Текст книги "Злоречие. Иллюстрированная история"

Приручение зла

Сплетни могут быть не только порочащими, но и одобрительными, даже комплиментарными. Специалисты выделяют особый род «сплетни-похвалы». Аналогично и слухи способны не только сеять смуту, но и внушать оптимизм, вселять веру, дарить надежду. Слух заманчив новизной информации и оперативностью ее получения. Это и потеха, и утеха. Однако тематика настоящей книги вынуждает рассматривать сплетничество и слухотворчество в узком контексте злоречия.

Негативный контекст задается уже на уровне обиходных эпитетов. Не случайно к слову «сплетни» часто добавляют «гнусные», «гадкие»; к слову «слухи» – «мятежные», «тревожные». Даже если за глаза о человеке отзываются положительно, сплетничество – это все равно бесцеремонное вторжение в частную жизнь, посягательство на личную тайну, угроза авторитету и репутации. Граница перехода забавы в злодейство весьма тонка и часто размыта.

От дружеского трепа и безобидной болтовни до подлости опорочения – расстояние вытянутой руки. Это также отражено в самом языке. Например, английское слово gossip означает как сплетню, так и просто болтовню – род словесной игры наряду с краснобайством, флиртом, дружеским подтруниванием. Сплетник может прослыть коварным интриганом и душой компании, желчным мизантропом и обаятельным милягой, мелочным критиканом и высоколобым интеллектуалом, пустословом и маяком в море информации.

Сплетня амбивалентна: может как сплачивать, так и разобщать. К злоречию она относится не столько по воздействию на человека, сколько по отношению к самой информации. Подобно наведенной волне в радиоэфире, сплетня вносит помехи, искажает информационное поле. Сплетничество – нарушение правильного функционирования информации. Не случайно его часто называют кривым зеркалом общественного мнения. «Сплетни – это то, что никому в открытую не нравится, но чем все наслаждаются», – гласит английская пословица.

Отношение к объекту сплетен всегда предвзятое, часто недоброжелательное, маскирующее враждебную ревность. Своекорыстие и злонамеренность сплетни вуалируются намеками, многозначительными улыбками, наигранными жестами, двусмысленными взглядами, театральными паузами. Уклоняясь от моральной и речевой ответственности, сплетники притворяются, будто просто делятся новостями, обмениваются сообщениями, предаются воспоминаниям. Это отражено в известном афоризме: «Сплетня – это то, что мы слышим, а новость – то, что говорим».

Негативное содержание сплетен нередко завуалировано, а порою даже тщательно скрыто за внешне непринужденной болтовней. Стороннему наблюдателю бывает сложно это распознать – и он оказывается в положении наивного простака. Завзятые сплетники объединяются в группы, сбиваются в компании, даже образуют особые альянсы, лиги, клики, наиболее заметные в малых сообществах – например, в деревенской общине или провинциальном городке. Приближение «аутсайдера» к сборищу сплетников вызывает самодовольные улыбки, многозначительные перемигивания, высокомерные ужимки.

Вглядимся повнимательнее в живописные полотна, запечатлевшие процесс сплетничества. За внешней беззаботностью сквозит эмоциональное напряжение, за пристальным вниманием просматривается сложная работа мысли, азартное любопытство скрывает заботу о личной выгоде, веселье в любой момент готово перейти в посрамление, скандал, эксцесс…

Шарль-Жозеф-Фредерик Сулакруа «Сплетня», втор. пол. XIX в., холст, масло

Шарль-Жозеф-Фредерик Сулакруа «Секреты», втор. пол. XIX в., холст, масло

Томас Дьюин «Сплетни», 1907, дерево, масло

В отличие от проклятия или богохульства, в сплетне злословие полностью лишается сакральности – и мы видим, что секретничанье томных дамочек никакое не таинство, а лишь его имитация. Что многозначительные реплики праздно болтающих джентльменов не серьезное занятие солидных мужчин, а только вульгарное подражательство. Подобно тому как за Клеветой неотступно следуют Зависть и Коварство, плечом к плечу со сплетнями идут Снобизм и Апломб. Осведомленность становится инструментом унижения и способом демонстрации превосходства.

Умные люди всегда это понимали. Английский дипломат и писатель XVIII века Филип Дормер Стэнхоуп в «Письмах к сыну» наставлял: «Не пересказывай и по своей охоте не слушай сплетен; несмотря на то, что чужое злословие может на первых порах польстить нашей собственной недоброжелательности и спеси, стоит только хладнокровно над всем этим поразмыслить, как ты придешь к очень нелестным для себя выводам. А со сплетнями в этом отношении дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя краденого считают таким же негодяем, как и вора».

