Текст книги "Злоречие. Иллюстрированная история"

Anathema sit!

Религиозная разновидность проклятия – анафема. Любопытна этимология слова: изначально оно означало жертвоприношение богам и только позднее – отвержение, изгнание, проклятие. В более узком смысле и в форме восклицания («анафема!») это бранное слово, ругательство, ныне уже устаревшее.

Из языческого словаря анафема перешла в христианский со значением официального – на государственном уровне – отлучения от Церкви.

Фернан Кормон «Скитания проклятого Каина и его потомства», 1880, холст, масло

…Но Бог сказал ему: «Кровь твоего брата на земле: она взывает ко Мне. Ты проклят: земля, которую ты напоил кровью брата, отвергнет тебя. Сколько бы ты ни возделывал землю, она уже не будет тебя кормить. Ты будешь скитаться по свету и не будешь знать покоя». (Бытие, 4: 11–12). В народной этимологии имя Каина связывается с древнерусским глаголом окаяти (проклясть), от которого произошло слово окаянный, изначально означавшее «достойный проклятия». Так, князь Святополк Владимирович за братоубийство получил прозвище Окаянный.

Латинская формула проклятия и отречения от Церкви: Anathema sit! («Да будет предан анафеме!»). Проклятый означает в данном случае «противный Богу», лишенный Божьего благословения. Известная поговорка: Не согрешишь – не покаешься; не покаешься – проклят будешь! Так из античных и ветхозаветных культов христианство заимствовало идею проклятия как высшего наказания – осуждение на бедствия.

Войдя в употребление с IV века (соборы Лаодикийский и Эльвирский), анафема становится традиционной практикой религиозного осуждения вероотступников и наказания еретиков. Формула анафемы была самым устрашающим наказанием для христианина: «Не воскреснет он в день Страшного суда». Следствием анафемы было лишение гражданских прав: отлученный не мог участвовать в политических делах, судебных процессах, торговых сделках, религиозных церемониях.

В первые века христианства и даже позднее провозглашение анафемы не было строго регламентировано из-за множества нерешенных теологических вопросов и неутихающих споров о вере. Яркий пример – Антиохийский собор 341 года, где 87 прелатов предали анафеме Афанасия Великого, который в свою очередь предал анафеме осудивших его прелатов. Далее Афанасий Великий дважды отлучен от Церкви папой Либерием. Впоследствии же оба причислены к лику святых.

Казнь Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, 1898, книжная иллюстрация

По легенде, в 1314 году Жак де Моле, Великий магистр ордена тамплиеров, взойдя на костер, произнес страшное проклятие: Папа Климент! Король Филипп! Рыцарь Гийом де Ногарэ! Не пройдет и года, как я призову вас на Суд Божий! Проклинаю вас! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!

Так и случилось: папа умер через месяц, король – через восемь месяцев. Еще лет триста на Францию сыпались мыслимые и немыслимые беды… А советник Ногарэ затесался в легенду вообще ошибочно, уйдя из жизни еще за год до описанных событий. Другая версия легенды: де Моле зашифровал проклятие иероглифами и начертал на стенах комнаты замка, в котором содержался перед казнью. Эта драматическая история легла в основу знаменитого цикла романов Мориса Дрюона «Проклятые короли» (1955–1977).

Религиозное проклятие было мощнейшим инструментом не только теологической, но и политической борьбы. Инквизиторские проклятия считались сильнее всех прочих, имели огромное влияние на светскую власть. Тексты анафем провозглашались публично, вывешивались на стенах соборов и во всех храмах епархии, к которой принадлежал проклинаемый.

За анафемой нередко следовало и лишение жизни, чаще всего сожжением на костре. Это благообразно именовалось «наказанием без пролития крови». Святая Инквизиция уничтожила таким способом около десяти миллионов человек – считай, все население современной Чехии или Португалии. Если же обвиняемый был священником либо монахом, анафема уничтожала также знаки посвящения в сан, порой с особой жестокостью. У Джордано Бруно прежде сожжения на костре срезали кожу с большого и указательного пальцев, тем самым ритуально убирая следы миропомазания.

