Текст книги "Боевой шлюп «Арго» (сборник)"

4. Омега

И выбрался тем же путем, что вошел, а именно – через форточку. Солнце уже катилось к закату и было вправду красным. Над домами стояла пыльная дымка. И двинулся вперед без особой цели и направления, однако ноги безошибочно вывели его к бару. Сидя за стойкой и потягивая виски, И сделал следующее:

1) внимательно перечитал выдранную им из книжки страницу;

2) скинул сообщение знакомому гээсбэшнику;

3) отправил сообщение Еве;

4) удостоверился, что плюгавый господин его более не преследует.

Проделав все это, И вытянул длинные ноги, расслабился и даже, кажется, задремал. Если бы у И была шляпа, он непременно надвинул бы ее на нос, но шляпу детектив честно вернул коллеге.

Когда И снова открыл глаза, за окнами уже смеркалось. Детектив расплатился и вышел в ночь, пропахшую цветущими в садиках розами. Немного поплутав по переулкам, он остановился за пабом «Горелый скит». Здесь было темновато. Лишь на площади перед молитвенным домом горел фонарь да освещенные окна паба бросали на тротуар желтые прямоугольники. В кустах жасмина поскрипывало, звезды в небе раскинулись полотенцем – так и казалось, что гигантский небесный бармен протирает надтреснутый стакан. Засунув руки в карманы, И принялся ждать. Ждать ему пришлось недолго. Послышались шаги, в темноте мелькнуло что-то белое.

– Ева? – позвал И.

Но это была не Ева. Из переулка вынырнули четверо. Возглавлял их невысокий человек в рубашке с закатанными рукавами. Рядом шагал давешний белобрысый верзила. И сделал шаг назад и уперся бы спиной в забор, если бы его не схватили за локти. Значит, их больше, чем четверо. И дернулся и получил кулаком по почкам. Из темноты раздалось:

– Вы знаете, кто я такой?

И прищурился. Говорил невысокий; когда он шагнул вперед, свет из окна упал на нервное, подвижное лицо и темную челку.

– Герберт Брюннер?

– Угадали.

И попробовал оглянуться, но руки ему скрутили основательно. Детектив так и не понял, сколько человек стояло у него за спиной. Он скривился и произнес:

– Ева…

Невысокий усмехнулся:

– Ева здесь ни при чем. Что моя жена шлюха, я понял давно. Вы у нее, приятель, не первый. Все эти ее поездочки к матери… Я звонил в клинику. Она мать уже лет десять не навещала.

Голос у Герберта Брюннера был высокий и отрывистый. И хмыкнул:

– А вы, я вижу, пытаетесь соответствовать. Только тот персонаж, которого вы копируете, свою женщину не тиранил и шлюхой не обзывал.

Белобрысый шагнул вперед. Коротко размахнувшись, он всадил И кулак под дых. Детектив захрипел. Невысокий передернул плечами и продолжил:

– Как я уже говорил, это не принципиально. Можете трахать ее хоть от заката до рассвета, в любой удобной вам позе. Мне плевать, лишь бы девочки не узнали.

– Что вам от меня надо?

– Мне надо, чтобы вы не рыскали у нас тут и не вынюхивали. Мне надо, чтобы вы исчезли.

Чужие руки полезли в карманы И. На свет явилась сложенная бумажка. Последний листок из регистрационной книги.

– Ваша жена…

– Моя жена дура, каких свет не видывал. Но даже при всей ее тупости она должна была бы понять, что не дело впутывать чужаков.

До И начало доходить.

– Последние имена… Это вы их вписали? Нет, вы не могли, почерк тот же…

– Правильно, не мог. – Герберт Брюннер усмехался. – Я не мог. Пытался. Проклятое перо у меня в руках не пишет. Видите ли, у этой твари, ангел он там, демон или другой выродок, была договоренность только со стариком. Без передачи прав.

Пока Герберт говорил, белобрысый снова сложил кулак и врезал И в солнечное сплетение. У детектива перехватило дыхание. Отдышавшись, он выдавил:

– Значит, вы догадались…

– Конечно, я догадался. Не вы один такой умный. Я ведь тут прожил всю жизнь, кое-что видел. Кое в чем убедился. И знаете что?

– Что?

– Чушь, что судьбу делает какое-то имя в какой-то старозаветной книжке. Полная чушь. То, что мое имя нашкрябали не той ручкой, не делает меня ничтожеством.

