Текст книги "@живой журнал"

– Нет, Cherie, ты останешься там, где ты есть, – произнёс он. – Не буди Эль, пусть спит. Я не хочу, чтобы она видела мою смерть. И я очень надеюсь, что Дани тоже её не увидит… Знаешь, когда молодые с тоской провожают стариков – в этом есть что-то неправильное. Молодость должна отпускать старость с лёгкостью. Две-три слезы – этого более, чем достаточно. А ты, Cherie, лучше послушай меня. Представляешь, мне снился ангел. И этот ангел дал мне совсем немного времени, чтобы я смог вернуться и попросить тебя об одном одолжении.

– Ангел? Какой ангел, милый? – Мив-Шер показалось, что Дэвид бредит, но мужчина смотрел на женщину ясными зелёными глазами. Бледные губы Дэвида насмешливо дрогнули, брови поползли вверх. В глазах появилось знакомое Мив-Шер упрямое выражение.

– Не пугайся, Cherie, я пока ещё в своём уме. – Дэвид попытался усмехнуться, но это была лишь слабая тень его улыбки, и Мив-Шер всхлипнула. – Ну перестань, ну не плачь… Знаешь, мне снилась Евангелина. Помнишь, я ещё рассказывал тебе о ней? – Мив-Шер кивнула. – Так вот, она пришла за мной. И она со мной разговаривала. Попросила завершить неисполненное. Помнишь то свидетельство о рождении Эль? Пожалуйста, отдай его моим детям… Я хочу, чтобы именно ты всё рассказала Эль и Дани. Необходимость лгать детям всегда меня расстраивала. И теперь, когда Ева выросла, а Эль и Дани по-прежнему вместе, я хочу, чтоб все тайны разрушились.

– Но… но Ева не примет правду. Это же перевернёт всё, – попробовала возразить Мив-Шер. Дэвид кивнул:

– Вот именно. Это всё изменит, но это и позволит Эль и Дани жить настоящей жизнью. Хватит тайн… Пообещай мне, Cherie, что ты исполнишь мою последнюю просьбу.

– Хорошо, Дэвид. Я сделаю, как ты хочешь, – прошептала Мив-Шер. Женщина вообще была готова сказать всё, что угодно, лишь бы Дэвид остался с ней, но тот упрямо сдвинул рыжие брови:

– Нет, не так. Ты должна пообещать. Ты никогда не нарушала своего слова. Значит, сдержишь и это… Давай, Cherie, я жду. – Пальцы Дэвида дрогнули, он попытался сжать хрупкую руку Мив-Шер.

– Хорошо, Дэвид, – сдалась та, – я тебе обещаю.

Дэвид с удовлетворением кивнул:

– Спасибо, детка. Вот теперь я уйду спокойно.

Дэвид замолчал. Мив-Шер смотрела в его глаза. Тишина – как и много лет назад, когда они были молоды и встретились в прекрасной Александрии – окружила их, и каждый из них подумал о том, что будет, когда красный закат обратится в ночь, и им придётся проститься. В порыве невыразимой тоски Мив-Шер судорожно прижала холодеющую ладонь Дэвида к своим губам:

– Пожалуйста, прости меня, милый.

– За что? – удивился тот.

– За то, что я солгала тебе в тот день, когда сказала, что не смогу полюбить тебя. Я же влюбилась в тебя в тот самый день, когда ты впервые назвал меня Cherie. Я так на тебя разозлилась… Ты даже не представляешь себе, как я тогда испугалась и разозлилась.

– Да ладно тебе, – с трудом улыбнулся Дэвид. – Я виноват перед тобой не меньше, Cherie. Я тоже тебя обманывал.

Мив-Шер подняла на мужа заплаканные глаза:

– Что? Когда? – не поняла она.

– Ну, когда ты сказала, что ты меня не полюбишь. Так вот, я тогда не поверил тебе ни на минуту. Я знал, что ты будешь моей: твои губы лгали, а вот глаза сказали мне правду.

Мив-Шер всхлипнула и соскользнула на пол. Опустилась на колени. Её хрупкие руки сжали седую голову Дэвида.

– Как я буду жить без тебя, скажи? – дрожа от муки, шептала и плакала женщина.

