Текст книги "Злоречие. Иллюстрированная история"

Царский плевок

Российские самодержцы по-разному относились к оскорблениям в их адрес. Екатерина II старалась отслеживать хулительные высказывания, хотя декларативно настаивала на тщательном рассмотрении каждого отдельного случая и более легких наказаниях оскорбителей, нежели государственных изменников.

Павел I начал свое правление с того, что освободил большинство осужденных за оскорбление величия. Но вот собственные обиды не сносил столь легко. Известен случай ссылки на каторгу с предварительной поркой и вырыванием ноздрей унтер-офицера за издевательскую карикатуру на императора, обнаруженную на дверях церкви.

Однако дело затянулось – и воцарившийся Александр I оставил его без исполнения. Александр вообще относился к персональным поношениям гораздо проще. Дела об оскорблении его особы венчались лаконичной Высочайшей Резолюцией: «Простить». Исключение было сделано только для крестьянина Мичкова, который дерзнул хулить не только государя, но и Господа. Резолюция на деле Мичкова гласила: «Быть по сему, единственно в наказание за богохульные слова, прощая его совершенно в словах, произнесенных на мой счет».

Оноре Домье «Николай I изучает карикатуру на самого себя», 1847, литография

Не был обидчив и Александр III, что следует из популярного исторического анекдота. Напившись пьян, некий крестьянин стал дебоширить, его пытались привести в чувство, указывая на висевший в кабаке императорский портрет. «А плевал я на вашего государя-императора!» – в запале выкрикнул бузотер и действительно плюнул на портрет, за что получил полгода тюрьмы. Царь ознакомился с делом и со смехом воскликнул: «Он наплевал на мой портрет, и я же за это буду его кормить шесть месяцев?!» Вдоволь посмеявшись, начертал на папке: «Моих портретов в кабаках не вешать, оскорбителя послать подальше и передать ему, что я тоже на него плевал».

В другом варианте этой истории фигурирует солдат Орешкин. С него как военного спрос якобы был построже: объявление воли императора перед строем полка и церковное покаяние перед образом святителя Николая с обещанием более не пьянствовать. Любопытно, что похожую историю сказывали еще раньше об императоре Николае I, только там фигурировал солдат Агафон Сулейкин и дерзкими словами его были: «Что мне портрет – я сам портрет!»

Несмотря на общую тенденцию смягчения взглядов правящих особ на оскорбление их чести, преследование за это преступление оставалось основной задачей российского политического сыска до начала XX столетия. Можно было схлопотать восемь лет каторги не только за прямые словесные оскорбления царя, но и за публичные гримасы и непристойные жесты в его адрес, а также за непочтительное упоминание покойных монархов. Вплоть до Октябрьской революции велось немало следственных дел по данной статье. Вот лишь несколько примеров.

Выражая недовольство тратой трех рублей восьмидесяти двух копеек на конфеты детям в честь коронации, крестьянин Подгорнов сказал: «Какая-то блядь короновалась, а на общество расход».

Крестьянин Добрындин швырнул монету с царским профилем со словами: «Ах ты, сволочь, твою мать!»

Братья крестьяне Жироховы на уличение в краже дров ответили: «Ебать ваш закон, корону и государя».

Крестьянин Фоменцов в ответ на замечание полицейского по поводу нетрезвого вида выдал: «Я иду за царя голову сложить, а он, сука, земли нам не дал!»

Под статью об оскорблении величия попадал и молодой Корней Чуковский за размещение в сатирическом журнале «Сигнал» нескольких заметок, в которых следователь Обух-Вощатынский с древнеримским именем Цезарь усмотрел двусмысленность, бросавшую тень на императорскую особу. Писатель чудом остался на свободе.