– Зато делает психопатом, – пробормотал И, за что снова огреб под дых.

Когда И попробовал разогнуться, Герберт схватил его за волосы на затылке и, приблизив свое лицо к лицу детектива, прошипел:

– Да, я не стал третьесортным поэтишкой. Ни поэтом, ни художником, ни каким-нибудь ваятелем голых баб я не стал. Зато вот они… – Тут Брюннер потряс смятой страницей. – Они станут. А? Каково? Старикан-то давно выжил из ума, только и помнил, что имена с последних листов энциклопедии. А я ему напомнил. Атилла. Наполеон. Чингисхан. Пока они детишки, а вот годков через десять подрастут. И тогда Вселенная содрогнется. Содрогнется, потому что ее держу руками за шкирку я, я, Герберт Брюннер, рабочий с поганой фабрики упаковочных материалов. Каково, а?

– Не очень, – честно сказал И, за что заработал удар палкой по затылку и на мгновение отключился.

Его куда-то волокли. Его тащили в темноту и били по пути ботинками под ребра, потом бросили на землю и снова били. Он попробовал закрыть голову руками, но кто-то наступил на пальцы.

– Кончать его надо, – буркнули сверху.

– Нет. – Снова Брюннер. – Поднимите его.

И вздернули на ноги. Глаза у детектива заплыли, так что видел он смутно. Видел, как Брюннер сложил кулак, со вкусом примерился и врезал ему в челюсть. И еще раз. И еще.

– Не надо, – прохрипел И. – Вам это не понравится.

Брюннер рассмеялся, снова занес кулак и заорал, как будто его резали.

Не было фонаря, но И даже без фонаря видел, как белое пятно руки оплывает, как съедают плоть чернильные крапинки. То, что текло в жилах детектива вместо крови.

– Это какая-то кислота!

– Я его обыскивал…

– Смотрите!

В лицо ударил луч фонарика.

– У него кровь синяя…

– Да он не человек!

Над всем этим висел тонкий визг катающегося по земле Брюннера – чернильная синь разъела его ладонь до костей и ползла выше.

Детектива уронили на землю. Он приподнялся на локте – как раз вовремя, чтобы увидеть тусклый блеск ствола и ощутить горячий толчок, и снова, и снова.

– Уходим!

– Берите Брюннера…

– Оставьте его, это заразно…

Луч фонарика, заметавшись, вырубился, и навалилась тьма.

И не знал, сколько минут – или часов – он провел без сознания.

Когда И очнулся, небо на юге нерешительно серело. Однако ждать рассвета не приходилось – это был лишь смутный отблеск второго солнца, не встающего над здешними широтами. В серых сумерках грязь, в которой детектив лежал щекой, казалась особенно вязкой. И не сразу сообразил, откуда тут взялась грязь. Лишь пощупав рубашку, он ощутил на груди влажное. Две пули ушли в плечо, одна вроде бы застряла в ребре. Поднатужившись, И перевернулся на спину. Он хотел не закричать, но не закричать не получилось. На крик никто не откликнулся. Детектив развернул голову и обнаружил в паре метров от себя смятый ком одежды, замазанной синькой, – все, что осталось от вершителя судеб Вселенной Герберта Брюннера.

– Как вы яхту назовете, – пробормотал И.

Рассмеявшись, он чуть снова не потерял сознание от боли в ребрах.

И не был человеком. Но больно ему было по-человечески. Это приходит со временем, боль.

Спустя некоторое время И поднялся и пошел, шатаясь. Сломанная рука свисала плетью. И мотало от фонаря до фонаря, от одной живой изгороди, пахнущей жасмином, до противоположной. Боль, как ни странно, почти утихла. В какой-то момент из тумана вынырнуло светлое платье. Женщина с васильковыми глазами сказала И, что напугана. Что ей не нужно другой судьбы. Что пусть И даже не пытается, она не хочет, и всё. А вообще, быть богатой вдовой – это чертовски здо´рово. С И она не останется ни за какие коврижки, потому что И страшный и не человек вообще.

Детектив знал, что никакой женщины нет, что над ним просто насмехается туман. Сырость вредит рукописям. И снова расхохотался. Боль вернулась.

Он шел, пока не уткнулся лицом в жасминовый куст. Кажется, это был тот самый куст, за которым укрывался плюгавый шпик в шляпе. Кажется, даже шляпа свисала с верхней ветки. И протянул руку, снял шляпу и нахлобучил себе на голову. Шляпа была чуть-чуть тесна, но в целом подошла. Так, в чужой шляпе, он и вывалился на площадь.

