Текст книги "Злоречие. Иллюстрированная история"

Глава V
Дурная бесконечность. Порицание, осуждение, критиканство

Верный признак собственного упадка – когда начинаешь особенно примечать чужой позор. Пятная других, многие норовят скрыть, хотя и не смыть собственные пятна.

Бальтасар Грасиан-и-Моралес

Тот, кто рассказывает тебе о чужих недостатках, рассказывает другим о твоих.

Дени Дидро

 
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих.
 

А. С. Пушкин

Пере Боррель дель Казо «Убегая от критики», 1874, холст, масло

Испанский художник Пере Боррель дель Казо создал нетривиальный символ бегства от критики. Картина необычна: напуганный юноша кажется трехмерным и будто бы оживает, пытаясь выбраться из рамы. Этот художественный прием называется тромплей (фр/trompe-l'reil = tromper – обманывать + I'reil – глаз; обман зрения) – создание оптической иллюзии объемного изображения в двумерной плоскости.

Символ дель Казо очень емкий и точный. Человек по природе слаб, подвержен порокам, но страшится осуждения. Однако избежать его невозможно. Жизнь без критики – иллюзия, как иллюзорна картина-обманка. Юноша стремится выйти из какой-то темной неясной пустоты – условного пространства, которое можно наполнить любым вещным содержанием и представить во множестве жизненных ситуаций. Бегство от критики – дурная бесконечность из ниоткуда в никуда.

Склонять во всех падежах

Обобщенно порицание можно определить как выражение неодобрения, презрения, отрицательной оценки с расчетом вызвать эмоциональную реакцию. Неодобрительная лексика, слова и выражения с осуждающим значением называются в лингвистике пейоративы (лат. pejorare – ухудшать) и дерогативы (англ. derogatory term – уничижительный термин; фр. pejoratif – уничижительный).

Русский язык на удивление богат глаголами, представляющими разные способы и формы порицания: бичевать, бранить, ворчать, выговаривать, громить, грызть, дрючить, журить, жучить, зазирать, клеймить, корить, костерить, обличать, одергивать, отчитывать, пенять, песочить, пилить, попрекать, пробирать, пушить, разносить, распекать, разоблачать, распатронивать, ругать, срамить, укорять, упрекать, хаять, чихвостить, шпынять… В старину употреблялось еще выражение ка(о)стить – то есть ругать, бранить. В словаре Даля оно толкуется как производное от слова касть – гадость, мерзость, сор.

В книжной речи используется еще слово хулить – резко осуждать с целью опорочить, дискредитировать. Хула сближает порицание с оскорблением (гл. II). Однако в строгом смысле разница между этими формами злоречия заключается в цели высказывания. Порицанием желают смутить, оконфузить, вызвать стеснение. Тогда как оскорблением хотят главным образом унизить, обесчестить.

Если оскорбление всегда нацелено на конфронтацию и вражду, то идеальная цель порицания – раскаяние адресата: признание вины, сожаление о проступке, просьба о прощении, раскаяние. Последнее может выражаться в самобичевании. А здесь часто скрывается манипуляция: упреждение нападок, уклонение от критики, отвлечение внимания от более серьезных прегрешений. Недаром в народе говорят: укори себя, пока этого не сделали другие и пока себя не поругаешь, другие не похвалят (подробно – в следующей главе).

Альфред Стевенс «Прощение», 1849, дерево, масло

Эмиль Мунье «Прости, мамочка!», 1888, холст, масло

Среди основных стратегий порицания можно выделить обличение – выявление неправоты суждений, мнений и противоправности действий, поступков; обвинение – предъявление вины в чем-либо; осуждение – выражение неодобрения, неудовольствия.

Обвинение лежит преимущественно в социальной плоскости, осуждение – в моральной. Обвинение основано на конкретных претензиях, осуждение – на нелицеприятном мнении. Обвинение констатирует факт, осуждение дает оценку. Впрочем, в реальной речевой практике эти разграничения весьма условны, значения обоих понятий взаимопроникают и взаимопересекаются.

Два ключевых понятия, сопутствующие порицанию и образующие единую с ним систему представлений, – стыд и совесть. Стыд уподобляют пылающему факелу, совесть – неиссякаемому кубку. Их логическая и этическая взаимосвязи отражены в устойчивых выражениях, пословицах, риторических осуждающих восклицаниях: ни стыда, ни совести; хоть бы постыдился! имей совесть!; Есть совесть – есть и стыд.