Уничтожив большинство дореволюционных практик, СССР сохранил уголовную статью за оскорбление верховной власти. Только теперь это называлось «антисоветчина», а ее распространители – по большей части жертвы доносов – получали клеймо «врагов народа». Примечательно, что и в современном российском законодательстве оскорбление частного лица было декриминализовано поправкой от 2011 года, тогда как статья «Оскорбление представителя власти» по-прежнему остается в Уголовном кодексе. В настоящее время обсуждается проект закона «О защите чести и достоинства президента РФ».

Словесных посягательств на представителей верховной власти хватает и в современности. В 2007 году голландский предприниматель накатал письмо королеве Беатрикс, в котором обозвал монархиню шлюхой и потребовал отменить День королевы. Инвектанта наказали трехмесячным заключением, штрафом в четыреста евро и общественными работами. В 2016 году в той же Голландии блогер отправился на месяц в тюрьму за оскорбление в Фейсбуке нидерландского монарха вором, насильником и убийцей.

Громкий случай 2009 года – суд над мэром Пуэрто-Реаля, публично назвавшего правящего короля Испании коррупционером и сыном жуликоватых родителей. Мэр схлопотал штраф около семи тысяч евро. В том же году лейборист Питер Уайт, выражая недовольство предложением сделать выходным день шестидесятилетия правления королевы Елизаветы, назвал ее в Фейсбуке «паразитом, который доит страну везде, где только может». Уайта заставили принести публичное извинение и выгнали из партии.

Попасть под троп

У каждого своя судьба: кто-то рискует попасть под нож, а кто-то – под троп. В соединении с насмешкой (гл. IX) к оскорблениям примыкают обидные прозвища, бранные клички. «Прозвище – самый тяжелый камень, которым можно попасть в человека», – считал английский философ Уильям Гэзлитт.

Этот способ унизить человека, выразить презрение и неприязнь тоже известен с давних времен. Так, излюбленными ругательными прозвищами персонажей античных комедий были katapugon (puge – задница) и euruproktos (широкая задница).

Кличкой для педофила, а иногда даже личным прозвищем (лат. cognomen) было слово alfustes — изначально так назывался вид рыб, которые плавали одна за хвостом другой. Среди индивидуальных прозвищ встречались тоже не самые приятные: Strabo (косоглазый), Balbin (заика), Lucro (обжора). Но все же это были культурно-идентичные прозвища, органично встроенные в общую номинативную традицию Древнего мира, а не «лжеимена», порожденные враждой и презрением.

Впрочем, и лжеимена-клички тоже бытовали достаточно широко. До нас дошли в основном обидные прозвища выдающихся личностей – они всегда примагничивали к себе злоречие. Так, у Демосфена были клички Батал и Арг. Происхождение первой точно не установлено: то ли от имени изнеженного флейтиста, который послужил прообразом героя желчной комедии Антифана и напоминал врагам Демосфена его чахлость и болезненность; то ли от слова batalos – вульгарного синонима зада. Аргом же знаменитого оратора прозвали, вероятнее всего, за крутой нрав (лат. поэт. argas – змея).

Наш великий князь Владимир отнюдь не сразу получил почетное прозвище Красно Солнышко – в юности он носил оскорбительную кличку робичич – сын рабыни. Аналогично в былинах Мезени упоминается обида Сокольника, сына Ильи Муромца от степной поляницы-богатырши, на прозвище сколотыш, сколоток – то есть не знающий своего отца, внебрачный ребенок. (Ср.: сколотное платье – одежда, сшитая из нескольких лоскутов; синоним – семибатечный, то есть неизвестно от кого зачатый.)

Немало примеров уничижительных прозвищ и в более поздние периоды российской истории. Князь Федор Гагарин за раннюю лысину получил кличку tete de morte (фр. «мертвая голова»). Внук Николая I, великий князь Михаил Михайлович, именовался Мишей-дураком. Генерал-губернатора Михаила Муравьева-Виленского после подавления польского восстания прозвали Муравьевым-Палачом и Муравьевым-Вешателем.

