Текст книги "Боевой шлюп «Арго» (сборник)"

Микаэля я, кажется, разбудил. Он вышел из комнаты, подслеповато щурясь и шлепая огромными не по размеру тапочками. Халат на тощей груди распахнулся, и я успел заметить неприятного вида шрамы. Проследив мой взгляд, правозащитник запахнул халат и суховато поинтересовался:

– В чем дело?

– Мне нужно поговорить с этими людьми.

Я протянул ему список. Микаэль даже смотреть не стал.

– Нет. Достаточно и того, что мы дали вам допросить Йововица.

– Но почему?..

– Нет.

Вероятно, я выглядел оглоушенным – по крайней мере, он смягчился:

– Поймите, Анатоль. У этих людей была нелегкая жизнь. Хотя бы здесь они заслужили покой. Камеры… Допросы… Да посмотрите на меня. Думаете, мне приятно было бы, если б такой, как вы – сытый, холеный молодчик, – удобно расположился бы в кресле следователя и по-хозяйски принялся копаться в моих воспоминаниях? Мне хватило этого внизу. Поверьте, даже меня от вас тошнит, хотя уже успел попривыкнуть. Здесь вам не место, и мучить этих людей я не дам.

Он постоял еще с минуту и, не дождавшись от меня ответа, ушел, плотно притворив за собой дверь.

К утру глаза у меня начали слезиться. Я прокрался в ванную, но глазных капель не обнаружил. На обратном пути мне показалось, что дверь детской приоткрыта. Когда я проходил мимо, в глубь комнаты шарахнулась маленькая тень.

Утро приветствовало меня головной болью и полоской жемчужного света под жалюзи. Я запаниковал и занавесил окно одеялом. Стало спокойней. Мой свидетель в бутылке дремал, оттуда доносилось мерное похрапывание. На кухне засвистел чайник. Я почел за лучшее не видеться лишний раз с Микаэлем и его отпрыском и завтрак пропустил.

В результате моих ночных бдений картинка сложилась странная. Я проштудировал все, что имелось у нас на Йововица и его отряд. До злополучной истории с Градовцами это были обычные разбойники – там заварушка с солдатами НАТО, тут расстрел заложников, ничего, понятно, не доказано. Участвовали они и в штурме Трижницы – и опять никаких записей, кроме скудного списка потерь. Зато после Градовцов… Я протер бедные свои глаза. Збысел Крайнович после объявления всеобщей амнистии стал известным скульптором. Трежко Малец получил стипендию от Женевского университета; премия Брегера за исследования в области ядерной физики. Бражко Спас – нейрохирург. Свен Стефенсон, единственный небелослав в их компании, вообще отправился в Палестину, постригся в монахи и вскоре заделался настоятелем монастыря молчальников в Латруне. И наконец, сам Йововиц. Для начала он объединил разрозненные отряды боевиков в регулярную армию, но вместо того чтобы огнем и мечом пройти по стране, выжигая иноверцев – а этого-то все и ожидали, – он… инициировал мирный процесс. Первым сел за стол переговоров – находясь в положении, когда мог бы диктовать любые условия, пошел на уступки. И это окупилось, о, как это окупилось! Примиритель сторон, спаситель нации, кандидат в первые президенты независимой Белославии. И да, Йововиц наверняка стал бы президентом, если бы чокнутый студентишко не встал на дороге правительственного кортежа и не выстрелил в тонированные стекла ехавшего вторым джипа. Первая пуля убила водителя. Вторая прошила спинку кресла и засела в четвертом шейном позвонке Йововица. Третья разнесла ему череп. Спас умер через десять лет после пожара в Градовцах. Малец – через двенадцать. Крайнович и Стефенсон протянули по пятнадцать лет. Йововиц не прожил и трех. Все они не дожили до старости. Все очутились здесь.

Я захлопнул ноут и выглянул в коридор. Прислушался. В комнатах царила тишина. Кажется, хозяев дома не было. Тишком-бочком я подобрался к телефону, стоявшему в прихожей на небольшой тумбочке. Древний как мамонт аппарат был покрыт слоем столетней пыли. Я вытащил из тумбочки телефонную книгу и принялся изучать номера.

Через пятнадцать минут на коленях у меня лежал аккуратный список. Две фамилии – жены и матери Йововица – стояли сверху. Рядом я отметил адреса. По счастью, обе жили неподалеку, в двух или трех кварталах отсюда. А вот остальные… Сегодняшний день положительно был днем сюрпризов. Все пятнадцать членов отряда, о которых у меня были хоть какие-то сведения, проживали по одному адресу в центре города. Тюрьма? Мои пресветлейшие коллеги засадили героев войны в тюрьму? Или это какой-нибудь санаторий для смятенных душ? Я пожал плечами. После вчерашней комнаты для допросов я уже ничему не удивлялся. Оставалось понять, как мне до них добраться. Средь бела дня, без машины – да и есть ли здесь машины, кроме той, что доставила меня прошлым вечером к допросной?

