхивал, рассматривал остатки в горлышко на солнце и с горем бросал в целлофановый пакет.

Старый кандидат Матвеич (его все так в нашем НИИ звали) стал креститься, да и мы немного струхнули – что-то ходило и бормотало голосом сварщика: «Что за баба, что за корова. В следующий раз, перед тем как вешаться буду, ее удавлю сперва. А то, стерва, как из петли вытаскивать – нате, а как рубль дать – фиг. Что за баба, что за сволочь, что за баба, что за корова».

После голоса сварщика возник и сам сварщик. Осмотрев меня, лаборанта и Матвеича, он потребовал три рубля, а на наш совет – заняться кормопроводом, а не то, неровен час, придет председатель – парировал: «Брежнев умер, надо помянуть».

Мы помолчали, а Матвеичу, ко всему прочему, взгрустнулось.

Под вечер нас растолкали зоотехник и хмурый человек, оказавшийся из органов, и отвезли в первый отдел. В первом отделе уже сидел сварщик. Мы долго на него топали ногами, а лаборант даже пару раз двинул по почкам. Сварщик пыхтел, кряхтел, отмахивался руками, отнекивался: «Ну мог же, вполне мог, он же старенький, он же такой старенький, он же старенький такой!»

Примечание 1. Брежнев Леонид Ильич. Лидер нашего государства с 1965 по 1982 год (в датах могу ошибаться). Неплохой дядька и очень добрый. В лагерь никого не сажал, а наказывал, высылая в Америку, Европу и Израиль на постоянное место жительства.

Примечание 2. Первый отдел. Место, где чекисты в годы Брежнева мучили людей.

Кырдылкык

Заросший бурятский геолог Кырдылкык привез енота из Якутии. И он бы погиб у меня после отъезда бурята, если бы Иван Степанович не научил его полоскать белье в ванной, за что енот на восьмые сутки голодания получил сосиску и унаследовал имя Кырдылкык.

Искусство Кырдылкыка оказалось кстати, ибо предпоследняя жена сбежала от меня с байдарочником, а последняя еще не завелась, и грязного белья накопилось вволю, но, даже несмотря на это, участь енота была под вопросом, так как кушала зверюга много, а ходила в туалет по углам.

Решающую роль в судьбе животного сыграл участковый Василий Петрович, вызванный соседкой на наше с Иван Степановичем питейное буйство. В квартиру он вошел сам, так как мы устали и подойти к двери не могли. Капитан нас долго звал и искал по комнатам, но нашел из вменяемых лишь полощущего в ванной белье Кырдылкыка. После он и нас обнаружил, но уже долго смеялся до этого, а поэтому все простил. Соседке приказал больше не звонить и уехал.

Наутро мы с Иваном Степановичем выписали Кырдылкыку символический кожаный паспорт с постоянной московской регистрацией и назначили жалованье в размере трех таганских сосисок в день. Енот жил у меня еще долго и счастливо.