Слухотворчество и, особенно, сплетничество – это доместикация Зла. Стремление человека «одомашнить», приручить Зло, сделать его привлекательным и безобидным. Пересуды издревле дружат с завистью, а слухи – с невежеством. Кривотолками всегда ловко пользовались прохвосты и прихвостни всех мастей. За мимолетное словесное развлечение люди расплачиваются паническими страхами, разрушенными отношениями, сломанными судьбами.

Эжен де Блаас «Дружеские сплетни», 1901, холст, масло

Приручать Зло – все равно что приручать ту же сороку, которая живет подле людей, но в руки не дается. Латинское pica (сорока) означало также болтунью-сплетницу. Ср. в современных языках: англ. magpie, нем. Elster, итал. gazza, исп. urraca, рум. farca. В русских говорах сорочить — болтать попусту, сплетничать. Показательно и смысловое сходство поговорок со значением распространения сплетен: русская Сорока на хвосте принесла; немецкая Etwas der Elster auf den Schwanz binden.

Сплоченность клики сплетников на поверку оказывается мнимой, симпатия к «своим» – фальшивой, осведомленность – иллюзорной. От сплетни недалеко до ссоры. В стремлении укрепить авторитет, усилить влияние, сохранить статус сплетничество утрачивает развлекательный характер и перестает быть привилегией избранных – превращается в долг, социальную обязанность, едва ли не в добродетель. Неучастие в сплетнях воспринимается как моветон. Обжимая общество обручем лжи, сплетни и слухи раскачивают лодку мнений, отвлекая внимание от подлинных проблем.

«Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела… Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто», – прозорливо заметил немецкий философ Мартин Хайдеггер.

Сплетни и слухи – это всегда игра на понижение. Не случайно в Книге Иова (16:2–5) они названы «ветреными словами». Растраченные всуе, легковесные и бессильные, опрокинутые в низовую стихию повседневности, увязшие в суетности быта слова. Убедиться в точности этого определения можно уже на примере Античности.

Плен праздности

Древним эллинам и римлянам были хорошо известны механизмы слухотворчества. Вспомнить хотя бы миф о царе Мидасе. Цирюльник проведал об ослиных ушах царя и поклялся было хранить постыдную тайну до конца своих дней, но не утерпел – вырыл в земле ямку и шепнул в нее: «У Мидаса ослиные уши!» На том месте вырос тростник и своим шелестом распустил слух по всему свету.

Этот сюжет, по сути, ироническое воплощение латинской мудрости: Dixi et animam levavi («Сказал и тем облегчил душу»). А если вспомнить еще и метафорически связанное с ним позорящее наказание «Мидасовы уши» (гл. V), то мы обнаружим инфернальную способность сплетни к созданию побочных коммуникативных «надстроек». Из заурядного слуха об уродстве царственной особы в буквальном смысле произросла, а затем широко распространилась целая экзекуторская практика.

Аньоло Бронзино «Состязание Аполлона и Марсия», ок. 1531–1532, холст (перев. с дерева), масло

Справа на картине царь Мидас и Афина слушают игру Аполлона и Марсия на музыкальных инструментах. В центре Аполлон, признанный Афиной победителем соревнования, сдирает кожу с Марсия за то, что тот посмел бросить ему вызов. На заднем плане Аполлон наделяет Мидаса ослиными ушами за попытку оспорить решение Афины. Лежащий слева брадобрей сплетничает тростникам о позоре царя.

В очерке древнегреческого философа Теофраста «Характеры» – достопамятном сатирическом обзоре человеческих пороков – наряду с одиозными образами Скареда, Льстеца, Хвастуна, Труса выведен также Вестовщик:

Вестовщичество – это измышление ложных историй и известий, которым вестовщик хочет придать веру, а вестовщик – это такой человек, который, встретившись с другом, тут же строит многозначительную мину и с улыбкой спрашивает: «Откуда?», и «Что скажешь?», и «Нет ли у тебя новостей насчет того самого?», и пристает с расспросами: «Не слышно ли чего поновее? А ведь рассказывают новости, и хорошие». И, не давая ответить, он продолжает: «Да что ты говоришь! Ничего не слыхал? Ну, кажется, я тебя употчую новостями». И рассказывает, будто есть у него либо воин…либо раб флейтиста Астия, либо подрядчик Ликон, который прибыл с самого места битвы: от этого-то человека он и наслышан. Вот каковы источники его сведений – никому их не опровергнуть.