В прихожей я обнаружил трость, принадлежащую хозяину. Трость была старая, растрескавшаяся, набалдашник ее блестел не от лака, а от долгого пользования. Я протер набалдашник платком. При всей ее неприглядности, трость мне годилась. Из кармана пиджака я достал темные очки и, помолившись всем правнукам Азраила, нацепил их себе на нос. Прогулялся по прихожей, для тренировки обстукивая тростью встречные предметы, и направился к двери. Прикоснувшись к дверной ручке, я закрыл глаза. До калитки как-нибудь дохромаю, а там неужели сердобольные прохожие не помогут бедному слепому… бесу? Я отогнал эту мысль, храбро надавил на дверную ручку и шагнул за порог.

По инерции я успел сделать ровно пять шагов. Спустился с крыльца и почувствовал, как хрустит под ногой гравий садовой дорожки. Затем свет пробился сквозь стекла и сквозь веки, и все затопило красным, невыносимым, жгущим. Я заорал от боли и грохнулся на землю. Палка и очки отлетели в сторону, некоторое время я ползал, мучительно пытаясь их нащупать. Я, наверное, умер бы там – если бы чья-то спасительная рука не схватила меня за шиворот и не подтолкнула вперед, несильно, но настойчиво. Я заполз на крыльцо (горячий бетон опалил мне руки) и головой протаранил дверь. В прихожей я попробовал открыть глаза, но под веками плясали только разноцветные пятна. На четвереньках я поскакал в ванную.

Пару раз наткнулся на стену, стукнулся плечом – и все же нащупал благословенно прохладный край ванны, гладкий фаянс раковины и железный вентиль крана. Я включил холодную воду на полную мощность и с головой нырнул в ледяной рай.

Когда спустя пару минут чехарда на моей роговице утихомирилась и боль в висках чуть приутихла, я решился оглядеться. С выцветшей плитки стекала вода. Я сидел в немаленьких размеров луже, цепляясь за край ванны. По полу тянулись грязные следы, пиджак был безнадежно испорчен и напоминал размокшую сигаретную пачку. А у порога стоял мой спаситель и насмешливо улыбался.

– Бени, – выдохнул я, – почему ты не в школе? Ты следил за мной?

Боги, у меня никогда не было детей – оно, в общем, и к лучшему. Будь Бени моим сыном, я бы наверняка вытянул его ремнем.

Мальчик не был смущен вопросом. Он коротко кивнул – так, что темные кудряшки рассыпались по широкому лбу. «Вырастет упрямцем», – мимолетно подумал я и тут же себя одернул.

– Зачем? Ты мне не доверяешь? Думаешь, я сделаю что-то плохое?

Я бы не удивился согласию, но парень помотал головой.

– Тогда в чем дело?

Бени сел на бортик ванны и задумчиво стукнул по ней ногой. Чугун отозвался глубоким гулом.

– Вам надо выйти, да?

Я подумал и кивнул.

– Я могу вам помочь.

Будь я здешним, наверняка бы умилился и потрепал малыша по головке. Однако здешним я не был, поэтому сразу спросил:

– Что ты за это хочешь?

Парень еще раз пнул ванну и серьезно сказал:

– Я вам помогу, а вы поможете маме.

Мопеда или даже велосипеда у Бени не было. Похоже, здесь все ходили пешком.

– А если далеко? Школа на другом конце города? Или к друзьям заскочить?

– Здесь все близко. Надо только знать, куда хочешь попасть, – оп! – и ты уже там.

Я позавидовал. У нас все дороги длинны и, как правило, лишены приятности. Зато с гужевым транспортом нет проблем.

– А ничего… хм-м… более подходящего… у тебя не найдется?

Бени помотал головой и дернул мое такси за веревочку.

Я с опаской опустился на сиденье большой красной пластиковой машинки. Ноги у меня свешивались по обе стороны, а руль болезненно упирался в живот, однако, как ни странно, игрушка не развалилась.

Очки мальчишка подобрал в саду. Поверх очков я намотал два полотенца и старую простыню, а на все это накрутил одеяло. Со стороны я, должно быть, здо´рово напоминал пожилую арабку, спешащую к вечернему намазу. Очень крупную арабку. Бени вывел меня на крыльцо. Я с ужасом приготовился к боли, но полотенца и одеяло отсекли бо´льшую часть света, оставив слабое красное свечение под веками. Маленькая рука крепко вцепилась в мое запястье. Бени осторожно помог мне усесться. Я поджал ноги как можно выше. Пластиковый корпус подо мной дрогнул, колеса скрежетнули по гравию.