Подобно бушевавшим тогда же эпидемиям чумы, средневековая Европа была охвачена эпидемией проклятий. Фактически любой мог быть провозглашен богоотступником и еретиком. Проклятие ложилось на беззаконника, лихоимца, блудника – и на всякого схваченного по ошибочному подозрению или навету.

Стефано ди Джованни (Сассетта) «Блаженный Раньери Разини проклинает лихоимца из Читерны», 1444, дерево, масло

Каждую эпоху отличает ключевая фобия. В Античности это страх судьбы, злого рока, в Средневековье – страх проклятия, порой принимавший масштаб психоза. И никуда не деться от ассоциаций-штампов, неизменно возникающих при слове «проклятие»: если не избушка ведьмы – так зловещие тени готических соборов.

Как и магическое, религиозное проклятие долго прикидывалось словесным оборотнем, что ярко иллюстрируется судьбой протопопа Аввакума. После тщетных увещеваний Большим Московским церковным собором его расстригли (лишили сана, низвергли из священного чина) и «опроклинали» за обедней в Успенском соборе. Аввакум наотрез отказался принести покаяние и «проклинал сопротив» – наложил анафему на архиереев.

В течение четырнадцати лет, сидя на хлебе и воде в земляной тюрьме Пустозерского острога, Аввакум вел информационную войну с никонианами, рассылая послания и грамоты, которые прятал по тайникам в деревянных крестах и древках бердышей стрельцов, помогавших мятежникам. После письма с поношениями патриарха и жесткой критикой царя Аввакум с тремя единоверцами «за великия на царский дом хулы» был сожжен.

Григорий Мясоедов «Сожжение протопопа Аввакума», 1897, холст, масло

Со временем анафема обретает более четкие канонические рамки. Проклинались прежде всего идолопоклонники и богохульники, затем – лихоимцы, кровосмесители, бунтари, изменники и другие великие грешники. Среди наиболее известных исторических личностей в перечне анафематствуемых Григорий Отрепьев, Степан Разин, Иван Мазепа.

Проклятие псалмами

Особой разновидностью церковного проклятия была псалмокатара (греч. букв. «проклятие псалмами») – богослужебный чин анафемы в практике византийской церкви XIII–XVII веков, использовавший псалмы в качестве молитвенных формул. Псалмокатара применялась к скрывавшимся от правосудия преступникам, прежде всего к неизобличенным ворам, полностью отлучая от Церкви и призывая на них всевозможные недуги и пагубы.

«Да будет он все лета жизни его на земле страдая и трясясь, как Каин… И в его жилище да не будет обретен благой день, но да будут – имущество его, а также, что имеет и что сделает, во всяческую погибель.»

Обряд совершался семью священниками, которые по завершении литургии надевали облачение наизнанку, переобувались с правой ноги на левую, ставили в центр храма сосуд с уксусом в окружении семи смоляных черных свечей и помещали в уксус кусочек негашеной извести «в объеме одного яйца». Затем каждый священник брал по свече и, окутанный дымом и смрадом, читал определенный фрагмент из Псалтири и так называемого «тропаря Иуды» (четвертого антифона «последования страстей»). После завершения обряда сосуд переворачивали вверх дном или разбивали и оставляли в храме. Внешне очень эффектный, этот обряд производил неизгладимое впечатление на прихожан.

Проклятый по такому «отлучательному молению» через некоторое время «и чернеет, и вспухнет, и расседается, и подпадает гневу Божию». Если хотели смерти проклинаемого – его поминали в ряду умерших; если только болезни – то в числе живых. При совершении псалмокатары на преступника возносилась также посмертная кара: чтобы тело его не истлело и тем самым приняло бы вид безобразный и ужасающий, как у вурдалака.