А сколько идиом, выражающих само порицание! Распекать на все корки, ругать на чем свет стоит, колоть глаза, бросать камни, задавать жару (перцу), снимать стружку, тыкать носом, вешать собак, склонять во всех падежах, сживать со света; всыпать по первое число, есть поедом, как ржа точить, дать нагоняй (втык, нахлобучку, выволочку), намылить голову (шею), накрутить хвост, вставить пистон, всыпать по первое число, разнести в пух и прах, разделать под орех…

Франсуа Шифляр «Совесть», илл. к стихотворению Виктора Гюго, 1877, бумага, уголь

Стыд – ощущение социальной неприемлемости поведения, общественного неодобрения проступка. Не случайно один из синонимов глагола осуждать – стыдить, устыжать. Согласно Спинозе, «стыд есть неудовольствие, сопровождаемое идеей какого-либо нашего действия, которое другие, как нам представляется, порицают». Стыд – основа совести как способности человека критически оценивать свое поведение, сознавать несоответствие моральным догмам и осуществлять самоконтроль. Совесть переводит стороннее обвинение в персональное чувство вины. Препятствует искажению зеркала сознания.

В отсутствие совести порицание превращается из добрословия в злоязычие. Есть поговорка: Добрая совесть злому ненавистна.

Порицать можно по-разному. В пылу яростного гнева или на пределе ненависти – проклиная адресата (гл. III). Резко и категорично – бросая обвинения, предъявляя претензии, навешивая оценочные ярлыки (гл. XIV). Не так истово, более мягко – упрекая в неправоте, журя за ошибки. Особая стратегия порицания – отказ: родители не дают благословения на неугодный им брак; священник не благословляет духовное чадо на небогоугодные дела; запятнавших себя позором и подлостью перестают считать друзьями.

Суд праведный и неправедный

Ключевая особенность порицания – двуоценочность: уязвленный и обиженный адресат почти всегда считает порицание злословием. Сам же осуждающий чаще всего декларирует благие намерения: обнажить порок, разоблачить преступление, восстановить справедливость. А вот в реальности порицание нередко преследует отнюдь не самые благородные, а то и вовсе неблаговидные цели: от примитивного выплеска злобы до дискредитации оппонента, сведения личных счетов.

Лингвокультурологи изучают т. н. судейский комплекс – обращение к универсальным нравственным эталонам и речеповеденческим нормам.

При этом учитывается, что справедливость весьма субъективна и далеко не всегда самоочевидна и что всегда есть соблазн подверстать персональную оценку под общепризнанную. В многовековой истории злоречия не так уж много случаев однозначно и бесспорно справедливого порицания.

Пример из мифологии – порицание Зевсом (Юпитером) Аполлона, который в отместку за убийство своего сына уничтожил циклопов, что ковали молнии для громовержца. Здесь осуждение тоже публичное, свидетельствующее об очевидности проступка.

Корнелис ван Харлем «Осуждение Аполлона Юпитером и другими богами», 1594, холст, масло

Франческо де Мура «Александр осуждает фальшивые восхваления», 1760-е, холст, масло

Наиболее однозначны в оценочном плане изобличения преступлений (убийства, воровства, мздоимства), указания на общепризнанные пороки (например, гордыню) или отрицательные черты характера (тщеславие), негативные поведенческие проявления (невежество, предательство). Такое порицание вызвано возвышенными аффектами – праведным гневом, благородной яростью, святой местью. В ряде случаев оно соотносится с т. н. кооперативной грубостью, грубостью на благо общим интересам (англ. common interest rudeness). Это не столь уж частый случай «добра с кулаками».

Римский легионер, начальник преторианской гвардии обличил в жестокости и гонениях христиан императора Диоклетиана, за что принял мученическую смерть. Из библейских примеров можно вспомнить упреки Иаковом Лавана за то, что тот обманом отдал ему в жены свою старшую дочь Лию, а не полюбившуюся ему младшую, Рахиль. «Что это сделал ты со мною? – горестно вопрошает Иаков. – Не за Рахиль ли я служил у тебя? Зачем ты обманул меня?» (Книга Бытия 29: 25–26). Здесь справедливое уличение во лжи и неблагопристойном поступке.

