Текст книги "Злоречие. Иллюстрированная история"

От магического к юридическому

Наряду с магическими, в Античности бытовали и социальные практики, по сути равнозначные проклятию. Так, общеизвестное понятие «остракизм», означающее неприятие, отвержение обществом, в древних Афинах было обычаем изгнания людей, угрожавших демократии государства. По Аристотелю, остракофорию – «суд черепков» – ввел около 508 года до н. э. реформатор Клисфен после свержения тирании Писистратидов. Остракофория была способом разрешения политических споров, профилактической процедурой против захвата власти, превентивной мерой от тирании.

Остраконы для голосования. Афины, ок. 482 г. до н. э., фото из электронной энциклопедии «Wikimedia Commons»

На агоре публично разбивались амфоры, и свободные граждане полиса выцарапывали иглами на глиняных черепках – остраконах, или остраках – имя чересчур влиятельного или слишком деспотичного политика. Голосовавшие один за другим входили в специальное ограждение и клали свои остраконы надписью вниз в урну, которая передавалась ответственным лицам.

После подсчета голосов человек, чье имя написали шесть тысяч и более граждан, изгонялся из Афин на десять лет.

В Сиракузах изгоняли на пять лет, а имя изгнанника писали на листе оливкового дерева, поэтому аналогичный обычай назывался петализм (от греч. «лист»).

Хрестоматийный исторический анекдот об Аристиде. Афинский полководец отличался легендарной честностью, за что именовался евпатридом (лучшим из граждан) и получил прозвище Справедливый. Однако, согласно Плутарху, даже Аристид не избежал остракофории и, прохаживаясь по агоре во время процедуры, был остановлен неграмотным крестьянином, который попросил его написать на черепке имя самого Аристида. На вопрос, чем же так провинился этот человек, крестьянин ответил, что ему просто надоело везде слышать о справедливости этого самого Аристида. Недрогнувшей рукой Аристид начертал собственное имя и отдал черепок крестьянину со словами: «Пусть не придет такой тяжелый час, чтобы афиняне вспомнили обо мне!»

Остракофория не лишала изгнанника гражданских прав – для этого в афинском праве существовала другая практика: атимия (греч. «бесчестье, бесславие, презрение»), отнимавшая у осужденного возможность занимать государственные должности, служить в армии, участвовать в народном собрании, Олимпийских играх. Атимии подвергались дезертиры, злостные нарушители общественного порядка, попиратели народных обычаев, несостоявшиеся откупщики податей (телоны), а еще закоренелые холостяки, которых лишали права купли-продажи. Атимия представляла осужденного «юридически мертвым» и могла переходить на его детей (ср. проклятие «до третьего, седьмого колена»). По сути, это уже юридическое проклятие – наказание в виде «поражения в правах».

Впоследствии понятие остракизм из технического термина превратилось в слово с возвышенно-книжным стилистическим оттенком и приобрело переносный смысл неприятия, отвержения, презрения. В повседневно-бытовой коммуникации остракизм воплощается в резком порицании (гл. V), гневной отповеди, игнорировании и неприятии. Крайние формы – отлучение, изгнание, ссылка. Лексическое значение изменилось, но речеповеденческий сценарий сохранился.

В древнеримском праве проклятие также имело институциональный статус, выражавшийся императивом sacer esto! (лат. букв. «да будет посвящен [божеству]»). Это была одновременно и священная формула проклятия, и юридическая формулировка наказания: посвящение преступника подземным богам. В реальности sacer esto означало «да подлежит закланию», то есть попросту «да будет зарезан».

Преступник считался оскорбившим волю богов и потому объявлялся вне божественных законов. Его убийство считалось богоугодным делом – смертная казнь очень напоминала жертвоприношение. Будучи проклятым, казненный лишался права погребения. Так некогда исключительно магическая практика проклятия стала правовым механизмом.

Ричард Редгрейв «Изгнанница», 1851, холст, масло

Позднее реальное жертвоприношение заменяется фиктивным: вместо человеческой головы приносили ее слепок, маску или маковую головку.

В Древнем Риме существовала также практика capitis deminutio maxima (лат. букв. «наибольшее уменьшение правоспособности») – лишение всех прав гражданина. Первоначально она применялась к попавшим в плен и проданным в рабство. В зависимости от обстоятельств, имущество лишенного прав переходило кредитору или государству.