Влияние канона псалмокатары прослеживается и в русской церковной практике. Так, в 1663 году самого патриарха Никона (правда, в то время уже опального) обвинили в проклятии государя текстами псалмов. В проклятии Собором 1689 года духовного деятеля Сильвестра Медведева также читаем: .И да будет отлучен и анафематствован от Отца и Сына и Святого Духа ныне и по смерти не прощен; и тело его не рассыплется и земля его не приемлет…

«Яко же умре»

В 1716 году воинским уставом Петра I было введено шельмование (нем. schelmen – назвать подлецом) – позорящее наказание для дворян, приговоренных к смертной казни либо вечной ссылке. По сути, это был светский аналог анафемы и вариант античной атимии. Виновный публично объявлялся вором (шельмой), получал на грудь табличку с описанием вины и доставлялся к месту казни на черных дрогах. Затем над его головой преломляли шпагу либо прибивали доску с именем к виселице в знак лишения дворянства, всех сословных привилегий и гражданских прав.

Указ гласил: «Шелмован и из числа добрых людей извержен». Ошельмованный оказывался «яко же умре» (юридическая смерть!), исторгался из общества, исключался из коммуникации. За любые преступления против него, кроме убийства, не было уголовных наказаний. Он лишался права находиться на госслужбе, обращаться в суд и даже ходить в гости.

«Генеральный регламент» грозил галерами за порочащие контакты с ошельмованными. Их строжайше запрещалось «в какое-либо дело, ниже свидетельство принимать», а также «посещать и в компании допускать». В довершение ко всему ошельмованный лишался фамилии (ср.: античная практика «забвения имени»), превращаясь в «бывшего Гурьева», «бывшего Иванова». Это было проклятие-изоляция.

Василий Перов «Отпетый», 1873, холст, масло

Проклятие как социальная практика отражена в русской фразеологии. Закоренелого преступника в народе называли отпетым — то есть пропащим, конченым, сгинувшим во грехе, изринутым из числа достойных людей. Дословно – прошедшим погребальный обряд отпевания и «прежде смерти похороненным». Не случайно также нарушителя закона называли порешенный — дословно «убитый».

Само слово «шельма», как и слово «изменник», считалось крайне недостойным, позорящим человека. Называть им даже в шутку честных людей значило нанести им оскорбление. Впоследствии шельмование обрело переносный смысл – распространение порочащих сведений о ком-либо. В современном понимании это дискредитация, навешивание словесных ярлыков.

Особый сценарий наказания – «сказание смерти и положение на плаху». Преступника во всеуслышание извещали, что он приговорен к казни, а затем так же публично объявляли «всемилостивейшее избавление от натуральной смерти». Онтологически это была еще одна разновидность социального проклятия.

В 1706 году за перебранку и драку с охраной царевича Алексея немцам Ягану Вейзенбаху и Максиму Лейке был вынесен приговор: «казнить смертью, отсечь головы и, сказав им эту смертную казнь, положить на плаху и, сняв с плахи, им же, иноземцам, сказать, что Великий государь, царь Петр Алексеевич… смертью их казнить не велел, а велел им за то озорничество учинить наказанье бить кнутом». Однако и кнутование толком не состоялось. Наблюдавший за происходящим глава Преображенского приказа Ромодановский не выдержал и собственноручно принялся лупить тростью «заморских безобразников», после чего приказал «вытолкать их на свободу».

Более масштабная и достопамятная инсценированная экзекуция зафиксирована в деле Петра Шафирова – вице-канцлера, дипломата и толмача Петра I. Примечательно, что Шафирова обвиняли не только в «упрямстве, учиненном против указов», но и в злоречии – осквернении «чести судебного места надменной бранью». 15 февраля 1723 года с преступника сняли парик и шубу, возвели его на специально установленный перед сенатской канцелярией эшафот, приказали стать на колени и положить голову на плаху. Палач занес здоровенный топор, но рубанул не по голове, а по плахе, после чего Шафирову объявили императорскую милость «во уважение его заслуг».

Постфактум это обрядовое устрашение и публичное переживание инсценировки казни, отчасти схожее с шельмованием, получило название политическая смерть. Через тридцать лет ей будет дано более развернутое толкование. «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или хотя и без всякого наказания, только вечной ссылкой».