Не слишком приятное прозвище – Лакированный егоза – носил командир броненосца «Орел» Николай Юнг. Младшего флагмана второй Тихоокеанской эскадры контр-адмирала Дмитрия Фелькерзама за чрезмерную полноту называли Мешком с навозом. Командующего этой эскадрой вице-адмирала Зиновия Рождественского подчиненные окрестили Бездарным комедиантом.

Когда заводы Урала перешли во владение Стенбок-Фермора, его мудреная фамилия стала звучать в обиходной речи как «Столбок-морковь».

Со временем в разряд оскорблений перешли некоторые личные прозвища вроде Дурак, Безобраз, Нелюб, Ончутка, которые давались человеку в качестве второго имени-оберега – от порчи и сглаза. Отсюда такие распространенные русские фамилии, как Нехорошев, Неустроев, Неклюдов. В древности бытовали и вовсе неблагозвучные фамилии: Мохножопов, Бздилин, Дристунов, Худосраков. В Петровскую эпоху, с введением паспортного учета населения, подобные именования заменялись более приличными. Николай I в 1825 году издал особый указ «О замене непристойных фамилий у нижних чинов».

Оноре Домье. Карикатура на Луи Филиппа Орлеанского по эскизу Чарльза Филипона в журнале «La Caricature», 1831, бумага, чернила

Константина V звали Копроним – «Дерьмоназваный» – в напоминание о конфузе при крещении: будущий византийский император испражнился в купель. Вильгельма I при жизни чаще именовали не Завоевателем, а Бастардом – как незаконнорожденного. Королю Иоанну прозвища Мягкий меч и Безземельный указывали на его военные поражения. Ричарда III за уродство прозвали Горбун и Шалтай-Болтай. Последняя кличка возникла после сражения, в котором он лишился ног и долго оставался без помощи. Обидные прозвища были и у французских монархов: Людовик VI Толстый, Людовик Х Сварливый, Карл VI Безумный. Людовика XI за интриганство прозвали Всемирным Пауком. Презрительные прозвища Наполеона Бонапарта – Бони, Генерал алькова, Военный из прихожей, Корсиканский интриган. Луи Филиппу Орлеанскому на склоне лет из-за оплывшей фигуры досталось прозвище Король-Груша.

Петр I в родном отечестве именовался Антихристом, а в Европе Табачником. Николай I с легкой руки Герцена звался Палкиным за пристрастие к наказанию шпицрутенами. Николая II заклеймили Кровавым, а в народе обзывали Полковником, Никой-милушей и Николой дурачком.

Традиция наделения прозвищами первых лиц государства продолжилась и в XX веке. Джугашвили-Сталина в народе шепотом звали Рябым и Душегубушкой, в интеллигентской среде – Бесошвили, Тараканом, Гуталинщиком, Йосей Грозным, Голенищем с усами. Хрущева фамильярно именовали Кукурузником, Хрущом, Хряком, Деревенским грамотеем. Брежнева обзывали Дважды Ильичом Советского Союза, Двубровым орлом, Бровеносцем в потемках, в военной среде – Бормотухой пять звездочек (из-за невнятной речи и пяти звезд Героя Советского Союза).

В перестроечной России начали с ниспровержения советских авторитетов – и «дедушка Ленин» был переименован в Вовку Лысого. Первый российский президент Михаил Горбачев получил в народе прозвища Горбатый, Глобус, Мишка-Меченый. Сменивший его Борис Ельцин звался Яйцин, Алкаш, ЕБН и даже Ебон.

Свои прозвища, подчас довольно обидные, были и у представителей разных профессий: лакей – лизоблюд, столяр – сосногрыз, маляр – мазун-повозун… В старину такие именования назывались прозвищами-прикладками.