– Ну, всё еще будет хорошо, – угасая, ответил Дэвид. Слова он произносил совсем тихо. Речь удавалась ему уже с трудом, но Дэвид знал: пока он дышит, он не оставит свою Cherie в безмолвии тишины. – Когда я уйду, пожалуйста, не плачь обо мне… Бог подарит тебе еще много счастливых дней. Распорядись ими с умом… Найди своего брата… Помирись с ним. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на ненависть… – Дэвид помолчал. – А ты знаешь, Cherie, почему я стал архитектором? – Мив-Шер покачала головой. – Просто у меня всегда дух захватывало при мысли о том, что из камня, стекла и бетона можно создавать музыку. Я всегда мечтал, чтобы созданное мной пережило меня… И вот теперь, когда моя мечта почти совсем исполнилась, я хочу сказать тебе… когда ты будешь глядеть в небо, то думай о том, что я вернулся в свой дом… А я буду верить, что ты – когда-нибудь, когда пройдет еще очень много счастливых для тебя лет – однажды тоже захочешь быть там со мною… Я люблю тебя навсегда, Cherie – я тебе обещаю.

Дэвид так и умер с улыбкой. Обнимая тело, которое покинула душа, Мив-Шер не сразу почувствовала сильные руки Даниэля.

– Мама, встань… Мама, очнись… Мама, не плачь, пожалуйста. Что с отцом? Ему плохо? Я сейчас, только позову доктора, и… – Даниэль крепко прижимал мать к груди, но его глаза смотрели только на Дэвида.

– Ничего не надо, – прошептала Мив-Шер, прячась в надёжных объятиях сына, – Дэвид ушёл… Его последняя мысль была о тебе, и об Эль. Он так любил вас… Я так перед тобой виновата, Дани… Я думала, я потеряла тебя навсегда. И только Дэвид всегда говорил, что ты ко мне вернёшься… И вот теперь, когда Дэвид ушёл, я обрела тебя, и ты… – Мив-Шер застыла, так и не окончив фразы. Пожилая, ещё красивая женщина увидела, как вцепившись в больничную кушетку, с ужасом смотрит на Даниэля белая, как стена, Эль. Перехватив испуганный взгляд дочери, Мив-Шер посмотрела в лицо Даниэля и громко застонала. В глазах сына – мужчины, которого ничто не могло сломить – мать впервые увидела слёзы.

Глава 5. День пятый

«Любовь и ненависть – движения маятника души. Остановка – смерть».

(Сергей Кормин)

@

6 апреля 2015 года, ночь с воскресенья на понедельник.

Живой Журнал Андрея Исаева. Запись №3.

«23:35. Пока ещё воскресенье. Идёт дождь. Сижу дома, на полу. Рядом iPad с зацикленным плейлистом (Джаред Лето с его «Hurricane» и «War») и бутылка односолодового «Glenkinchie», которую я медленно добиваю прямо из горла. Кто-то звонит на мобильный, но я не двигаюсь. Сейчас мне всё равно. Я не хочу никого ни слышать, ни видеть.

Кручу в пальцах шахматную фигурку белой королевы. Когда-то она принадлежала моему отцу. И я думаю, что уже через несколько часов всё будет кончено, и моя месть свершится. Если честно, то я рад этому – и не рад. Сейчас, оглядываясь назад, я хорошо понимаю, что если моим самым большим пороком было распутство, то моим самым большим достоинством были сыновий долг и умение держать своё слово. И вот теперь я должен выбирать между словом и долгом. Долг сына перед отцом – что это такое? У меня есть всего несколько воспоминаний об отце – и много лет, которые я прожил, зная, что рядом со мной есть наставник – человек, которому я обязан за всё хорошее. Этим человеком был для меня дядя Саша Фадеев. Шестнадцать лет назад, выполняя свой долг перед отцом и перед тем, кто вложил в меня всю свою душу, я поклялся найти того, кто довел до самоубийства моего отца. Папа был лучшим другом Дядьсаши. Шестнадцать долгих лет я искал убийцу, но все мои поиски и расспросы заканчивались одним: «Уважаемый господин Исаев, на Ваш запрос за номером… от… сообщаем, что, по имеющейся у нас информации, Ваш отец пропал без вести 11 сентября 1999 года». Но я никому не верил, потому что чувствовал, знал: мне навязывают придуманную кем-то ложь. По чьей—то злой воле меня искусно обносят стеной молчания. И я продолжал упрямо искать правду. Год назад моё желание исполнилось. В тот день я нашёл в сейфе матери капсулу с гравировкой «СИМБАД Альфа». Зная, что слово «SIMBAD» – имя Дядьсаши в его электронной почте, я собирался вернуть владельцу детективного агентства «Альфа» его пропажу. Но оболочка капсулы была нарушена, нарез сошёл, и я увидел начинку. На записке стояли инициалы моей матери: «С.И.» – Светлана Исаева. Это насторожило меня, я вытащил свёрнутое письмо и прочитал его. В двух словах, Фадеев, человек, которому я доверял на столько, на сколько это вообще для меня возможно, признавался моей матери, что он её любит и поэтому рано или поздно уберёт с дороги своего извечного соперника – моего отца. Своего лучшего друга…