Перед запертой дверью молельного дома стоял скутер. В седле скутера сидел некто, на ком тоже была шляпа – фетровая, с трапециевидной тульей и узкими полями, с лентой, за которую заткнуто было роскошное гусиное перо. А может, и не гусиное.

Вежливо приподняв свою шляпу, И по-шутейски раскланялся, чуть при этом не рухнув.

– Вы пьяны, – брезгливо сказал некто в седле скутера.

– Прозрачней стекла, – честно возразил И.

– От вас несет виски. Вы грязны и смахиваете на дешевого клоуна.

– А вы, значит, на дорогого? – огрызнулся И.

Некто в седле ему не понравился. Слишком уж высокомерное у него было выражение физиономии, и брови задирались недоуменно и презрительно. Вдобавок весь он был какой-то серый, как серая грязь под щекой И в несчастливом месте у дороги. Сам И предпочитал белое или черное, под настроение.

– Посмотрите, до чего вы себя довели, – сказал обладатель щегольской шляпы. – Нет, я понимаю, что к высшим иерархиям вы никогда и не принадлежали, но общение с людьми испортило вас окончательно.

– К каким иерархиям? – хмыкнул И. – Я гляжу, при падении ты, друг, ударился головенкой. Или на тебя подействовали бредни чокнутого мистера О’Меллори? Не вообразил ли ты себя ангелом Божиим, Михаилом-архистратигом? Хочу разочаровать тебя, парень. Ты буква, так же, как и я. Всего лишь буква. А все буквы по определению равны.

– Я есмь Омега, – важно возгласил сидящий на скутере. – Последняя литера небесного алфавита. А ты и до «иже» сейчас не дотягиваешь. Для меня ты не больше, чем для тебя – какой-нибудь значок в коде местной инфосети.

– Тем не менее ты прислуживаешь выжившему из ума пророку несуществующей религии. Ты вообще соображаешь, что´ он нацарапал твоим перышком? Что ты себе позволяешь, Омега?

Вытащив из-за тульи перо, гость задумчиво на него уставился.

– Это не важно. Старик скоро умрет, и все смоется дождем. – Подняв голову, он добавил: – Мир людей несущественен и потому забавен. Я даже нашел себе место в тирольском хоре. Так мало осталось настоящих тирольцев. Дирижер говорит, что у меня небесный голос. Серебро и ангельские трубы, говорит он.

– У тебя не все дома, – мрачно заметил И.

– У меня-то дома как раз все прекрасно, – ухмыльнулся Омега. – У меня даже есть возможность их навещать, пусть и раз в двенадцать лет. Ты догадался правильно. Вчера я забрал перо для своего путешествия и вот сегодня возвращаю. Но возвращать его мне придется еще недолго, ведь старик умирает. А где твои крылья, И?

И не ответил.

Омега печально покачал головой:

– Признайся – они сгорели. Мои тоже почти сгорели. Если бы не бедный сумасшедший, любитель глядеть на звезды и верить в несуществующее, я лишился бы и последнего перышка. Зовущий себя Иеремией помог мне его сохранить. Разве этот поступок не стоит благодарности?

И тоже покачал головой:

– Не такой.

– Не такой? – Омега снова усмехался. – А что бы ты сам отдал за одно перо?

Фальшивый рассвет подмигнул и сгинул на юге. Небо снова заполнилось чернотой. Звезды валились на дранку крыши и скатывались тяжелыми росяными каплями. Кап. Кап. Кап-кап.

И не ответил, но Омеге и не нужно было ответа.

– Вот видишь. А ведь я могу помочь тебе. Одним росчерком. Хочешь? Хочешь, я сделаю так, чтобы эта женщина, Ева, осталась с тобой навсегда? Или нет, хочешь, я верну А и Б? Тебе ведь, наверное, одиноко без них там, на Трубе. Конечно, они будут не совсем такими, как прежде, но разницы ты не заметишь. Старик ждет меня только с рассветом, так что время еще есть. Решай.

Вечно похохатывающий толстяк, балагур А. Задира, нервный игрок Б. Да, с ними было бы легче.

И развернулся на каблуках и пошел прочь. Он надвинул шляпу на лоб и шагал, посвистывая, и небо над ним бушевало звездопадом. На небе было больше дыр, чем звезд. Но что такое звезды без черноты между ними?