Нелицеприятные клички людей публичных часто связаны со скандальными фактами и общественно неодобряемыми действиями. Так, после выступления с требованием ужесточить приговор Синявскому и Даниэлю Шолохов получил прозвище Подонок, соединившее отрицательную оценку поступка и указание на происхождение писателя. Сергея Михалкова, автора слов Гимна СССР, недоброжелатели звали за глаза Гимнюк. Александра Солженицына обзывали Солженицером и Лауреатом Нобелевской премии по антисоветской литературе. Андрея Битова – Недобитовым и Подпрустиком.

Западные специалисты выделяют особое амплуа комического литературного персонажа – «раздаватель прозвищ» (англ. The Nicknamer). Иногда его роль вполне самостоятельна – обидеть, унизить другого персонажа, а иногда он выступает в качестве подстрекателя, провокатора ссор (гл. XV). Например, Аллисер Торн из «Песни Льда и Пламени» Джорджа Мартина или Мелифаро из «Лабиринтов Ехо» Макса Фрая.

Ну а в детской среде бытует целая прозвищная субкультура, где обидные клички сближаются с дразнилками (гл. IX). Чаще всего личные прозвища образуются от имен (Лиза-подлиза, Наташка-какашка, Мишка-шишка) и фамилий (Толстов – Толстый, Колбанов – Колбаса, Малышев – Малявка). Наконец, особую группу составляют ксенофобные наименования, в том числе национальные прозвища – этнофолизмы (гл. XIV).

Самаспид – стансыя

Не являясь собственно оскорблениями, тесно примыкают к ним агнонимы (греч. не + знание + имя) – слова и выражения, незнакомые или малопонятные адресату. Нанесение обиды происходит через создание кодового конфликта – путем перехода на язык, неизвестный собеседнику. Например, не знает профессиональной терминологии, не понимает жаргон, не владеет иностранным языком. Намеренное употребление непонятных либо непривычных слов превращает их в оскорбительные.

Примечательна история из биографической «Повести о Куинджи» Ксении Охапкиной. Вернувшись с одной из выставок, художник с горячностью рассказывал другу Антону Никольскому, как некто назвал его импрессионистом. Куинджи ответил: мол, не знаю такого слова. Тот пустился в объяснения: «Перевод с французского, значит “впечатление” – ваши картины были не суть воспроизведение действительности, а первое впечатление, не так, как есть, а как могло показаться художнику». Тогда Куинджи вконец рассердился и заявил собеседнику, что тот «никогда не видал натуры».

Демонстрация языкового превосходства с помощью агнонимии порой превращается в унизительное развлечение. Об этом хорошо написано в «Поединке» Куприна. «В полку между молодыми офицерами была распространена довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным диковинным, необыкновенным вещам». Среди прочего практиковались декламация монолога Пимена из «Бориса Годунова» и принуждение денщиков говорить по-французски. Зачем? Да просто «от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия других интересов, кроме служебных».

Враждебную реакцию может вызвать и просто незнакомое выражение, употребленное без обидного умысла. Разница в словарном запасе разобщает и отчуждает собеседников. Все непонятное вызывает недоверие и настороженность. Ответная агрессия порождается «комплексом незнания».

Иногда доходило до форменных казусов. Командующий Измайловским полком генерал-лейтенант Павел Мартынов, желая произвести впечатление на членов императорской семьи, поручил капельмейстеру сыграть какое-нибудь произведение с соло для кларнета. Тот ответил, что кларнетист отсутствует из-за потери амбушюра – то есть попросту не в голосе. «Что такое?! Куда смотришь?! – взвился в ярости Мартынов. – Дозволяешь казенные вещи терять! Завтра на твой счет купить велю, воры вы эдакие!»

Из литературных примеров вспомним эпизод повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой».

– В чем дело, граждане затопляемые? – важно спросил мужчина. – Мы санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению санэпидемстанции.

Непонятное слово показалось Настасье издевательским.