Простая истина, кратко и честно изложенная в письме, стала моей эпитафией, а капсула – не подарком, а гробом. Никому ничего не сказав, я забрал с собой капсулу. Выйдя от матери, я сел в машину, подумал и поехал во «Внуково». Я помнил, что в свой последний рейс мой отец уходил именно оттуда. Поставив автомобиль рядом с лётным полем на Киевском шоссе, я лёг на капот машины. Всю ночь я лежал и смотрел, как взлетают и садятся самолёты. Как и мой отец, они жили на грани касп – точки невозвращения. Я глядел в небо и пытался понять, как мог Фадеев, предавший моего отца, продолжать с этим жить. Дышать. Ходить. И мне улыбаться. Я лежал на капоте и, ждал, что выберет моя душа, метавшаяся между двумя сильнейшими чувствами – привязанностью, которую я все ещё чувствовал к Фадееву и ненавистью, которую я испытывал к нему. Когда пришёл рассвет, любовь умерла, а ненависть победила. В ту самую длинную в моей жизни ночь я прошёл все круги ада. Сначала это было элементарное человеческое сопротивление тому, что не хотело принимать моё сердце. Но, сопоставив факты и убедившись в том, что Фадеев действительно мог быть убийцей, я ощутил скорбь по утерянному мной миру. «За что?» и «почему?», задавал я себе вопросы, на которые мало кому из живущих на этой земле удалось получить ответы. Потом ко мне пришло понимание, что я никогда не смирюсь и не прощу убийцу, даже если он умрёт, стоя на коленях у моих ног. Именно в тот миг я и возненавидел свой шрам: ведь теперь, рядом с памятью о дочери, вставало ещё одно воспоминание – своей жизнью я обязан убийце отца. Ну что ж, я принял и это…

И я отправился домой. Переступив порог квартиры, я достал бутылку (как теперь), сел на пол (как сейчас) и начал продумывать план мести. Довольно быстро осознав, что я ни при каких обстоятельствах не смогу поднять руку на маму, я просто вычеркнул её из своей жизни. А что касается Фадеева, то для него у меня была припасена целая куча вариантов. Я мог подстроить ему аварию. Мог его пристрелить. Мог избить до смерти. Мог вколоть ему чистый калий и вызвать смертельный сердечный спазм. Я мог убить его быстро, и я мог убить его медленно. Я мог всё. Но я ничего не мог, потому что ничего из этого мне не подходило. По моей личной переписи, Фадеев был почётным гражданином ада. И все те казни, что я придумывал ему, было не равнозначным тому, что испытал мой отец перед тем, как свести счёты с жизнью. Если разобраться, Фадеев не просто украл у моего отца мою мать – он украл у него сына. Он приручил меня. Он предал моего отца. И меня он тоже предал. И вот тогда я понял, что меня устроит только один вариант: Фадеев перед смертью должен будет пережить то же, что и мой отец. Я хотел разрушить жизнь Фадеева так, чтобы он, сам обрывая её, увидел в смерти своё спасение. И я целый год искал способ, как этого достичь. Целый год я не жил, а шёл по минному полю. И весь год ненависть точила меня изнутри, как червь. Эта ненависть ела меня день за днём, каждый час, каждую минуту. Каждый раз, когда я видел своё плечо с меткой Симбада, я шёл на дно. Эта ненависть изуродовала меня до того, что я сам себя перестал узнавать в зеркале. Чтобы выжить и не выдать себя, я нацепил на себя маску шута-шалопая и избавился от всех эмоций. Остались лишь пустая клоунада и подпитывающая меня злость – неподдельная, настоящая.