Железный дровосек

В твоем доме будет играть музыка,

но ты ее уже не услышишь…

Присказка

Меренга ползла к Крокодилопастому. Меренга была белая-белая, как молоко, от ее спинных пластин отражалось солнце, так что блеск меренги почти сливался с блеском песка. Я бы и не заметил ее, если бы не ждал.

Меренги всегда приползают, когда в пустыне бурят, а Крокодилопастый как раз бурил. Он у нас в команде бурильщик. Витценгерштейн, инженер, вычислил, где проходит труба, и время сброса тоже он вычислил. Ну а я отвечаю за меренг и прочую живность.

Меренга продвигалась не спеша, так что у меня еще было время докурить сигарету. Тем более что, кроме меня, зверюгу пока никто не заметил. Это вечное западло. Только закуришь и сделаешь пару затяжек, как кто-нибудь непременно приползет. У меня всего две пачки осталось, так что я сидел на песке и наблюдал, как тварь двигает своими бронированными боками. Меренги ползают неслышно. Единственный шанс их заметить – это ощутить перемену в пульсирующем мерцании над песком, что-то вроде струйки воды, втекающей в стоячий пруд.

Крокодилопастый трясся на своем буре, ему было не до меренг. Я стряхнул с брюк пепел и встал. Витценгерштейн, лежавший на расстеленной плащ-палатке неподалеку – лежать прямо на песке он не мог, в момент бы спекся, с его-то кожей, – повернул ко мне голову. Я поднял монтировку. Меренга ползла. Можно было замочить ее прямо отсюда, но иногда от выстрела эти твари лопаются. Потом не отмоешься. Кроме того, нужно мне было и кое-что еще. Я подошел к меренге сзади. «Подошел» – это в моем восприятии. Витценгерштейн, у которого язык подвешен явно лучше, чем остальные части тела, говорит, что мое движение напоминает ему змею. Длинную серую змею, мазок на границе воздуха и песка, неуловимый человеческим глазом. Я никогда не видел змей.

Эта меренга, похоже, тоже не была знакома со змеями. Очень медленно она повернула ко мне голову, и я успел разглядеть под панцирем маленькие умные глазки и здоровенные жвала. Говорят, меренги произошли от людей. Очень уж у них взгляд осмысленный, осмысленней, чем у Крокодилопастого, например. Я ударил над жвалами, чтобы не повредить ядовитых желез. Меренга застыла. Я ударил еще пару раз, для верности, потому что у некоторых меренг очень толстый панцирь на лбу. Потом достал нож.

Я как раз заканчивал трепанацию меренгового черепа, когда сквозь равномерное буханье бура пробился резкий свист. А затем заорал Крокодилопастый.

Атлила – город-герой. В Атлиле живут нетники. Витценгерштейн при упоминании Атлилы щурится пренебрежительно. Мол, какие еще нетники? Наши же бывшие колонисты. Поджали хвосты и вернулись на матушку-Землю. Ничего особенного. Но я-то знаю – это всё из серии «зелен виноград». Пустили бы Витценгерштейна в Атлилу – побежал бы, скачками помчался бы, даром что одноногий. Но не пустят. Недотягивает он до человека по их стандартам. Для Крокодилопастого Атлила – миф. Крокодилопастый открывает здоровенную пасть, язык вывешивает, мотает уродливой башкой. Для него реальны только выбросы и труба, он и в существование меренг-то слабо верит. То, что считается мозгом Крокодилопастого, не в состоянии оперировать абстракциями.

Атлила существует. Я знаю, что это такое. Огромный, похожий на нарост лишайника город под низким небом. Атлила тянется вдаль и вширь, растет, жрет, испражняется и умирает. Нам достаются моча и фекалии, иногда – продукты распада, и всего этого вполне достаточно, чтобы убедить меня в ее реальности. Я гажу – следовательно, я существую.

Атлила отлила в очередной раз, и, похоже, нам крупно повезло. Шел пас – так называют его нетники. Попросту говоря, помои. Если бы нетники поймали нас сейчас у трубы, перестреляли бы, как крыс. Мы воровали запрещенный к экспорту материал прямо у них под носом.

Нард.

Смешайте две четверти того, что хлещет сейчас фонтаном из пробитой Крокодилопастым скважины, четверть меренгового яда, добавьте воды и эфедрина – и получите нард. На планетах периферии за каплю этого снадобья убьют родную мать. Впрочем, не знаю, есть ли у них там матери.