Наконец, бытовая особая форма психологической казни и посмертного наказания – проклятие памяти (лат. damnatio memoriae, ignominia post mortem): осуждение памяти врага государства после его смерти уничтожением всякого упоминания о нем. Удалялись все связанные с осужденным записи в документах, соскребались надгробные надписи и граффити на сооружениях. Уничтожению подлежали также материальные объекты: портреты, барельефы, статуи осужденного. «Проклятию памяти» подвергались прежде всего узурпаторы власти, тираны, заговорщики из числа императоров (например, Домициан) и высших сановников (например, полководец Луций Элий Сеян).

Эжен Делакруа «Казнь дожа Марино Фальеро», 1826, холст, масло

Отголоски древнеримского Damnatio memoriae обнаруживаются в средневековых практиках. Так, указом 1365 года имя венецианского дожа Марино Фальера, казненного за попытку государственного переворота, стерто с фриза в зале Большого совета, где были высечены имена всех дожей, и заменено позорящей надписью: «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления». Аналогичными по содержанию являются также ритуалы относительно недавней истории: вымарывание политически неугодных имен из книг в советскую эпоху, демонтаж памятников коммунистическим вождям в постсоветский период и т. п.

Damnatio memoriae – это уже не только социальное, но и культурное проклятие. Забвение имени равнозначно изъятию из публичного пространства, символическому изгнанию из социума, а затем из самой культуры. Той же природы троекратное распахивание и засеивание солью земли Карфагена – в знак вечного проклятия. Ставшая крылатой фраза сенатора Катона Старшего «Карфаген должен быть разрушен» была своеобразной формулой проклятия, а многократное повторение сближает ее с магическим заклинанием.

Камень, дерево, бумага

Практики проклятия были не только у древних эллинов и римлян, но и у других европейских народов. Так, в древней Ирландии практиковалось проклятие trefocul (др. – ирл. «три слова») – выкликание имени адресата, оскорбление и собственно проклятие. Использовались также особые «камни проклятий», которые раскрашивали в ритуальные цвета и заговаривали поглаживаниями-вращениями против часовой стрелки.

Древнеирландские поэты-филиды насылали официально запрещенное, но, как считалось, очень действенное проклятие гламм дикинн (ирл. glamm dicenn), которое было сродни поношению и осмеянию обидчика. Стоя на одной ноге, филид закрывал один глаз, вытягивал вперед руку и произносил хулительные слова. У проклятого таким способом на лице появлялись три «волдыря позора»: красный, белый и черный. Часто гламм дикинном карали скупцов за отказ оплачивать заказанные стихи.

Одним из первых таких проклятий считается песнь филида Корпре для короля Бреса, который отказал поэту в радушии: «Без пищи, что явится быстро на блюде, Без молока коровы, в утробе которой телок, Без жилья человечьего в темени ночи, Без платы за песни поэтов пребудет пусть Брес. Нет отныне силы у Бреса!»

В ритуале проклятия у викингов нидстанге (др. – сканд. nfdstang) использовался насаженный на шест череп лошади. Название обряда происходит от древнескандинавского сакрального понятия нид (подробно – в гл. II). Длинную крепкую палку покрывали руническими надписями хулительного содержания, призывали богиню смерти Хель и втыкали палку в землю таким образом, чтобы череп был повернут к обиталищу жертвы.

Луи-Морис Буте де Монвель «Наставления перед дорогой на шабаш», 1880, холст, масло

Европейские магические руководства и сборники заклинаний, в том числе проклятий, получили общее название гримуары, или гримории (лат. Grimoire, старо-франц. grammaire – грамматика). Наиболее известные: «Ключ Соломона», «Гримуар Гонория», «Истинный гримуар», «Гептамерон, или Магические элементы», «Книга Священной магии Абра-Мелина Мага». Считалось, что для гримуара чародей должен был лично составлять подробный перечень мистических существ и рисовать всех демонов с их атрибутикой. Согласно поверьям, гримуар обладал свойствами живого существа, которое надо кормить кровью, а читать его мог только хозяин – никому другому страницы или не открывались, или текст на них не был виден, или багряный цвет листов обжигал глаза.

В позднеантичный и раннехристианский периоды письменные проклятия обрели вид надгробных изречений – эпитафий (англ. denunciatory epitaphs), грозивших карой поругателям праха и нарушителям вечного сна покойного.