Спасала меня лишь одно: работа, которой я дорожу и которую я умею делать. А что касается мести, то в какой-то момент моё желание отомстить стало очень походить на желание освободиться. Моё терпение было уже на исходе, когда вчера Фадеев сам рассказал мне, что может его убить. И на меня снизошло откровение. Я понял, как будет выстроена моя вендетта и что станет возмездием. А ещё я осознал, какую боль испытал Иуда, самый первый предатель Учителя на земле, перед тем, как повеситься на осине. «Uragiri wa boku no namae wo shitteiru», – однажды прочитал я у Хотару. Переводится это так: «Предательство готовилось узнать моё имя». Абсолютно корректно, если учесть, что до этого низость и я были не знакомы. Подлость никогда не жила в моей крови. Но, дав Фадееву обещание, которое я не собирался исполнять, я сам определил свой выбор.

И теперь я должен буду играть грязно и быстро. Итак, шестнадцать лет назад Фадеев отнял у меня отца. Я решил отнять у него его сына. Фадеев фактически убил моего отца, чтобы получить мою мать. Я решил получить женщину, которой до самозабвения дорожил его Митя. Так на шахматном поле моей мести выстроилась простая, идеальная комбинация: я – чёрная ладья, и белый ферзь – королева. Королевой для меня была только Ира Самойлова. Исчезая под моим ударом, она потащила бы за собой на дно и сына Фадеева. Узнав, за что я сделал с его Ирой такое, Кузнецов никогда бы не простил этого своему отцу. Что Фадеев потом мог сделать мне – мне было всё равно… В общем и целом, это был просто отличный план. В нём всё было идеально, кроме одного: я до сих пор никак не могу уговорить себя использовать Иру. Я сто тысяч раз повторил себе, что мы с ней – чужие люди, которые однажды просто встретились, вот и всё. Я двести тысяч раз сказал себе: ты ей ничего не должен. Беда была в том, что я обещал защищать её. И дал я это обещание не Фадееву вчера – и не себе, когда шесть лет назад пришел за ней на «Алексеевскую». Это произошло тогда, когда я «ломал» другую женщину. Так неужели Бог Истины решил вернуть мне старый должок, числящийся за Самойловой?

Сижу на полу и разглядываю эмалевую королеву. Сейчас эта шахматная фигурка напоминает мне не столько о моём отце, сколько об Ире Самойловой. Когда-то эта женщина была моим наваждением и единственной моей слабостью. Это ей я обязан самой большой нежностью, которую я испытал к женщине, и самыми мучительными переживаниями. Это её взгляд вытянул меня из небытия вины за смерть маленькой девочки. Это к ней я шёл за прощением, когда Таня Кэрри увезла мою дочь, чтобы похоронить её. Тогда мне казалось, что глаза Самойловой из той редкой породы, что лгать не умеют. Эти глаза невозможно забыть, если хоть раз заглянуть в их глубины. Я столько лет искал ту же искренность, которую видел в её глазах, когда в первый раз поцеловал её. Я не нашёл этого взгляда ни у кого. Ни разу почему-то не видел… Я не нашёл этого взгляда и в прошлый четверг, когда на Ламбетском мосту смотрел в «волчьи» глаза Самойловой. Время неуловимо изменило её, сгладив детскую остроту черт и хрупкость детского образа. Годы сделали её изысканней, но они отняли у неё то главное, что мне так в ней нравилось – тепло. Нежность. Слабость. Податливость её взгляда. Всё, что я помнил, ушло из её души. Осталось только красивое, холодное лицо женщины, хорошо знающей себе цену. Окей, но вчера ставки изменились, и теперь цену Самойловой назначу я. И, какой бы эта цена ни была низкой, Ире придётся принять её. Я давно перестал быть хорошим парнем. Мне просто некогда было быть им. Меня убивали. Я пережил смерть. Я узнал, что такое подлость. Мои идеалы разбились и стали прахом и пеплом. Я видел ангелов, сброшенных в ад, и бесов, стремящихся в небо. Я многое видел и многое узнал. А что до Самойловой, то и она, судя по всему, тоже времени зря не теряла. Например, отлично выучила, как за пару минут сделать ничто из мужчины.