Паоло Веронезе «Святой Себастьян, обвиняющий Диоклетиана», 1558, фреска

Хендрик Тербрюгген «Иаков, укоряющий Лавана», 1627, холст, масло

Юлиус Шнорр фон Карослфельд «Нафан порицает Давида», 1852, ксилография

Еще один известный библейский сюжет – осуждение пророком царя за жестокость и бесчеловечность. Давид полюбил Вирсавию и избавился от ее мужа Урии, отправив его на войну. Нафан обличает Давида притчей о богаче с большим поголовьем скота и бедняке с одной лишь овечкой, которую богач скормил на обед страннику, пожалев свои стада. Впечатленный притчей, Давид гневно заявляет: «Достоин смерти человек, сделавший это!» Нафан отвечает: «Ты и есть тот человек».

Символична многозначность глагола отчитывать: в одном значении – делать выговор, упрекать; в другом – врачевать чтением сакральных текстов, изгонять нечистую силу. Как социальное действие и коммуникативная практика, порицание подобно религиозному обряду экзорцизма – изгнания из человека бесов, очищения душ от скверны. Порицание, осуждение, обличение сдерживают социальных демонов, облагораживают человеческое поведение, улучшают общественные нравы.

Благим порицанием калибруется идеал Человека, уточняются моральные правила, этические принципы, социокультурные нормы. Об этом написано во множестве дидактических сочинений и философских трактатов. «Если порочащие слова были произнесены ради некоторого необходимого блага и с должным вниманием к обстоятельствам, то это не является грехом и не может быть названо злословием», – утверждал Фома Аквинский в «Сумме теологии».

В христианстве осуждение как предвосхищение суда Божьего – один из смертных грехов. Преподобный Антоний Великий говорил: «Язык неосторожного осуждателя, движимый диаволом, ядовитее языка змеиного, потому что он возбуждает свары и горькие враждования, сеет мятежи и злодейства между мирными и рассеивает многолюдные общества».

Православная этика отделяет порицание от осуждения и в содержательном плане. Осуждению подвергается сам человек (личность), а порицаются его проступки и отрицательные свойства. «Молчащий и не обличающий греха брата своего немилосерден и подобен оставившему яд в теле», – говорится в византийском сборнике изречений «Пчела».

В русской истории очень показательны три эпизода с Иваном Грозным.

Константин Маковский «Князь Репнин на пиру у Ивана Грозного», 1860-е, холст, масло

Яков Турлыгин «Митрополит Филипп обличает Ивана Грозного», ок. 1880-х, холст, масло

Григорий Мясоедов «Историческая сцена (Иван Грозный в келье псковского старца Николы)», 1899, холст, масло

Однажды на пиру князь Репнин едва ли не в слезах принялся выговаривать государю за непотребные маскарадные пляски пьяных гостей. Неумолимый Иоанн хотел было и на князя нацепить личину, принуждая к общему веселью, но тот в гневе растоптал маску и воскликнул: «Чтоб я, боярин, стал так безумствовать и бесчинствовать!» По велению царя Репнина убили на всенощной прямо подле алтаря за чтением Евангелия.

Другой трагический пример – осуждение митрополитом Филиппом злодеяний Грозного и бесчинств опричнины. Тщетно оказалось евангельское предупреждение: «Если царство разделится само в себе – погибнет». Филипп бесстрашно назвал опричнину «ликом сатанинским», а затем публично, прямо в храме, отказал Иоанну в благословении. Что за этим последовало – общеизвестно из школьного курса истории.

Вспомним также предание о псковском юродивом Николе

Салосе, который преподнес царю кусок сырого мяса в постный день, тем самым укоряя его как кровожадного злодея, «пожирателя христианской плоти». Иоанн якобы дрогнул, просил молиться об избавлении его от грехов и оставил опальный Псков. Порицание в форме притчи становится символическим действием и обретает обрядовые свойства – как словесная процедура обнаружения и обличения Зла.

Наконец, риторика порицания исстари гендерно маркирована. Обвинение и осуждение охраняли не только установленный порядок в целом, но также границы феминности и маскулинности. Мужчин традиционно осуждали за трусость, пьянство, предательство; женщин – за болтливость, вздорность, распутство (подробнее – в гл. XV).