При этом Теофраст отделяет вестовщика от просто словоохотливых типов – пустослова и болтуна. Пустослов неприятен разве что своим занудством, а болтун – назойливостью. В этом разграничении обнаруживается воплощенная в сплетнях порочная взаимосвязь злоязычия и празднословия. Стоит собраться вместе хотя бы двум трепачам, как запускается бесперебойный конвейер лживых россказней, непристойных историек, вздорных выдумок.

Охочая до россказней толпа пребывала в плену празднословия, во власти фатики – «общения ради общения», непринужденной беседы; в вульгарном представлении – досужей болтовни. По одной из этимологических версий, понятие происходит от греч. photos – сказанный; по другой – от лат. fatuus – глупый, fatuor – нести вздор, говорить глупости.

Пальму первенства в сплетничестве издавна отдавали женщинам. Уже в раннегреческий период формируется ролевая модель женщины-сплетницы, складывается публичный образ кумушки-трещотки, порочной болтушки. Этот речеповеденческий типаж эмоционально описан Семонидом Аморгским: «Проныра, ей бы все разведать, разузнать, Повсюду нос сует, снует по всем углам». Излюбленное место сплетничества – гинекей, женская половина дома.

Жан-Леон Жером «Греческий интерьер (гинекей)», 1850, холст, масло

Разносчицы сплетен были влиятельными фигурами греческого полиса. Тиран Гиерон Сиракузский контролировал приближенных при помощи специально организованной группы «подслушивающих женщин». В дальнейшем сплетница становится популярнейшим литературным персонажем и объектом изобразительного искусства.

Яркий образ пронырливой и настырной сплетницы, ассоциированный все с той же сорокой, находим в сатире Ювенала. «…Этакой все, что на свете случилось, бывает известно: Знает она, что у серов, а что у фракийцев, секреты Мачехи, пасынка, кто там влюблен, кто не в меру развратен. Скажет она, кто вдову обрюхатил и сколько ей сроку, Как отдается иная жена и с какими словами; Раньше других она видит комету, опасную царству Парфян, армян; подберет у ворот все слухи и сплетни, Или сама сочинит, например, наводненье Нифата, Хлынувшего на людей и ужасно залившего пашни, Будто дрожат города, оседает земля, – и болтает Эта сорока со встречным любым на любом перекрестке».

Артемизия Джентилески «Аллегория Молвы», 1630–1635, холст, масло

Древние различали собственно сплетню – пустой слух, досужую болтовню, часто переходящую в клевету, и молву — извещение свыше, божественное прорицание. Считалось, что сплетни распространяются самими людьми, молва же имеет самопорождаемую сверхъестественную природу. В Афинах был установлен алтарь в честь богини Оссы – персонифицированной молвы. У римлян она звалась Фама. «Молва ведь богиня», – утверждал Гесиод в поэме «Труды и дни». Он же определил сплетни как «груз, который легко поднять, но тяжело нести и еще труднее сбросить». Античные ораторы в публичных выступлениях настаивали на том, что они апеллируют к молве, тогда как их оппоненты и враги опираются на сплетни.

Вневременная, узнаваемая во все века ситуация сплетен представлена в одной из сатир Горация: «Чуть разнесутся в народе какие тревожные слухи, Всякий, кого я ни встречу, ко мне приступает с вопросом: “Ну, расскажи нам (тебе, без сомненья, все уж известно, Ты ведь близок к богам!) – не слыхал ли чего ты о даках?” – “Я? Ничего!” – “Да полно шутить!” – “Клянусь, что ни слова!” Ну, а те земли, которые воинам дать обещали, Где их, в Сицилии или в Италии Цезарь назначил? Ежели я поклянусь, что не знаю, – дивятся, и всякий Скрытным меня человеком с этой минуты считает!» Овидий в «Метаморфозах» изобразил Молву обитающей в жилище из звонкой меди на вершине горы меж землею, морем и небом – потому всевидящей и всеслышащей. На пороге толпится гомонящий люд, вокруг носятся «воздушные сонмы» облыжных слухов, которые тут же передаются из уст в уста, все более искажаясь и превращаясь в сплетни. Поблизости бродят Заблуждение, Легковерие, Разочарование, Страх, Гнев и прочие персонифицированные чувства-компаньоны сплетен.

В Древнем Риме наряду с профессиональными клеветниками-делаториями были и полупрофессиональные сплетники – диурнарии (лат. diurna – ежедневный, поденный). Преимущественно люди образованные, но без определенных занятий, то есть в современном представлении безработные, они охотно подвизались наемными сборщиками новостей о примечательных происшествиях, невероятных случаях, скандалах, плутнях, чудесах.