Ну, а я зато узнал, что растлить можно любую. И, на мой взгляд, теперь Самойлова и я – две стороны одной фальшивой медали. Она водит за нос в социальных сетях. Я – но в реальности – делаю то же самое. Она и я – мы стремимся показать людям то, чем мы не являемся на самом деле. Но все мои мысли и вся моя суть – в моём «Живом журнале». И если следовать этой логике, то в «секретных» досках Самойловой тоже может кое-что обнаружится. Например, какая-нибудь пошлость и грязь – ведь Самойлова ничем не лучше меня. И, между прочим, проверить мою догадку можно прямо сейчас: стоит всего лишь просмотреть её «секретные» доски на «Pinterest». Так что меня останавливает? Моё отношение к ней? Ха! Моё чистоплюйство дурацкое? Да гори оно ясным пламенем. К тому же, в конце-то концов, имеет Самойлова право получить удовольствие в постели со мной? И кстати, это даже не вопрос, потому что в данном конкретном случае я абсолютно честно готов предоставить будущей экс-королеве любые секс-услуги. Как шлюха, я вообще готов на всё, лишь бы отомстить Симбаду.

«Вот кем я стал, Ира. А теперь ты расскажи мне, какой ты стала.» Хватаю iPad, выключаю музыку, и, не давая себе передумать, выхожу на «Pinterest». Быстро ищу знакомый никнейм «IF». Нахожу, и совершенно по-подлому ввожу код Интерпола, который через минуту взломает все тайные доски Самойловой. Проходит десять секунд – ключ подобран – и я их открываю… Смотрю – и глазам своим не верю. Я много чего ожидал, но что б такое… Минуты две ошарашенно таращусь в iPad, потом начинаю хохотать. Захлёбываясь пьяным смехом, хватаю бутылку и жадно глотаю виски прямо из горла. Подавившись «Glenkinchie», который сжёг мне и нёбо, и гортань, поднимаю глаза и вижу своё изломанное лицо в стеклянной двери балкона. На улице идёт дождь, а по моему искривлённому хохотом лицу сбегают вниз дождевые дорожки. Серебряная мишура, сотканная из капель дождя. Но мне почему-то кажется, что это не дождь, а – слёзы, и что плачу это я, а не моё отражение. «Самойлова-то, может, и стерва. А вот ты… ты… ТЫ!», – и я снова начинаю хохотать, рыдая от пьяного смеха. Ещё бы: вскрыв «секретную» доску Иры, я был готов ко всему. Не ожидал я лишь одного – увидеть там всего один-единственный «пин» -GIF1414
  GIF (от англ. Graphics Interchange Format – «формат для обмена изображениями») – популярный формат графических изображений, так называемых «подвижных» картинок.


[Закрыть] с изображением звёздного неба и надписью:

«Настоящая любовь – это то, что не проходит вечно.»

Вот так. Оказывается, стерва умеет любить и у стервы есть сердце. Ну что ж, повезло её Мите. Я уничтожен, и я растоптан: Ира данным-давно меня стёрла. А я-то всё думал: трогать её – не трогать… «Ну ладно, стерва, завтра сыграем с тобой в одну игру. Попробуй у меня выиграть!» Вскакиваю, и, как хромая утка, сбивая по пути все углы, судорожно ищу ключи от квартиры. Не хочу быть больше один – не могу. Сейчас мне нужна любая – да кто угодно! – кто поможет мне забыть всё, немедленно и сразу. Спотыкаюсь, но успеваю ухватиться за висящий на вешалке пиджак. Каким-то чудом в него влезаю и попутно соображаю, что нужно захватить деньги и телефон. Вываливаюсь из квартиры. Последнее, что приходит мне в голову, когда я ловлю такси и называю адрес, так это мысль о том, когда же всё в моей жизни пошло не так? — не так… «Кто меня так обидел?»».

@

6 апреля 2015 года, понедельник, утром.

Живой Журнал Андрея Исаева. Запись №4

«On and on the rain will fall

Like tears from a star,

On and on the rain will say

How fragile we are1515
  «И дождь будет лить, снова и снова, Как слёзы с небес – до самой земли. И дождь будет вторить – снова и снова, Какие же хрупкие все-таки мы». (Перевод с англ. О. Савельевой, «Амальгама»)


[Закрыть]»

Господибожемой… Где я?

С трудом разлепляю ресницы, и первое, что вижу – вот сюрприз—то! – свою Наташу. Терентьева уютно устроилась у меня на груди, одетая в какой-то кукольный, кружевной (и довольно пошлый) халатик. Оглядываюсь вокруг и узнаю знакомые пределы спальни, устроенной Терентьевой в стиле дорогого борделя. Схожесть с glamour-лупанарием дополняет тот факт, что Наташа, её орущий голосом Стинга iPad и я – мы, как ménage à trois, лежим на одной кровати. Прекрасное начало дня, что и говорить… Я непроизвольно морщусь.

– Привет, Наташ, – сиплю я. – Я тут какими судьбами?