Гендерная составляющая порицаний реконструируется уже из фразеологии. Хорош соболек, да измят! Сука не захочет – кобель не наскочит. Где баба, там рынок; где две, там базар. Смелым мужиком Бог владеет, пьяным черт качает.

Оценочные клише исторически изменчивы – и многое из того, что сейчас представляется необоснованным, прежде считалось вполне правомерным. Давно ушли в прошлое яростное обличение вероотступников и прилюдное посрамление нецеломудренных невест. Уже гораздо мягче оцениваются расторжение брака и ослушание детьми родителей.

Антуан Куапель «Сусанну обвиняют в супружеской измене», 1695–1696, холст, масло

Итак, справедливое порицание возвышает и облагораживает. Как говорил герой романа «Волшебная гора» Томаса Манна, «злость – самое блестящее оружие разума против сил мрака и безобразия». Когда же радение о законе оборачивается торжеством беззакония, осуждение становится злом. Скрываясь под маской добродетели, злоязычие получает не только моральное обоснование, но и эстетическое оформление – отливаясь в звонкий афоризм, эффектный жест, публичную позу.

Стереть в порошок

Теофраст в знаменитом очерке «Характеры» выводит злословие именно из порицания. И, как видим, рассуждения древнегреческого философа звучат более чем современно.

Злословие – это склонность к порочащим разговорам, а злоречивый – это такой человек, который, когда его спросят: «Что ты скажешь о таком-то?» – ответит: «Ну что ж, я, подобно составителям родословий, начну с его происхождения. <…> Он способен сказать собеседнику: «Ошибаешься на их счет, а я о них такое знаю.» <…> Когда злословят другие, он, конечно, подхватывает: «Мне тоже человек этот всех ненавистнее. Он и с лица какой-то гнусный. А подлость его беспримерна. <…>

Больше всего гадостей говорит он о собственных друзьях и домашних да о мертвых. Свое злословие он именует свободой слова, равноправием и независимостью и видит в нем высшее наслаждение жизни.

Одна из прошедших многовековое испытание практик порицания – гневная публичная речь. В античности она получила название филиппика, поскольку впервые была произнесена Демосфеном против македонского царя Филиппа II. Затем в подражание великому афинскому предшественнику Цицерон называл филиппиками свои выступления против Марка Антония. С тех пор и повелось: Чернышевский именовал филиппиками обвинительные речи Чацкого в «Горе от ума», Салтыков-Щедрин – резкую полемику против западников в журнале «Москвитянин», Чехов – стрелы взаимного обличения общественных деятелей…

Менее известная разновидность острополемической речи, практиковавшейся в Древнем мире, – диатриба (греч. diatribo – разрушить, раздавить, растереть): резкое критическое выступление, нередко с личными нападками, соединяющее порицание с оскорблением. Этимологически производные и близкие по смыслу образные выражения: стереть в порошок, смешать с землей, раздавить в лепешку – то есть жестоко расправиться, в том числе и словесно.

Диатрибой назывался также античный жанр импровизированной философской проповеди, исполненной обличительного пафоса и напрямую обращенной к народу. Персональные нападки в адрес отдельных лиц были также составляющей парабазы – обращения хора к публике от име ни автора в аттической комедии. Отхлестать нечестивцев «пламенными глаголами» – популярное греко-римское развлечение.

Чезаре Маккари «Цицерон разоблачает Катилину», 1888, фреска

Филиппика и диатриба занимают промежуточное положение между речевыми и литературными жанрами, ораторским искусством и нацеленной на порицание художественной сатирой. К литературным жанрам порицания относятся эпиграмма, памфлет, фельетон, сатирическое эссе, сатирическая сказка. Они фрагментарно упоминаются, но отдельно не описываются в нашей книге.

В Древнем мире практиковались и символические способы «стирания в порошок», близкие к проклятию памяти (гл. III). Самый известный – забвение имени. Намеренное игнорирование имен противников в ораторских выступлениях, замена имен абстрактными названиями вроде «этот человек», «некий господин». Если кто-либо пятнал свою семью преступным или постыдным деянием – его имя не упоминалось последующими поколениями. Например, в роду Манлиев с 383 года до н. э. действовал запрет на имя Марк, после того как патриций Марк Манлий выступил за права плебеев. А упомянутый римский император Каракалла не только убил своего брата Гета, но и велел отовсюду убрать его изображения, а также стереть его имя со всех публичных надписей.