Место Грани Примигении. Кто поднимет эту плиту с надписью, пусть на того разгневаются тени, которые здесь покоятся.

Луций Цецилий Флор, вольноотпущенник Луция и женщины, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются боги всевышние и подземные.

Богам Манам. Гай Туллий Геспер соорудил себе погребальный жертвенник, куда будет помещен его прах. Если кто-нибудь его повредит или извлечет оттуда прах, я желаю ему, чтобы он, страдая телом, жил долго, а когда умрет, то пусть не примут его подземные боги.

В старину проклятия налагались даже на книги. Как эпитафии-угрозы должны были защищать гробницы от разграбления – так начертанные на фолиантах проклятия предохранять от воровства. Переписчики-копиисты, не меньше самой книги ценившие свой нелегкий труд, часто предваряли его угрожающими надписями. Американский иллюстратор Марк Дрогин посвятил им целую книгу «Средневековые писцы и история книжных проклятий».

Если кто-нибудь заберет эту книгу, пусть он умрет, пусть он будет зажарен на сковороде, пусть падучая болезнь и жар поразят его, пусть он будет колесован и повешен. Аминь.

Для того, кто крадет или берет и не возвращает эту книгу ее владельцу, она превратится в змею в его руке и растерзает вора. Пусть он будет поражен параличом и все члены его отсохнут. Пусть томится от боли, взывая о милости, и пусть не будет облегчения его агонии, пока он не завоет в разложении. Пусть книжные черви грызут его внутренности. И когда, наконец, он придет к своему последнему наказанию, пусть пламя Ада поглотит его навсегда.

Книжные проклятия дожили до XIX столетия. В прагматичный век фантазии издателей и книговладельцев не хватало на собственные проклятия – использовались штампы на книжных карточках. Вот одна из незатейливых формул: «Пусть тот, кто украдет или повредит эту книгу, будет отделен от Тела церкви и проклят».

Позднее эта практика утратила зловещую мистическую основу и превратилась в словесную игру. В позапрошлом веке школяры защищали свои учебники от посягательств шкодливых одноклассников, например, такой надписью: «Эта книга принадлежит [имя владельца] и сама не убежит. Кто возьмет ее без спросу – тот останется без носу».

Самое объемное и уж точно самое красноречивое проклятие – целых 1069 слов! – принадлежит Гавина Данбара, архиепископу шотландскому города Глазго, вконец разъяренному произволом английских разбойников. Его Светлость подошел к делу со всей серьезностью и в 1525 году наслал страшные кары решительно на все внутренности злодеев, а также на их семьи, дома, имущество, посевы, скот и так далее списочным порядком с детальными подробностями.

Я проклинаю их голову и волосы на их голове, проклинаю их лицо, их мозг, то есть их мысли, проклинаю их рот, нос, язык, зубы, лоб, плечи, грудь, сердце, живот, спину, их внутренности, ноги, руки, все части тела от макушки до пяток, спереди и сзади, снаружи и внутри… Я проклинаю их идущими и я проклинаю их едущими верхом; я проклинаю их стоящими и я проклинаю их сидящими; я проклинаю их едящими и я проклинаю их пьющими; я проклинаю их встающими и я проклинаю их лежащими.

По заказу Карлайлского горсовета графства Камберленд высеченный на камне текст был обязателен к оглашению священниками во всех граничащих с Англией приходах. Накануне празднования Миллениума была сделана реконструкция этого поистине впечатляющего монумента, которая сейчас выставлена в одном из городских музеев.

Какими еще могли быть письменные проклятия? Кто знает, ведь большинство материалов недолговечно. Возможно, южане наносили слова проклятий на оперение птиц, способных лететь через бескрайние пустыни, а северяне карябали проклятия на сушеной треске, как лапландка из «Снежной королевы» Андерсена. Возможно, некогда практиковались и вовсе эфемерные проклятия – на зыбучем песке или проточной воде, на талом снегу или болотной ряске, на цветочных лепестках или ладонях мертвецов. Кто знает…

Колдовское мастерство

У славян-язычников бытовали преимущественно устные проклятия. Причем как «профессиональные» – исходящие от лиц, владеющих магией, так и бытовые – от простых смертных в порыве гнева или в пылу ссоры. К первому случаю применимо определение заклятье, ко второму – злопожелание.