– Доброе утро и тебе, милый, – игриво смеётся Терентьева (улыбка белозубая, хоть «Colgate» продавай) и игриво проводит пальцем по моей щеке. Потом тянется к моему правому плечу. Я немедленно перехватываю её руку. Ненавижу этот её интимный жест. Меня злит одна только мысль о моём шраме. Сажусь и, отгоняя первый, так некстати прилетевший ко мне вертолет, начинаю исследовать своё внутреннее содержание. Итак, во мне плещутся «Glenkinchie» (виски, ага, я его дома пил), сладкая сливочная дрянь («Baileys» – любимый ликёр Наташи) и что-то ещё, от чего у меня невыносимо болит голова.

– Наташ, у тебя «пенталгин» есть? – «Ну и голос у меня: точно кто по стеклу ногтем водит».

– Сейчас найду, солнышко, – Наташа мотыльком вспархивает с кровати и бабочкой несётся на кухню. А я, пользуясь её отсутствием, рассматриваю свой фасад (на мне чёрная футболка с красноречивой надписью «I scare normal people1616
  Я пугаю нормальных людей (англ.).


[Закрыть]» и серые, драные джинсы). Оглядываюсь вокруг и вижу свой новый чёрный пиджак от «Bottega Veneta», который аккуратно висит на спинке кровати, а рядом с ним стоят на полу мои любимые серые чукка.

«Так, значит, это я в таком виде из дома сбежал… похоже, куда-то „мылился“. А куда?»

– На, пей, солнышко, – Наташа заботливо держит стакан с водой и зелёную таблетку-«торпеду».

– Спасибо, – благодарно принимаю подношение я. – Наташ, а во сколько я к тебе вчера завалился?

Весьма довольная собой Терентьева тут же забирается на кровать. Укладывается на бочок и опирается головой на руку.

– Часа в два ночи. Считай, что сегодня, – Наташа улыбается, – причем, ты приехал не один.

– А с кем? – и я пугливо оглядываюсь.

– А с бутылкой «Carte Blanche».

– А, ну тогда всё понятно…

Ещё бы мне не понятно. Итак, вчера я, вместо того, чтобы в собственном доме эстетично предаться греху пьянства, сорвался и поехал в любимый бар, чтобы подснять там кого-нибудь. Но, очевидно, передумал, купил шампанское и поехал к Терентьевой. А Наташа, как обычно, меня приняла… Ну, я и сволочь.

– Наташ…

– Что, солнышко?

– Второй вопрос: мы переспали?

– Да уже лет шесть назад, как переспали, – смеётся Терентьева. – И сейчас ещё спим.

– Вчера? – уточняю я.

– Нет, вчера мы не переспали: ты на это был не способен. А что, ты уже хочешь?

И тут у меня вылетает:

– Ни под каким видом!

– Что-что? – брови Терентьевой немедленно взлетают вверх, и она надувает губки. Пару дней назад меня очень возбуждала эта её мимика. Сейчас ужимки Терентьевой кажутся мне чем-то нелепым до отвращения. К тому же меня навещает очередной приступ вертолетной болезни. Дышу, как тяжелобольная жаба, опираюсь локтями о кровать и со стоном подтягиваюсь вверх. Спальня и кровать Терентьевой тут же уплывают набок. Но я мысленно показываю своему телу фак и требую прекращения банкета, потому что мой организм всё ещё подпитывается из бочки со спиртным, которое я вчера в себя залил.

– Андрюшечка, тебе очень плохо? – Не смотря на участливый тон, Наташка придвигается ближе, делает из двух наманикюренных пальцев «козу» и начинает сноровисто вышагивать пальцами мне по колену. Другой рукой она проворно забирается мне под футболку. А я ловлю себя на мысли, что выражение «ловкость рук» заиграло новыми красками.

– Наташ, не сейчас, – бормочу я.

– Ну ладно, не хочешь – как хочешь. Ты с прошлого четверга вообще какой-то странный. Ничего не хочешь. – Терентьева печально вздыхает и, делая хорошую мину при плохой игре, пробует поцеловать меня. Я пытаюсь ответить, и тут мой взгляд падает на её настенные часы. В мою голову тут же приходит мысль, да такая, что я, моментально протрезвев, одним движением спрыгиваю с кровати.

– Терентьева, сейчас точно шесть тридцать утра? – ору я не своим голосом.