На бытовом уровне обличение уже в древности могло воплощаться также в виде граффити. Сохранились древнеримские настенные надписи, адресованные негостеприимным домохозяевам, недобросовестным владельцам гостиниц и постоялых дворов и посетителям-дебоширам. Среди латинских эпиграфических стихотворений есть, например, такое: «Будь приветливым здесь и досадные брось перебранки, Если ты можешь, а нет, так восвояси ступай». Современные маратели стен куда менее изобретательны в хуле. Максимум, на что хватает их фантазии, это коротенькие инвективы наподобие «Машка – сука!».

При этом уже в Древнем мире формируется идеал добрословия, незлобивого отношения к людям. «Никто не оскверняет мой слух злобными речами. И сам я никого не порицаю. Ни одно желание не терзает меня, никакой страх не мучит, никакие слухи не беспокоят», – писал Плиний другу Миницию Фундану. Правда, важен контекст этих строк: они написаны Плинием в уединении на Лаурентийской вилле. Добрословие воистину ценно, но едва ли достижимо в людской суете.

На лбу написано

Примечательна «расчеловечивающая» метафоричность агрессивного порицания – уподобление лица неодушевленному предмету. Это просматривается во внутренней форме целого ряда глаголов: припечатать, бичевать, клеймить, пригвоздить, пилить, утюжить. То же самое – и в упомянутых устойчивых оборотах: есть поедом, задать жару, распекать на все корки.

Существовал также особый тип карательных практик, где физическая составляющая порицания была прямым воплощением словесной.

Прежде всего, это клеймение преступников. Клеймо – эмблематическая форма обвинения, буквальная запись приговора на теле жертвы. Обнажение устрашающего смысла фигурального выражения у него на лбу написано.

Древние римляне выжигали беглым рабам букву F (лат. fugitivus – беглый), а ворам-рецидивистам – FUR (вор, воровка) или CAVE FURUM (берегись вора). Французы клеймили каторжников буквами IF (travaux forces – принудительные работы), ворам выводили букву V, фальсификаторам – F, осужденным на галеры – GAL. В Англии воров помечали литерой T (thief) у основания большого пальца, богохульникам ставили на лоб букву B (blasphemer), убийцам – M (murderess).

В России разбойников клеймили литерами «Р3Б», грабителям выводили «твердо» на обеих щеках и «аз» на лбу – получалось «ТАТ» (татьба). Для отслеживания перемещений преступников в распорядительных документах 1690-х годов рекомендовалось нанесение клейм на спину с названием места ссылки – например, «Иркутск» или «Тюмень». Затем на лица преступникам стали наносить клеймо «ВОРЪ» как обобщенное именование злодея, а после 1753 года – только первые три буквы.

Со второй половины XVIII века клейма обрели конкретику. Самозванцу Кремневу выжгли на лбу «Б» (беглец) и «С» (самозванец); его пособнику Евдокимову – «Л» и «С» (ложный свидетель). С 1846 года ввели трехбуквенные штемпели «КАТ» для каторжников. Беглых клеймили буквой «Б», ссыльно-беглых и ссыльно-каторжных – соответственно «СБ» и «СК».

Применялись также индивидуальные клейма. В 1782 году регистратора Шацкого за подлог отметили буквой «Л» (лжец) на правой руке. Фальшивомонетчикам Гумпрехту и Фейнбергу в 1794 году стальные иглы вывели аббревиатуру «ВСФА» – «вор и сочинитель фальшивых ассигнаций». Капитану корабля Джонатану Уолкеру за организацию бегства рабов в 1844 году выжгли на руке SS – slave stealer (похититель рабов).

Чудовищный, но драматургически выразительный образ карающего порицания – посредством его «телесной записи» запечатлен и художественной литературой. В романе французского автора Жака Антуана де Реверони «Паулиска, или Современная испорченность» (1798) типограф уличает жену в супружеской измене, раздевает догола, привязывает к столу и впечатывает в ее тело письмо от любовника. Из более известных примеров – рассказ Франца Кафки «В исправительной колонии». Особый аппарат выцарапывает на теле осужденного текст нарушенной им заповеди, затем переворачивает тело и снова выцарапывает те же слова уже глубже – и так до тех пор, пока наказуемый не умирает.