– Поехали!

И мы поехали.

…Город был странно тих. Я привык к вечному шуму Нью-Йорка, к визгу Фриско, к вокалу Парижа и крещендо римских улиц. Я привык к неумолчному гулу, протянувшемуся над нашей бездной, к лязгу и скрежету Чистилища. Здесь было тихо. Шарканье ног. Бег, шлепки легких сандалий. Смех, детские голоса, негромкий разговор взрослых. Шорох колес машинки. Ветерок поигрывал моей чадрой… Кажется, я задремал.

– Приехали. На табличке написано «Госпожа Фани Йововиц».

Мать. Отлично.

– Это большой дом?

– Нет, не особенно. Меньше нашего.

– Хорошо. Помоги мне войти.

В комнате у старушки была старая плюшевая мебель и клетка с попугаем. Госпожа Фани любезно задернула шторы, так что я избавился от своего маскарадного костюма и остался только в очках. Мог бы снять и их, но мне не хотелось пугать хозяйку.

– Ах, и у вас больные глаза? Я уже столько лет говорю, что мне должны выписать очки посильнее, но мой окулист уперся и ни в какую – говорит, носите старые. А у них дужка поломалась, видите? Попрошу Гранека купить мне новые, эти ведь он мне привез еще пять лет назад, а я сказала – куда мне черепаховую оправу, а он – нет, мама, возьми… – Старушка спохватилась и кинулась отодвигать кресла от стола. – Присаживайтесь. Хотите чаю? Я недавно испекла ореховый пирог, и у меня остались вчерашние штрукли…

– Нет, спасибо. – Я прокашлялся.

Бени застыл перед буфетом, завороженно разглядывая кувшинчики из богемского стекла. Госпожа Фани мелко закивала:

– Как хотите, но я все же приготовлю чаю для мальчика, чтобы он не скучал.

Попугайчик в клетке подпрыгнул и отчетливо сказал: «Бражка».

Когда Бени был надежно занят штруклями, оказавшимися чем-то вроде рулета, я уселся в плетеное кресло напротив старушки и развернул записную книжку. Копыта я на всякий случай спрятал под низкий кофейный столик.

– Гранек? Хороший мальчик. Вы, наверное, из газеты? Ко мне часто приходили из газеты, еще когда я жила в старом доме.

Похоже, госпожа Фани была малость не в себе и слабо представляла, какие бездны и выси отделяют ее от «старого дома».

– В детстве он был шалун. Соседи даже жаловались иногда, особенно пани Гражина, эта важная полька. Дети прозвали ее пани Вражиной, и, прости господи, я всегда смеялась – до того это было похоже. Она терпеть Гранека не могла. Говорила, что он повесил ее кошку, – подумайте только, наплести такое. Все потому, что Гранек не здоровался с ней на лестнице. Ну так он не знал польского. Нельзя же требовать от мальчика, чтобы он выучил чужой язык только затем, чтобы здороваться со сварливой старухой… Да, он родился в шестьдесят третьем. Помню, был таким маленьким, врачи в больнице сказали – не выживет. А мой муж Ладош был еще жив тогда – сдвинул брови вот так и говорит: «Как не выживет? Мой сын будет богатырем!» И он был прав, бедный, бедный, он так и не увидел, каким красивым мальчиком вырос наш Гранек… В девяносто шестом? Нет, не скажу, что он особенно изменился. Он всегда был славным, а что иногда дрался с соседскими мальчишками – ну так все дети дерутся. Хотя постойте… Ах, вспомнила. Пани Гражина перестала жаловаться. Да-да, она пришла ко мне и так и сказала: «Ах, ваш Гранек такой вежливый мальчик. Встретил меня на лестнице и поздоровался, так и сказал: «Dzien´ dobry, pani Grażyna!». А я ей: «Видите, я вам говорила!»

Ксения Йововиц работала в кафе. Как и Фани, здесь никто не удивился моей просьбе опустить жалюзи. Посетители как ни в чем не бывало продолжали пить кофе и листать утренние газеты. Странно, насколько тут все были спокойны – у нас и духу бы их не осталось, стоило им хоть издалека заметить эмиссара света. Хозяйка кафе любезно улыбнулась и сказала, что Ксения поговорит со мной в подсобной комнате.

На этом, впрочем, приятности и кончились. Ксения была явно не рада меня видеть. Эта худенькая женщина (как, работая в пекарне, она сохранила такие хрупкие формы?) с бледным лицом и блестящими кудрявыми волосами беспокойно прятала руки под фартуком и старалась не смотреть мне в глаза.

– Гранек? Вы ведь не хотите… вы ведь не можете его забрать?