– О господи, ты что, спятил? Ну да, всего шесть тридцать… А кстати, с чего это ты так задёргался? – Наташа подозрительно сощуривается на меня и садится на пятки. – Ты что, к кому-то спешишь?

– Ага, спешу, – думая о своём, я стаскиваю футболку и бросаю её на кровать.

– Что—о? – слышу я злобный голос Терентьевой.

– А? – поднимаю голову и, расстёгивая ремень, ловлю её разъярённый взгляд. Ревнует Наташа бешено. – Да нет, ты не так поняла, – мне уже смешно, – Наташ, я на работу опаздываю.

– Только это? – хмурится Терентьева. – Или есть еще что-то… или кто-то?

Вместо ответа подхожу к кровати и наклоняюсь.

– Наташ, никого нет. Есть только ты, – целую её в шею.

Терентьева радостно вспыхнула:

– Иди сюда, моё солнышко, – заводит она свою любимую песню и снова тянется ко мне. Но я отстраняюсь.

– Сделай мне кофе, – прошу её я, – а я пока в ванную. – Вылезаю из джинсов.

– А знаешь, Исаев, ты всё-таки нахал. Хотя, конечно, и клёвый. – Вздохнув и кинув последний мечтательный взгляд в область моей задницы, Терентьева ищет на полу свои туфли от «Paciotti» на двенадцатисантиметровых каблуках. А я проворно укрываюсь в её ванной, предварительно прихватив с собой телефон. Щёлкаю задвижкой на двери, осматриваюсь, обнаружив себя в самой уродливой комнате, которую я только видел (красная плитка на стенах, чёрная – на полу, вокруг – зеркала, как в свинг-party-клубе). И тут я в полный рост вижу себя в зеркале. Застыв, разглядываю всю нездоровую медицинскую радугу у себя на лице: лицо зелёное, глаза красные, под глазами синие круги, на языке белый налет. Кошмар. Ужас какой-то.

– Андрей, впустишь меня? У меня кофе готов, – Наташа деликатно стучит в запертую дверь.

– Нет, – отрубаю я и немедленно врубаю воду.

– Кофе остынет. – Наташка делает последнюю попытку проникнуть в ванную и присоединиться ко мне.

– Ничего, я и холодный выпью, – квакнул я. Терентьева что-то пробубнила в ответ, но я её уже не слышу, потому что на полную запустил воду в её джакузи. Честно говоря, я бы и фанфары здесь врубил, если бы они тут были. Под грохот воды слышу удаляющийся, недовольный стук каблуков. Пользуясь передышкой, набираю сестре. Слышу два гудка, потом три, четыре. «Возьми трубку, Диана… Диана, пожалуйста, ответь… Ответь, и я всё для тебя сделаю… Так, быстро взяла телефон, или я не знаю, что сделаю с тобой!» На этом самом месте моя сестра соизволит, наконец, взять телефон.

– Аллё—о, – сонный голос и отчаянный зевок, – Андрей, ты с ума сошёл? На часах – полседьмого. Я спать хочу. Ну, чего тебе от меня надо?

– Во-первых, привет.

– Ну привет.

– Во-вторых, хочешь мою машину? – свистящим шёпотом спрашиваю я, попутно прикрывая ладонью динамик.

– Машину? Твою? Конечно, хочу! – моментально просыпается сестра. – А что это у тебя вода так шумит?

– Персональный ниагарский водопад у меня тут шумит! Диана, слушай внимательно. Если хочешь мою машину, тогда сначала быстро дуй ко мне домой. Захватишь мои права и ключи от «BMW» – найдёшь их на стойке в прихожей – и чтобы ровно через полтора часа ты была на Кутузовском проспекте. Встанешь во дворе у дома сто двадцать четыре, у второго подъезда. Там охрана на шлагбауме, но мою «бэху» здесь знают и тебя пропустят. Самсона с собой возьми. И захвати мои спортивные шмотки, – прошипел я в телефон не хуже Самсона – британского кота моей мамы.

– А кот-то тебе зачем? – Диана хихикает в телефон. – Будешь с ним по утрам бегать?

– Нет, прыгать буду… Короче, кота привезёшь, – отвечаю я и кошусь на дверь ванной, потому что за дверью снова бродит Терентьева.

– А кроме Самсона и спортивных шмоток тебе больше ничего от меня не надо? – ехидничает Диана.

– Надо. «Fahrenheit» мой привезёшь, – отвечаю я, с отвращением разглядывая батарею розовых бутылочек Наташи.