В отличие от греков и римлян, проклинателей-профессионалов у славян не водилось, но имелся целый штат носителей сакральных знаний и обладателей магических способностей: колдуны, знахари, кудесники, чаротворцы, виритники, порчечники, чернознатцы, наузники; ведьмы, чаровницы, ворожеи, моры, вештицы, порчельницы, потворы, балии – и еще множество функциональных и территориальных именований. Колдуны могли самочинно насылать всевозможные беды как агенты нечистой силы и могли «работать по вызову», выполняя злую волю разгневанных, обиженных, недовольных, завистливых, одержимых дурномыслием или впавших в искушение бесовское.

Михаил Клодт «Колдунья», 1891, холст, масло

Колдун мог бросить на дорогу крест из теплого навоза, испеченный в лесной яме хлебный колобок или какой-нибудь заговоренный предмет вроде мелкой монетки или шарика из человеческих волос либо овечьей шерсти. Мог опоить жертву настоем из «дурман-травы», сорочьего сердца, сушеной лягушки, грудного молока, менструальной крови, «родильной рубашки» (плаценты). Подсыпать в еду порошка из тертой мышиной кожи, куриного помета, белого червя, что заводится в винных бочках, и прочей «гажьей выползины». Зашить ту же дрянь в подушку, подкинуть в печную трубу, зарыть у ворот дома. Вырезать крест на шубе, проткнуть кашу в чугунке, отжать с полотенца подмышечный пот, подмешать в суп лобковые волосы, подложить под порог избы мохры из церковного паникадила…

Григорий Мясоедов «Знахарь», 1860, холст, масло

Колдун мог «испортить» свою жертву недобрым взглядом (сглаз, призор, прикос), прикосновением (притка — от «приткнуть»), магическим действием (насад, подброс, присуха), самим фактом встречи с ним (наброд) и, конечно же, злым словом. Вербальное проклятие воплощалось чаще как наговор — болезнь от злых речей, дурного слова или от сказанного в неурочный час (см. далее). Иногда как врек — несчастье от недоброй либо неуместной похвалы.

В некоторых местностях наговор назывался слова (символичная омонимия!), а немочь от него именовалась озык. Человек, которого озыкнули, вроде бы толком и не болен, но все как-то мается, испытывает непонятное недомогание. В фольклорных сборниках проклятия обобщенно назывались также вредоносными заговорами.

Злая воля вершилась по принципу нисходящего авторитета. Верховные существа – боги, духи, потусторонние силы – как бы делегировали свои полномочия колдуну, делились с ним сверхспособностями. Не случайна связь колдовства и речи в одном из народных именований колдуна: обаянник — красноречивый человек, во втором значении – колдун; обаять — сглазить, околдовать. Считалось, что колдуном мог стать человек, которого прежде тоже прокляли, «посулили» темным силам. Колдун пользовался авторитетом в народе: его боялись, его старались задобрить – но часто и обращались к нему за помощью.

Близки к проклятию понятия порча и насол (от «наслать») – болезнь или (шире) некое противоестественное, ненормальное состояние, вызванное колдуном. Происхождение болезней в народных верованиях тоже восходит к проклятиям. Так, лихорадку («кумаху») связывают с «Иродовыми дщерями», проклятыми за гибель Иоанна Крестителя, что скитаются по белу свету и мучают людей. Согласно другой версии предания, сестры-лихорадки – двенадцать дочерей царя Соломона, которых он проклял и которые бродят по миру неприкаянные, желая страданий людям. В Воронежской губернии лихорадок считали дочерями самого сатаны, проклятыми Богом и осужденными изводить таких же грешников. В Забайкалье их считали сестрами, проклятыми родителями.

Интересно также, что лихорадами называли в народе самих зложелателей, способных наслать порчу. Внутренняя форма слова указывает на суть явления: произносящий проклятие сам и есть персонифицированная болезнь, воплощенная немочь. Прагматика (речевое воздействие) мотивируется семантикой (смысловым значением). Проклятие – логическая цепочка зла, уходящая в дурную бесконечность.

Неистребимая укорененность подобных верований на Руси отражалась не только в народной обрядности, но даже в законодательных актах. Правительственным требованием предписывалось не прибегать к заговорам, присягая государю. Подкрестная запись в верности царю XVI столетия гласит: «…Также мне над Государем своим… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати…» Вплоть до начала XX века в судах громоздились кипы жалоб на ведунов.