Один из самых известных случаев инсценированного приготовления к смертной казни в XIX веке – возведение на эшафот не знавших о своем помиловании петрашевцев, в числе которых был молодой Достоевский. По признанию писателя, им пришлось пережить «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Петрашевцам зачитали конфирмацию смертного приговора, надели на них предсмертные рубахи, ритуально преломили шпагу над головами дворян, скомандовали солдатам прицелиться… И лишь затем огласили итоговый приговор.

В отсутствие наказуемого казнь могла совершаться заочно и символически. Эта традиция шла из средневековой Европы, где осужденный на пожизненное заключение либо приговоренный к казни, но укрывшийся от правосудия, в особых случаях заменялся табличкой с именем или куклой, которая называлась эффи́гия (лат. effigies). Считалось, что казнь in effigie (заочно, постановочно, в изображении) не только позорна, но и способна повлиять на судьбу злодея.

В таком символическом действе соединялись смыслы проклятия как магической практики и юридической процедуры. Это был метонимический ритуал, подобный протыканию иглами глиняных или тряпичных фигурок в языческой магии. Так казнили, например, куклы маркиза де Сада и его лакея; «набитую чучелу» гетмана Мазепы, которую сперва протащили по городским улицам, после чего канцлер Головкин сорвал с нее андреевскую ленту, а Меншиков вздернул муляж на виселицу. Вспомним знаменитое пушкинское: «Мазепы лик терзает кат».

Ритуальной казни подверглось «изображение варварского лица самозванца и злодея Емельяна Пугачева, которому злые сердца преклонились и обольщали простодушных» – как было означено в указе Секретной комиссии. На площади установили настоящую виселицу, под которой сожгли «сию мерзкую харю во изобличение зла». Казнили даже пугачевские «манифесты» с призывами ловить и вешать дворян. Бунтовские послания сжигали у позорных столбов при всем честном народе.

«Зверояростному» самозванцу и самому приписывали колдовские способности. Ходил страшный слух, будто бы сидевший в клетке на тюремном дворе Пугачев попросил старшину конвоя Мартемьяна Бородина налить ему чарку водки перед отправкой в Москву. На отказ Бородина бунтовщик ответил проклятием: мол, не Мартемьян будет свидетелем смерти Емельяна, а ровно наоборот. Так почти и случилось. После казни Пугачева Бородин удостоился приема императрицей. И вот, когда они мило беседовали, вдруг откуда ни возьмись выскочил хохочущий Пугачев с криком: «Дак я ж и вправду ейный муж!» От такового бесовства Бородин рухнул замертво… Однако перед казнью с Пугачева была снята анафема – за то, что «с сокрушением сердечным покаялся в своих согрешениях пред Богом».

Анри Мейер «Гражданская казнь Альфреда Дрейфуса», рис. в газете «Le Petit Journal», 1895

После 1766 года шельмование было заменено в России «лишением прав состояния» и стало называться гражданской казнью, существенно ограничивавшей, но полностью не отменявшей правоспособность наказуемого. Ритуал применялся исключительно к дворянам и состоял в том же публичном «повреждении чести» – преломлении шпаги над головой осужденного в знак лишения прав состояния. Этой экзекуции в разное время подвергались некоторые из декабристов, писатель Николай Чернышевский, этнограф Григорий Потанин.

К концу XIX столетия в России сохранились лишь частичные элементы гражданской казни: «опубликование осужденного через ведомости сенатские, обеих столиц и губернские, выведение из биржевого собрания через биржевого старшину и выставление имени в биржевой зале».

Обнажение чувств

Со временем суть бытовых проклятий не менялась – менялись лишь сцены и декорации. В греко-римскую эпоху проклятие – знак доверия высшим силам, в Средние века – демонстрация власти, в Новое время – обнажение чувств. Барочная культура XVIII века превратила проклятие в модную публичную позу.

Жан-Батист Грез «Отцовское проклятие, или Неблагодарный сын», 1777, холст, масло

Громовые раскаты голоса, воздевание рук, эффектные позы придавали проклятию своеобразный шик. Из агрессивного выпада оно превращалось едва ли не в благородный жест, демонстрацию «праведного гнева» и использовалось как инструмент психологического манипулирования. Обнажением чувств скрывались подлинные намерения.