Крокодилопастый слез с уродливого трактора, на который он присобачил бур, и ковыляет к нам. Золотые руки у парня, если бы не башка – взяли бы в любой поселок без калыма. А так его дети камнями закидывают. Крокодилопастому с того, впрочем, ни горячо, ни холодно – пока что это не его дети.

Витценгерштейн приподнялся на своей плащ-палатке, следит за струей, держа руку козырьком над глазами. Глаза у него слабые, сжег на здешнем солнце. Гиперчувствительность. Он старый, старше меня лет на десять; удивительно, как он вообще еще держится. Глядя на меня, Витценгерштейн обычно вздыхает и начинает рассуждать о вероятности благоприятных мутаций. Но сейчас ему не до рассуждений. Надо быстро подводить трубу и загонять эту дрянь в цистерну – кто знает, как долго продлится выброс.

Вечером мы лежим под небом, глядим на звезды. Звезды здесь намного больше, чем на севере, но не такие яркие. Быстро холодает. Скоро придется забираться в кабину трактора. Крокодилопастый свинтил бур, уложил в кузов. Цистерна пойдет на буксире. На две трети заполнена – больше, чем мы рассчитывали. У скважины уходят в песок последние черные капли. Некоторое время тут ничего не сможет расти, даже меренги постараются обходить это место стороной.

Крокодилопастый садится, делает знаки руками. Говорить он не может, поэтому гудит сквозь ряд выступающих зубов. Я не смотрю – и так знаю, о чем он. Крокодилопастый мечтает открыть заправку. Пас – неплохое топливо, треть цистерны можно обменять на оборудование, оставшейся трети хватит на пару лет. Шаман наврал моему бедному другу, что, мол, в Дальнем поселке есть клиника генмодификации. Не знаю, что уж шаман смыслит в генетике, но Крокодилопастый уверовал. Хочет накопить денег и податься в Дальний. Очень его там ждут.

Витценгерштейн делает вид, что не верит в клинику, но я почему-то заметил, что, с чего бы ни начался у него разговор с поселковыми, все сводится к дороге на Дальний. Удивляет меня это. Почему-то как раз такие умные мужики и попадаются на всякую чушь. Вроде бы и не верят, но тишком, тайком, про себя думают – а вдруг?

Мне не нужна клиника. Крокодилопастый уже ежится, поглядывает на трактор. Витценгерштейн – тот вообще завернулся в свою плащ-палатку, только длинный нос торчит, утыкается в звезды. Я не чувствую холода. Я не чувствую жары. Я могу пройтись по песку босиком, могу жрать камни, могу справиться в одиночку с целым выползком меренг. Много чего я могу, но в основном такого, чего мне вовсе не нужно.

Вот и сейчас – Крокодилопастый машет своими клешнями, Витценгерштейн звезды считает, а я думаю об Анне. Приятно пересыпать в ладонях песок и думать об Анне. Мелкие песчинки липнут к ладоням, надо будет потом стряхнуть, ну а пока – пусть липнут. У Анны широкие бедра, и ей это не нравится. Кожа смуглая. Отец ее – шаман, а мать из маросеев, вот и вышло ни то ни сё. Так она о себе говорит. Говорит, но втайне улыбается самыми уголками губ, знает, что никто так не думает. Она носит длинные юбки, иначе все поселковые только и делали бы, что пялились на ее ноги. Когда она несет на голове кувшин от колодца, солнце отражается от поверхности воды и над головой Анны появляется подобие нимба. Анну взяли бы в Атлилу, но она туда не хочет.

Мне она сказала: «Знаешь, Кроч, мне плевать на белую верблюдицу и прочее, что там папаша говорит. Но с Железным Дровосеком я жить не буду».

Небо над пустыней к рассвету бледнеет. Позже оно становится ослепительно белым, горизонт дрожит, и ветер гонит песок. Только тихий свист, шурх-шурх песка и тарахтение нашего трактора.

День. Жара. Пе´кло. Крокодилопастый у штурвала истекает чем-то вонючим, возможно по´том. Витценгерштейн – тот вообще забился под темный пластиковый козырек, старается не высовываться на солнце. Эти двое экономят воду, нам еще два дня ползти по пустыне. Я отвинчиваю колпачек у своей фляжки, делаю большой глоток, демонстративно смачиваю лоб. Зачем мучиться сейчас, если можно потом? Витценгерштейн вздыхает, помаргивает слезящимися глазами за стеклами очков. Я делаю еще глоток. Тут он не выдерживает.