– Какой ишо самаспид-стансыи? – сейчас же вздернулась она. – Над старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды! Кары на вас нету…

В завершение этого краткого обзора «оскорблений незнанием» вспомним замечательный рассказ Тэффи «Переоценка ценностей», в котором ребятишки рассуждают о морали, толком не зная, что это такое. После долгих споров приходят к общему заключению: «Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак – это хорошо».

От мордофили к замкадышу

Оскорблениям свойственна историческая изменчивость.

Первое, что может заметить даже всякий неспециалист, это устаревание одних оскорблений и появление других. Так, уже вышли из речевого обихода пентюх, фуфлыга, мордофиля, сквернавец, остолбень, околотень, брандыхлыст, маракуша. И, напротив, возникли новые: замкадыш, белоленточник, пропагандон, грантоед, быдлокодер, овуляшка, она-же-мать. Ряд оскорблений имеют архаические и современные эквиваленты. Прежде обидным для мужчины было фетюк, сейчас – задрот.

Матерное блядь в древности имело куда более широкое значение, нежели сейчас. В мужском роде это слово и его производное блядник употреблялись в значении «болтун», «пустослов»; в женском – пустая болтовня, а также ересь, заблуждение и обман. Яркие иллюстрации – в текстах протопопа Аввакума, например в Послании царевне Ирине Михайловне Романовой: «…не лучше ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь [патриарха Никона] в гной спрятать?» Или в челобитной Алексею Михайловичу: «…якож блядословят о нас никонияня, нарицают раскольниками и еретиками.»

Значение данного слова и его производных блядивый, блядство, блядовство сужается до «распутства» и попадает в разряд непристойных и оскорбительных только в 1730-е годы. Однако в адрес примерного христианина оно всегда расценивалось как непристойное. В написанном в первой половине XVI века поучении старца Фотия читаем: «.Еже не сквернословити языком всем православным христианом, паче же нам иноком, ниже паки рещи матернее лаяние брату своему: блядин сын, кокову либо человеку крестьянския нашея веры святыя».

Джеймс Гилрей «Честность на пенсии! Падение вигов», 1801, раскрашенный офорт

Любопытно происхождение названий британских партий виги и тори. Изначально это были обидные прозвища. Whigg – от слова «деревенщина»: так в 1680-х годах презрительно называли парламентариев-реформаторов, противников Карла II. Переносное именование образовано от шотландского Whiggamore — букв. «погонщик скота». Тех же, кто ратовал за сохранение абсолютной монархии, наделили не менее оскорбительным названием Tory – букв. «заговорщики», «разбойники», образованным от средне-ирландского Toraidhe – «человек вне закона, преступник».

Выражение недобрая жена в адрес знатной женщины некогда считалось оскорбительным, влекло судебное разбирательство и штраф. За это поплатился в 1635 году князь Д.М. Мещерский, назвавший так свою невестку. Стервой сейчас обзывают женщину с плохим характером, а в позапрошлом столетии так могли назвать ничтожного мужчину. Дословно «стерва» означало падаль, околевшее животное и в прямом значении было синонимом дохлятины. Сейчас это значение сохранилось в названии птицы – стервятник.

Иноверцев, неправославных и (шире) иноземцев пренебрежительно называли на Руси басурманами — сейчас это устаревшее слово. Эфиоп (ефиоп) когда-то был синонимом дурака, иносказательно – чертей, бесов. А ныне бранное жид, напротив, часто не имело негативного смысла, употреблялось как нейтральный этноним.

Некоторые оскорбления были сословно маркированы. У русской аристократии были в ходу мерзавец, шельма, пошляк, болван, остолоп, обормот, щелкопер, ракалья. Последнее слово, означавшее «негодяй, подлец», употребляет, в частности, Ноздрев в адрес Чичикова. До середины позапрошлого века оно бытовало в дворянской среде, затем перешло в сферу низовой речи. Менее изысканны, но более звучны простонародные ругательства: ера, бзыря, тартыга, огуряла, мамошка, печегнет, мухоблуд, хмыстень…

В разряд оскорбительных и насмешливых со временем переходят некоторые прежде стилистически нейтральные слова со значением профессий. Сегодня название врача коновал звучит оскорбительно, а эскулап – иронично. Определение сочинитель применительно к писателю в современном употреблении часто воспринимается как насмешливое и пренебрежительное.