– А «Кутузовский сто двадцать четыре» означает, что ты у этой своей Терентьевой? – всё-таки докапывается до самой сути сестра. – Брр, как же я её ненавижу… Дура безмозглая. Рыба-прилипала… А ты тоже хорош! Андрей, вот сколько раз я и мама тебе говорили, что… – И тут я понимаю, что сейчас услышу очередную лекцию о моём моральном – точнее, аморальном облике. И мне немедленно хочется встать на колени и побиться головой о бортик джакузи Терентьевой.

– Так, стоп, стоять. Стоять, дорогие фашисты. Слушай меня, Диана, – обрываю я не в меру разошедшуюся сестру. – Я не знаю, что творится в голове у нашей с тобой мамы, но если ты – ты! – ровно через полтора часа не перезвонишь мне от подъезда Терентьевой и не произнесёшь три заветных слова «я здесь, Андрей», то на мой кошелёк и на моё хорошее отношение к тебе можешь больше не рассчитывать.

– Фи, как меркантильно… Я и не знала, что у тебя всё так серьёзно. Так бы и сразу сказал, что Терентьева тебя достала. В таком случае, я бы вообще уже ехала к тебе, – безапелляционно заявляет Диана и отключается. Не успев дай ей по мозгам за новое выступление, опускаю руку с трубкой: так или иначе, но дело всё-таки сделано. Полтора часа я как-нибудь продержусь. Открываю шкафы в ванной и ищу зубную щетку.

Через час я снова бог (отмыт), хотя и немного помят (не брит плюс последствия алкогольного возлияния). Диана тоже молодец. Я как раз доедал бутерброд и допивал кофе, а Наташа топталась на кухне, когда мой криптофон запрыгал на столе и высветил на дисплее слово «Di» (домашнее имя Дианы, о чём мало кто знает).

– Это еще кто? – тут же «делает стойку» Терентьева.

– Это? А это моя домработница. Она у меня ненормальная… А у тебя йогурт несладкий есть? – беспечно спрашиваю я и отвечаю на вызов: – Да, дорогая?

– Я здесь, Андрей, – чеканит в трубку Диана и немедленно отключается.

– Отлично, – я безмятежно гляжу в злые карие глаза Терентьевой и прячу телефон в карман.

– Андрей, ты совсем обнаглел? Тебе уже при мне твои сучки звонят? – Наташа яростно бабахает по столу упаковкой живых бифидобактерий и готовится устроить мне маленькую домашнюю трагедию. В ответ неторопливо притягиваю к себе разгневанную и обиженную девушку. Именно в такие минуты, когда Терентьева так бешено ревнует меня, мне почему-то кажется, что она действительно меня любит. И мне хочется открыться ей, рассказать, чем я живу и что я чувствую, но тайны связывают людей. А этого мне не надо…

Вместо этого я говорю:

– Иди сюда.

– Я люблю тебя, – шепчет Наташа.

– Я знаю. – Мои прикосновения выветривают все мысли из её головы. Да, она меня любит. Беда только в том, что влюбилась она совсем не в того человека.

В итоге, мы с Наташей прощаемся рекордно-короткие пять минут.

– Все, давай, увидимся. – Не дожидаясь лифта, сбегаю вниз по лестнице.

– А сегодня вечером ты мне после работы позвонишь? – кричит вслед Терентьева.

– Постараюсь, – прыгая по ступеням, отвечаю я, – ну, или эсэмэс, как обычно.

– Удачи! – доносится до меня голос Терентьевой.

– Угу, спасибо, honey. – Выскакиваю из подъезда.

Вылетаю на улицу и вижу свою машину, за рулем которой сидит Диана и задумчиво барабанит пальцами по оплётке руля. Почувствовав мой взгляд, сестрица поворачивается и улыбается мне. Начинает открывать дверь, чтобы освободить мне место, но я запрыгиваю на заднее сидение.

– Привет, Ди. А где Самсон и мои треники?

– Привет, bro, – фыркает Ди, – ну ты и выглядишь… ещё похлеще, чем вчера. Глаза разуй: вон твои шмотки, в пакете лежат. Кот сидит за пакетом, и… эй, это ты что делаешь? – Моя младшая сестра во все глаза на меня пялится. Ещё бы: извиваясь на заднем сидении, как профессиональный стриптизёр, я начинаю вылезать из одежды под звучащую в МP3 какую-то кислотную музыку. Кот Самсон, чуя неладное, опасливо прячется от меня за пакетом.