Типичная семейная драма: сын объявляет отцу об уходе в армию – и отец проклинает его. Известная картина Жана-Батиста Греза составляет диптих с другим полотном того же французского художника – «Наказанный сын»: вернувшийся отпрыск застает отца уже на смертном одре. Преувеличенный пафос, подчеркнутый сарказм и условность обеих сцен очевидны, а морализаторство обрамлено сентиментальностью.

Новое время переосмыслило не только функции проклятия, но и связанные с ним культурные практики. Так, в период Великой французской революции стало вновь актуально древнеримское понятие враг народа (лат. hostis publicus – букв. «враг общества») – объявление человека вне закона с последующим уничтожением. Это определение применялось к сторонникам возврата королевской власти, смутьянам, распространителям ложных известий, фактически являясь очередной разновидностью социального проклятия.

Затем «врагов ВКП(б) и Советской власти» маниакально разыскивали и массово истребляли во время сталинских репрессий. Эта формула означала уже не только и даже не столько политический ярлык (гл. XIV) и судимость по печально известной 58-й статье УК РСФСР, но фактически все то же исключение человека из общественной жизни, исторжение из коммуникации. С родственниками «врагов народа» переставали общаться соседи, от них шарахались сослуживцы. Детей «врагов народа» жестоко третировали сверстники и всячески унижали взрослые.

Гюстав Доре «Спящая красавица», илл. к сказке Шарля Перро, 1897, офорт

В немецких сказках проклятые превращаются в воронов. В итальянской народной сказке рыбак гибнет в море из-за слов матери «чтоб ты утонул!». В русской сказке «рассердилась королевна и с сердцов проклятье промолвила: “Чтоб тебя, соню негодного, буйным ветром подхватило, в безвестные страны занесло…”».

Один из самых известных сказочных сюжетов с мотивом проклятия – «Спящая красавица». В отместку за неприглашение на праздник фея пообещала принцессе смерть от укола веретеном. Наибольшей популярностью пользуются литературная версия этой сказки Шарля Перро и редакция братьев Гримм. Самый ранний вариант – во французском рыцарском романе «Персефорест» середины XIV века.

Эволюционировали также и магические проклятия. Со временем отмирали культы, забывались поверья, но в стихии творчества проклятие по-прежнему имело магическую силу. Мифологические мотивы и фольклорные сюжеты перерабатываются авторской литературой – порождая новые смыслы и обнажая новые чувства.

Эжен Делакруа «Проклятие Дездемоны ее отцом», 1852, дерево, масло

Отец главного героя юмористического романа Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1767) предложил целую теорию, согласно которой существуют «формулы проклятий, подходящих для любого случая».

Проклятия витают и над персонажами русских романтических повестей позапрошлого столетия: «Остров Борнгольм» Карамзина, «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» Бестужева-Марлинского, «Привидение» Одоевского, «Штосс» Лермонтова, «Привидение в Инженерном замке» Лескова. В тургеневском стихотворении в прозе «Проклятие» описана ожесточенная распря между двумя крестьянами, в которой сын тяжко оскорбил отца. В любимом многими поколениями читателей рассказе А.К. Толстого «Упырь» развивается один из сквозных мотивов готической литературы: наказание проклятием потомков за грехи предков. Попытки помешать силам зла и снять проклятие заканчиваются болезнью, безумием, расчеловечиванием, наконец, смертью.

Проклятия – фирменный прием Шекспира. Меркуцио умирает с проклятиями на устах в адрес Монтекки и Капулетти. Королева Маргарита велеречиво проклинает род Йорков в «Ричарде III»: Так, стало быть, доносятся проклятья Сквозь тучи к небесам? Тогда, о тучи, Дорогу дайте и моим проклятьям!.. В «Генрихе VI» Йорк обрушивает проклятие на кровожадную Маргариту Анжуйскую: Бери же мой венец и с ним проклятье. Такую же отраду встреть в несчастье, Какую мне дала рукой свирепой! Маргарита в свою очередь проклинает едва ли не половину героев этой хроники – и они умирают. В «Макбете» проклятия маскируются под ведьмины пророчества. Увлеченные оккультизмом читатели и даже некоторые исследователи полагают, что Шекспир вложил в уста героев этой пьесы настоящие колдовские формулы.