В силу разных исторических обстоятельств в число хулительных иной раз попадали даже нейтральные слова. Так, в 1614 году возник запрет называть казаками тех казаков, что разбойничали в Белозерском уезде, дабы не бесчестить тех, которые верой и правдой служили государю.

Об одном переходе стилистически нейтрального слова в бранное интересно рассказывает этнограф-беллетрист Сергей Максимов в книге «Каторга империи» (1861).

Хоть того лучше посельщик (будь самый лучший поселенец), не верь ему! – выговорилось сибиряком другое изречение, имеющее смысл пословицы, как руководящего житейского правила, с тем оттенком в смысле, что поселенец, названный так в отличие от переселенца (доброю волею покидающего родину для новых и счастливых мест), превратился уже в посельщика. Слово «посельщик» на языке сибиряков-старожилов сделалось бранным, и поселенец, слыша его обращенным к себе, глубоко оскорбляется им в равной степени с другим обидным, бьющим прямо в сердце и бранным сибирским прозвищем – варнак. Сибиряк, готовый называть бродягу, беглого с каторги человеком гульным, прохожим, и даже признавать его на самом деле таковым, сибиряк, называющий всякого ссыльного, идущего в партии по этапам, не иначе, как несчастным и даже болезненьким, – того же самого несчастного, умудренный опытом и коротким знакомством с ним, обзывает уже посельщиком, бранит варнаком. Слово «варнак» он приурочивает именно к поселенцу, потому что собственно для ссыльнокаторжных у сибиряка придуманы другие бранные слова: храп, храп-майор, каторжан, чалдон.

Степень тяжести ряда оскорблений иногда становится понятна лишь в историческом комментарии. Скажем, куда жестче адресного каралось обезличенное оскорбление казачества – с современных позиций, казалось бы, менее обидное. Такое высказывание, особенно вкупе с угрозами, имело особое название – «оскорбление Войска или оскорбление общества» и влекло безотлагательную смертную казнь. За это был утоплен в Дону в 1630 году Иван Карамышев – царский посланник для сопровождения русских послов в Азов. Выступая перед казачеством, Карамышев так разошелся, что стращал «без винной вины казнить, вешать, в воду сажать, кнутами бить и ножами резать».

Наконец, отдельная проблема – конфликт языка и общества, сословно-классовая переоценка слов. Показательный пример – образованное из греческого «охлос» (чернь, толпа) слово охламон, которое стало употребляться в качестве бранного в начале 1920-х годов как презрительное именование представителей новой власти. Изменило значение и слово негодяй, которое в царской России означало непригодного к военно-строевой службе. Затем это слово сделалось обобщенно-ругательным. В 1931 году в статье «Об антисемитизме» Горький попытался его реабилитировать: «Негодяй не ругательство. Негодяй – точное определение человека, не годного для жизни. В нашей действительности негодяй – существо, глубоко и неизлечимо зараженное болезнями «старого мира»: завистью, жадностью, человеконенавистничеством, враждою ко всему, что противоречит его, негодяя, навыкам, вкусам, что усвоено им от старины…»

В исторической ретроспективе любопытно также письмо Чехова самому Горькому с упреками в излишней резкости. «Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать – это несвойственно Вашему таланту, – увещевал Чехов коллегу по литературному цеху. – Отсюда Вы поймете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелей и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах “Жизни”». Здесь отражена уже не семантическая эволюция, а эстетическая борьба инвектив. Чехов и Горький – представители разных социальных типов, приверженцы разных речеповеденческих стратегий и, соответственно, носители разных взглядов на злоречие в его художественном преломлении.