Знаки заклятий мерещились людям буквально во всем: в шорохе ветвей, всплеске речной воды, птичьем грае, полуденных тенях, морозных узорах, оттенках лунного света… Между тем о самих заклинаниях информация довольно скудна. Во многих источниках подробно описаны магические действия колдунов, в том числе при наложении проклятий, но не приводятся произносимые при этом слова. Вот два показательных примера из книги доктора Гавриила Попова «Русская народно-бытовая медицина» (1903).

На вечерней заре выходит колдун на перекресток, делает из теплого навоза крест, обводит его кнутом чертой и посыпает каким-то порошком, что-то нашептывая. Оставшуюся часть порошка кидает по ветру, и если хотя одна крупинка этого порошка попадает на человека, то у него через три дня непременно появится кила.

На вечерней заре знахарка приходит в поле, выбирает нужную ей полосу, становится лицом на запад, наклоняет, с заклинаниями, пучок колосьев к земле, закручивает, перевязывает суровой ниткой и посыпает его взятой с могилы самоубийцы землей. Чтобы молитвы и благочестие семьи, которой принадлежит полоса, не ослабили силы заклинаний, она становится ногами на образ, обращенный лицом вверх.

Характер и последовательность магических действий представлены здесь весьма наглядно. Но что конкретно нашептывает колдун? Какие заклинания произносит знахарка? Если злодейство подробно описано, то собственно злоречие сокрыто. В лучшем случае можно подсмотреть колдовские манипуляции, иногда даже подслушать магические фразы, а вот правильно воспроизвести – увы. Заговорные речи дошли до нас преимущественно в виде незамысловатых и однотипных текстов, часто построенных на метафорическом параллелизме.

Как ся ступа пала, так бы мои недруги повалялиси предо мною и попадали.

Как мертвый не вставает – так бы и он не вставал, как у того мертвого тело пропало – так бы он пропал вовсе.

И сделаю де-его такова черна, как в избе черен потолок, и согнется так, как серп изогнулся.

Прозрачные лишь во внешней логике, такие речения не раскрывают механизмов магического воздействия, сохраняя таинство магических смыслов. Заговор тем более непонятен, когда изъят из контекста магической ситуации. Как фольклорные повествования, так и персональные свидетельства в основном ограничиваются общей констатацией: дескать, прокляли кого-то – и точка. Не случайно слово волхв как одно из обобщенных названий колдуна этимологически родственно старославянскому влъснжти — «говорить сбивчиво, неясно».

Константин Савицкий «С нечистым знается», 1879, холст, масло

Согласно славянским поверьям, с помощью заклятий можно не только наслать «витряной перелом», «змеиный пострел», «ломотную немочь» на целую семью, сделать «собачью хиль» младенцу, «затворить кровь» молодухе, «присадить килу» мужику, но и вызвать мор скота, «заломить» и «пережать» рожь, рассорить односельчан, превратить свадебный поезд в волчью стаю, вынуть из земли человеческий след…

Колдун мог накликать конкретную болезнь – башиху, ногтоеду, ворогушу, а мог вообще иссушить (полностью лишить сил), или напустить мару (сумеречное сознание), или отвести глаза (заставить видеть мир в обманчивых образах). Все это совершалось с помощью магических предметов, ритуальных действий и особых высказываний.

Сквозной мотив многих фольклорных текстов – кара за разглашение слов заклятья: «Кто слышит да расскажет – тот камнем станет». Немногое с большим трудом, иногда под жестокими пытками выведывали следователи по «колдовским делам», что-то фрагментарно фиксировали ученые-фольклористы. Однако ни в следственных делах, ни в филологических сборниках не найти подлинных секретов мастерства. Особо тщательно скрывался замок – заключительная часть заговора, наделенная наибольшей чудодейственной силой. Иногда в целях сохранения тайны использовали не-договор – намеренный пропуск или переговор – добавление лишних магических слов.

В одном из первых сборников «Великорусские заклинания» (1869) Леонида Майкова приводится заговор «От разных болезней, действительных и мнимых», записанный в Сумском посаде Кемского уезда. После нескольких клишированных изречений дана такая запись: «За сим следуют ключевые слова, которые знахарка не хотела сообщить, чтобы заговор не потерял силу, и объяснила, что может сказать их только перед смертью».