Отношение к этим неутомимым «поставщикам контента» было полу-шутливым-полупрезрительным. Цицерон называл плоды их трудов com-pilatio – лат. букв. «ограбление, хищение» (отсюда же современное слово «компиляция»). Диурнарии – предшественники репортеров, только собирали они все подряд: и достоверные сведения, и досужие вымыслы, и всякие побасенки.

Тит Ливий в «Истории от основания города» рассказывал о нелепых слухах периода Второй Пунической войны: о небесном знаке в виде корабля, ударе молнии в Храм Фортуны, появлении на свет ребенка со слоновьей головой и даже о корове, что взобралась на третий этаж дома возле рынка и сиганула вниз…

Античной истории сплетен известны и трагикомические случаи, вроде того, что приключился однажды с Цицероном. Будучи наместником в Сицилии, он получил известие о собственной гибели. В Риме на всех углах трещали об убийстве наместника.

Свирель страха

В допечатную эпоху к слухам и сплетням относились куда серьезнее, однако появление газет не только не дискредитировало неавторизованную и неподтвержденную информацию, но сделало ее вполне конкурентоспособной, а во многих случаях даже лидирующей на рынке новостей. Одно из объяснений этого заключается в эмоциональности: слухи и сплетни транслируют не только факты, но и аффекты. А все дающее психологическую разрядку всегда ценилось и никогда не дешевело. Эмоциональный капитал тем выше, чем больше людей вовлечено в обсуждение, чем ярче накал страстей, чем шире диапазон мнений.

О значимости сплетен в частной жизни свидетельствует хотя бы такой хрестоматийный случай. Едва вылепив первую «Пьету» для собора Святого Петра, Микеланджело с негодованием узнал, что сплетники приписывают ее авторство некоему Кристофору Солари. Возмущенный скульптор высек на перевязи, идущей через левое плечо статуи: «Это сделал Микеланджело Буонарроти из Флоренции». Впоследствии он немало сожалел об этой наивной попытке восстановления справедливости и больше никогда не практиковал подобные подписи.

Всерьез бороться с пересудами и кривотолками было практически невозможно. Отчасти это компенсировалось развитием заданной Античностью литературной традиции осмеяния и бичевания сплетников.

«Так не поранит острый нож, Как ранит подлой сплетни ложь, Причем лишь после обнаружишь, Что сделал это тот, с кем дружишь», – сетует Себастьян Брант в «Корабле дураков». В пьесе Честера о Всемирном потопе жена Ноя соглашается взойти на ковчег только в сопровождении своих спутниц-сплетен. В итоге остается со сплетнями на берегу, однако Ноевы сыновья силком затаскивают строптивицу в ковчег – и в ответ на приветствие супруга она в ярости колотит его по башке. Но, пожалуй, точнее всего о сплетнях сказано Шекспиром в «Короле Генрихе IV»: «Молва – свирель. На ней играет страх, Догадка, недоверчивость и зависть. Свистеть на этой дудке так легко, Что ею управляется всех лучше Многоголовый великан – толпа» (пер. Б. Пастернака).

Сплетничество вообще один из сквозных сюжетообразующих мотивов шекспировских пьес. Репутация Геро становится объектом пересудов. Злоречивые сплетни распространяются про Бенедикта. Яго злословит Дездемону. Помпей осуждающе сплетничает о пирах при дворе Антония. Отношения Офелии и Гамлета становятся предметом сплетен.

Шекспиру вторит его современник Сервантес: «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку». Герои второго тома «Дон Кихота» читают первый том как собрание сплетен и слухов о них самих.

«Свирель страха» громче всего звучит в переломные исторические периоды. Вспомнить хотя бы событие, которое французский историк Жорж Лефевр назвал «одним ложным слухом» и которое так и называется – «Великий страх» (la Grande Peur) 1789 года во Франции. Это были две недели жаркого лета, большой паники и тотальной шпиономании. 14 июля была захвачена Бастилия, поползли слухи об «аристократическом заговоре» короля, начались восстания крестьян против землевладельцев. Отовсюду начали поступать свидетельства о появлении целых полчищ то ли австрийских, то ли британских разбойников, громящих селения, сжигающих поля.

Паникеры угодили в ловчую яму лжи: никто не усомнился ни в реальности разбойников, ни в том, что они действуют сообща с аристократами. Жуткий слух о «лесных шпионах», как затем выяснилось, не имевший никаких оснований, пронесся сквозь тысячи уст и тысячи ушей. К концу августа панические разговоры стихли так же быстро, как и начались, а события тех дней подарили французскому языку фигуральное выражение histoire de brigands – «история разбойников», то есть небылица, невероятная история.