– Алекс, – говорит он, – я вас не понимаю. Ну я, ну Бенедикт, – (так зовут Крокодилопастого), – это еще ладно. Но вы-то что здесь делаете? Вас же в Атлиле с руками оторвут. С вашиМито генами.

– Нужна мне эта помойка, – отвечаю я, просто чтобы что-то сказать.

– Хорошо, не в Атлиле. Отправляйтесь на Внутренние планеты. На периферию. Там же рай. Там вы станете нормальным человеком. Даже лучше. Вас могут взять в космофлот. Наконец, вы сможете просто жить, не видя этого убожества. Что вы делаете в нашей чертовой пустыне? Варанов сторожите?

– Витценгерштейн, зачем вам пас? – проникновенно спрашиваю я. Смачиваю платок водой, протираю лоб. Вода стекает тонкой струйкой на пол кабины и почти мгновенно испаряется.

Крокодилопастый за штурвалом начинает нервничать.

– Зачем вам пас? Этот недоумок, – я киваю на нашего молчаливого товарища, – надеется разбогатеть и стать принцем Очарование. Но вы-то ведь не настолько тупы, чтобы верить в подобную чушь? Так зачем вам таскаться с нами по пустыне? Вы же скоро умрете, Герберт. На том свете походите и на одной ноге.

Витценгерштейн опускает глаза, снимает очки, медленно протирает стекла. Ему нечего сказать. Возможно, он не прочь меня ударить, но вместо этого протирает стекла очков.

«Ну же, – думаю, – ударь».

– Иногда, – произносит он наконец, – мне кажется, что вы – не меньшее уродство, чем я или Бенедикт. Просто у вас это где-то внутри. Бенедикт, остановите, пожалуйста.

Крокодилопастый мотает башкой.

– Мне надо. Остановите, Бенедикт.

Витценгерштейн даже помочиться с борта не может. Ему для этих целей нужно уединение. Не важно, что в плоской как блин пустыне уединиться можно разве что под песком.

Витценгерштейн неловко спускается, ковыляет на своем протезе, гордо развернувшись ко мне задом. Правильно. Можно мне и зад показать как последний аргумент.

Я закрываю глаза.

Я был моложе на два или три года. Я и сейчас не стар. С моими генами… Да, с моими генами я еще долго протяну.

Был вечер, когда я привел в поселок белую верблюдицу. Не в поселок даже – в стойбище. Шаман в тот год кочевал с семьей. Детишки вы´сыпали на улицу, пальцами на меня показывали, пускали слюни. Ну ясно. Белых верблюдов в этой пустыне уже с полвека не видели. Их разводят на Терре, и даже там они стоят бешеных денег.

Верблюдица пахла приятно. Чем-то вроде сушеных фруктов – изюма, кишмиша. Я даже удивился поначалу. Потом подумал, что, если уж вести селекцию, можно позаботиться и о запахе.

Я привел ее к шатру шамана. Верблюдица согнула мосластые колени и мягко опустилась в пыль. Это была хорошо воспитанная верблюдица.

А вечером был праздник. Тогда я, кажется, впервые попробовал нард. Чистый нард, не ту дрянь, которой торгуют на Внутренних мирах.

Шаман шаманствовал, плясал, обрядившись в шкуру и перья, его огромная тень металась по лицам и падала в костер. Били бубны. Еще что-то трещало. Из темноты пялились глаза, и должно было быть жутко, но было – никак. Я лежал на кошме. Возможно, сделанной из шкуры той, первой верблюдицы. В одной руке была чашка, в ней плавали нард и ворсинки. В чашку валились комары. Я глотал нард вперемешку с верблюжьим волосом и комарами, и надо мной вращалось небо. Бум-бум. Что-то там назревало. В шатре пахло сухими фруктами, и груда тряпья на полу оказалась старухой, поспешно куда-то порскнувшей. Что же было у меня во второй руке? Каждый раз, когда я пытаюсь вспомнить, накатывает темнота. Тишина. Тяжесть. Забвение.