Большие мастера по части проклятий – персонажи Гоголя. В «Ночи перед Рождеством» дьячиха желает ткачихе, чтоб та «не дождала своих детей видеть». Хивря в «Сорочинской ярмарке» желает Грицько подавиться. В «Майской ночи» голова желает «висельнику» подавиться камнем. Басаврюк из «Вечера накануне Ивана Купала» желает забить горло священнику горячей кутьей. Плюшкин из «Мертвых душ» в гневе проклинает старшую дочь, убежавшую из дома со штабс-ротмистром, а Чичиков в сердцах мысленно посылает проклятия приставучему Ноздреву. Вот уж где впечатляющее обнажение чувств!

Уильям Холман Хант «Леди из Шалотт», 1886, гравюра с картины

В балладе английского поэта Альфреда Теннисона «Волшебница Шалотт» («Леди из Шалотт»), основанной на средневековой легенде об Элейне (Лилейной деве) из Астолата, рассказывается о девушке, на которой лежит таинственное проклятье. Элейна вынуждена оставаться в башне на острове Шалотт посреди реки, вечно ткать гобелен и смотреть на мир только через волшебное зеркало. Девушка ткет бесконечное полотно, изображая на нем чудеса, которые ей удается разглядеть в зеркале. В легенде не сказано, кто именно наложил проклятие на леди Шалотт и какое наказание ее ожидает в случае нарушения запрета. Судьба девушки окутана тайной.

Мотив проклятия – один из ключевых и в творчестве Достоевского. Взять хотя бы роман «Униженные и оскорбленные»: герои обмениваются проклятьями словно рукопожатиями, живут в постоянном страхе проклятий, при этом воспринимая их как нечто если не естественное, то вполне привычное, почти обыденное («Он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен»). Одна из самых сильных сцен романа – с медальоном, который в ярости топчет отец, проклиная дочь: «Навеки, навеки будь проклята мною! Навеки, навеки!»

Страх материнского проклятия довлеет над главным героем романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Порфирий Головлев, известный как Иудушка, крепко помнил слова матери: «…Приеду в Головлево, прикажу открыть церковь, позову попа и закричу: “Проклинаю!” – и это воспоминание останавливало его от многих пакостей, на которые он был великий мастер». Но страсть к пакостям оказывается сильнее страха – и в итоге мать таки проклинает Иудушку.

Герою романа Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» Вересову «все казалось, что он чует над собой холодный гнет отцовского проклятия, что это проклятие всегда в нем и при нем, нигде не разлучно, вечно присуще ему, что оно живет даже в самой атмосфере, охватывающей его тело, и, о чем бы ни думал он, что бы ни делал

Неистощимы и литературные фантазии о возможных воплощениях проклятий. Одни только проклятые предметы могли бы составить целый музей. Конь в рассказе Эдгара По «Метценгерштейн», статуя в новелле Проспера Мериме «Венера Илльская», алмаз в детективном романе Уилки Коллинза «Лунный камень», картина в гоголевском «Портрете»…

Из литературных произведений реконструируется эволюция бытового проклятия в порицание (гл. V). Стихия народной речи еще сохраняет энергетический заряд, превращающий слово в оружие усилием веры, тогда как в аристократической, а затем интеллигентской среде злопожелания постепенно утрачивают буквальный смысл. «Проклинаю» употребляется в значении «резко осуждаю», «гневно обличаю», «категорически не приемлю».

Со временем возникают производные понятия: например, джинкс (англ. jinx) – вещь, способная приносить неудачу, или человек, чьи высказывания становятся невольными проклятиями. Не имеющее ясной этимологии, это слово пришло из Америки XIX века и распространилось в Европе в 1930-е годы.