Особый феномен, наиболее ярко проявившийся в истории Нового времени, – бродячие слухи, которые возникали с регулярной периодичностью и циркулировали длительное время. Со временем слухи-долгожители становились деревенскими преданиями и городскими легендами. В той же Франции XVII–XVIII веков одним из бродячих слухов было похищение детей. Королевский прокурор Робер в 1701 году писал: «Чернь, всегда готовая верить в подобные новости, не только в этом убеждена, но воображает, что детей убивают для того, чтобы из их крови приготовить ванну для какой-то высокопоставленной персоны; об этом говорят публично на всех углах».

Через двадцать лет французскую столицу накрывает новая волна того же слуха. Проходит еще тридцать лет – и вновь Париж трепещет от россказней, будто бы полицейские хватают детей, бродяг и нищих прямо на улицах, чтобы готовить ванны «для восстановления здоровья короля». Современные ученые объясняют этот слух двояко. С одной стороны, как ропот коллективного бессознательного, отражение извечного народного недовольства монархом. С другой стороны, как следствие объективных социальных перемен – в данном случае реакции простолюдинов на стремление городских властей избавиться от асоциальных элементов.

Его величество мнение

Частная жизнь европейцев с XVIII столетия подчиняется просветительскому принципу, сформулированному Вольтером: «Миром правит мнение». Людям всех сословий далеко не безразлично, какими они предстают в глазах других, что о них думают и говорят. Развеивая ложные мнения, сокрушая мнимые авторитеты (хрестоматийный сюжет – сказка о голом короле), слухи порождают все новых и новых призраков лжи.

Яркие литературные примеры сплетничества – в «Севильском цирюльнике» Бомарше, «Школе злословия» Шеридана, «Тартюфе» Мольера. «Кто сам душой нечист – на кривотолки хват. Такие что-нибудь услышат, подглядят, С три короба приврут да и распустят слухи, В минуту сделают они слона из мухи» (пер. М. Донского).

Затем в англоязычных аристократических кругах входит в моду small talk – светская беседа, салонная болтовня, та же фатика. Считается, что этот формат коммуникации сложился в Викторианскую эпоху, хотя его зарождение вполне соотносимо с зарождением самой аристократии. Со временем small talk утрачивает национальную специфику, сугубо аристократическую принадлежность и строгую этикетно-тематическую рамку.

Джованни Болдини «Сплетни», 1873, дерево, масло

Альберт Эдельфельт «Сплетни», 1887, холст, масло

Винсент Степевич «Сплетни у колодца», втор. пол. XIX в., бумага, акварель

Вильгельм Амберг «Сплетничающие служанки», сер. XIX в., холст, масло

Традиционно начинаясь с разговоров о погоде, непринужденный диалог плавно сворачивает на обсуждение актуальных событий и новостей. Вот тут-то милые дамские ротики превращаются в алчные клювы сорок-сплетниц – и начинается перемывание косточек.

Центрами притяжения сплетен продолжают оставаться традиционные места встреч и общих сборищ: светские салоны и игорные дома, бальные залы и театральные ложи, кабачки и трактиры, рынки и лавки, цирюльни и бани, деревенские колодцы и городские колонки… Повторяющиеся бытовые сценки и узнаваемые сценарии общения отображаются живописью. Сплетничают кокетливые девушки и солидные матроны, беспечные юнцы и степенные мужи. Позы, жесты, движения, выражения лиц – все выглядит убедительно правдоподобным. Все, за исключением речей.

Появились новые синонимы сплетничества и слухотворчества. Так, английское слово scuttlebutt первоначально означало корабельный бак с питьевой водой, а затем стало просторечным именованием пересудов матросов. Во время Первой мировой войны возникло другое английское слово furphy – от названия компании, производившей водовозные телеги для солдат Австралийской Армии. Имя собственное стало нарицательным названием неподтвержденной информации, поскольку такие повозки служили местами спонтанных солдатских сборищ и, соответственно, распускания слухов.

Есть мнение, что слово gossip введено в речевой обиход Шекспиром, но презрительно-негативный смысл приобрело только в XIX веке, а в староанглийском писалось «godsibb» и означало крестного (sibb – родственник + God – бог = букв. «человек, связанный Богом с другим человеком»). Позднее gossip употреблялось также в значении «близкий друг, доверительный собеседник», а еще «женщина, которая ободряла роженицу советами, развлекала разговорами».