Эта меренга была быстра. Но в быстроте своей слишком несдержанна. Витценгерштейн заметил ее раньше, чем та успела впиться ему в череп жвалами. Если в отношении Крокодилопастого порой возникает сомнение – сожрать его хочет меренга или, напротив, считает подходящим партнером для любовных заигрываний, – с Витценгерштейном разговор у твари был короток. Инженер скачками мчался от меренги на своем протезе, та поспешала за ним. Я залюбовался. Слишком сильный контраст – красивое, мерное скольжение меренги и уродливые прыжки старика. Неизбежно тварь должна была настигнуть Витценгерштейна, если бы Крокодилопастый не схватил ружье и не разнес ей череп.

Я протянул старику руку, когда он взбирался обратно в кабину. Витценгерштейн на меня и не взглянул. Залез и уселся под козырек. Крокодилопастый дал ему фляжку. Витценгерштейн пил долго и жадно. Я не стал дожидаться, пока он напьется. Спрыгнул на песок и пошел проверять, целы ли у твари жвалы.

Снова ночь, и снова звезды близки. В такие ночи замерзает смазка в моторе. Шууу – свистит ветер. Шууу.

Я могу пить чистый пас. Конечно, эффект не тот, что от нарда, но сейчас мне было плевать. Шуу.

«Ты слишком совершенен, – говорила мне Анна. – Такие, как ты, не должны рождаться. Из-за тебя я чувствую себя неполноценной. Уродливой. Мерзкой. Маленькой и жалкой, как букашка. Но дело не в этом. Все мы тут жалкие, маленькие и мерзкие. Но мы – люди. А ты, Алекс…»

Да. Поглядела бы она на меня сейчас.

Пас тек по губам, по рубашке, маслянистой черной лужей стоял в глотке. Поднеси ко мне сейчас спичку – я вспыхнул бы, как факел. Пас был тягуч, и фляжка, еще днем опустошенная мною, заполнялась медленно.

Сначала начинает гудеть в ушах. Тонко, тоньше комариного звона. Потом становятся четче цвета. Иногда мне кажется, что весь мир – лишь оттенки серого, а цвета я просто выдумал от праздности. Серебро меренги на песке. Красное на белой верблюжьей шерсти. Ночью в пустыне не бывает красок. Только серая земля и черное небо.

«Анна, – сказал я ей, – хочешь, я пойду в Дальний? Они сделают меня обычным. Тогда я вернусь за тобой».

Врачи в Дальнем – они мастера. Запросто могут приделать ногу Витценгерштейну, могут вернуть Крокодилопастому человеческое лицо. Ничего это им не стоит. В Дальнем огромная клиника, все оборудование – с Внешних планет, самое дорогое. Там, говорят, даже мертвых воскрешают. Там смогли бы вытащить мое шестикамерное сердце и вставить обычное, человеческое. Но помочь мне они все равно не в силах.

…Анна развернулась и медленно пошла к поселку. Медленно, как уходит тень, когда встает над пустыней солнце.

От нарда больно дышать. Кажется, до сих пор над тобой – не небо, а крыша шатра, душные тряпки, чья-то рука вырывается, вырывается и не может вырваться из твоей. Вскрикивает чей-то голос, накатывают пряность и жар, черный, маслянистый сок забвения.

…А потом звон в ушах перерастает в мелодию.

После той шаманской ночи в шатре Анна вышла за Крокодилопастого. За Крокодилопастого! Она и сейчас его ждет. Готовит ему еду. Даже, кажется, собирается родить ему детей. А у Витценгерштейна детей трое, двое из них – нормальные. Его дочка в прошлом году ушла в Атлилу. Интересно, кто бы родился у нас с Анной?

Наверное, будет красиво. Наверное, меренги и прочие твари выползут из своих гнезд, только для того чтобы сгореть мгновенно и ярко. А может, следовало бы пощадить цистерну. Возвращаться сюда год за годом, наполнять фляжку и относить ее нетнику-стратонавту. Тот будет говорить, что цены на пас растут с каждым днем, и радоваться, если фляжка будет полна больше, чем на треть. Ни к чему наводнять рынок ценным товаром. А здесь меня будут встречать веселыми оскалами два скелета. У одного из них будет крокодилья пасть, а с провалившегося носа второго все еще будут свисать треснувшие очки. Анну я больше не увижу, так что мне не придется объяснять, куда подевался ее муж.

Холодно, братцы, ночью в пустыне холодно. Огоньку мне. Гори, душа!

Я могу смотреть на пламя, равное по яркости пламени ядерного взрыва, не щуря глаз.