Я посмотрел на высокий лоб с желтоватыми тенями у висков и решил быть честным:

– Пока никто никого не забирает. Мне надо кое-что узнать о вашем муже… О бывшем муже. Вы ведь развелись незадолго до того, как он погиб?

Ксения кивнула. Глаз она так и не подняла.

– Мне хотелось бы узнать почему. Согласитесь, это странно. Ему как раз в тот момент нужна была ваша поддержка. Кроме того, он сделал такую оглушительную карьеру. Неужели вам не хотелось разделить его славу?

Ксения мяла передник, терзая посыпанную мукой ткань.

– Почему? Что произошло? Он плохо относился к вам, избивал или…

– Что вы! – Женщина наконец взглянула на меня. Глаза у нее были карие, спокойного каштанового цвета. Морщинки в углах едва заметны. – Наоборот.

Я ободряюще улыбнулся и спросил как можно мягче:

– Наоборот? Что вы имеете в виду?

Губы Ксении задрожали.

– Видите ли. Вы, наверное, знаете… Да, он бил меня. Тогда, еще до… до того, как он вернулся в город, до начала войны. У нас должен был родиться ребенок. Мальчик. Нет, я не виню его, я просто поскользнулась…

Я ушам своим не верил. И это герой, праведник, почти святой?!

– Но знаете, все изменилось. Когда он вернулся, он стал совсем не таким, как раньше. Ласковым. Добрым. Он дарил мне цветы, водил в театр. Мне было очень хорошо, правда… Только…

Я ободряюще кивнул.

– Только он не был Гранеком.

Маленькая женщина вынула руки из-под передника, закрыла лицо и расплакалась.

– Нам правда нужен этот адрес?

Я ни черта не видел под полотенцами и одеялом. Мой маленький возница подергивал за веревочку. Голос его звучал растерянно.

– Да. А в чем дело? Что там такое?

– Это высокий белый дом. Очень красивый, только он за забором.

– Ты видишь ворота?

– Да, большие золотые ворота. Рядом с ними стоит ангел.

– Кто?!

– Ангел. У него белые крылья и длинный меч. И он смотрит на нас.

– Так. Пошли-ка отсюда.

И снова я сидел на диване, и снова с полотенца капала на пол вода. Голова у меня немилосердно болела. Напротив, за столом, угрюмо хмурился Микаэль.

– Вы нарушили все возможные полномочия. Сегодня же вечером я вас доставлю обратно.

– Как бы не так, дружок. – Слова давались мне с трудом. Лицо распухло. Я и не подозревал, что зловредный свет достанет меня даже под слоем тряпок.

– Я вам не дружок. А то, что вы сделали с моим сыном…

Тут мое терпение лопнуло. Я вскочил. Полотенце шлепнулось на пол. На секунду мне показалось, что Микаэль испуганно подается назад – но нет, это просто комната качнулась в моих глазах. Я устало опустился на тощие диванные подушки.

– Что я с ним сделал? Нет. Что вы с ним сделали. Парень готов на все, чтобы увидеть мать. Он готов заключить сделку с дьяволом, черт побери! А вы кормите его байками о терпении и справедливости. Не всем быть святошами, защищающими любого убогого и калечного, любого дешевого крикуна, но не способными помочь собственной жене и ребенку. Нет, вы лучше будете шкандыбать на своих дурацких костылях, будто ей в Чистилище от этого легче…

В первый раз я увидел в его глазах боль, живую человеческую боль. Неужели даже у этой Немезиды с костылями есть сердце?

– Вы не имеете права… – Он поднес ладонь ко лбу.

Я испугался, что ему станет плохо. Микаэль слабо отмахнулся от моей попытки поддержать его и налил в стакан воды. Рука у него дрожала, стекло звякало о стекло. В графинной пробке плясали электрические зайчики.

– Чего вы хотите?

– Я хочу допросить Йововица по нашим правилам. Не отворачивайтесь. Вы знаете, что по-другому мы не добьемся правды. Я хочу понять, что случилось в Градовцах в тот день, почему Йововиц и другие так изменились, почему, наконец, их держат у вас под охраной. Если вы знаете ответ, лучше скажите мне сейчас. Потому что я сегодня вечером уйду, но вместо меня пошлют другого, третьего, сотого, пока мы не узнаем истину. И вам не будет покоя.

Статуя Немезиды опустила стакан на стол и, помедлив, кивнула.

Сегодня Йововиц выглядел совсем изможденным. Возможно, его утомили поездки. Светловолосая голова опиралась о спинку инвалидного кресла. Кадык остро торчал на тощей шее, напоминая застрявший в плоти обломок стрелы.

– Что вы хотите со мной сделать?

Микаэль, стоящий за его креслом, вздрогнул. Даже мне стало не по себе от этого усталого голоса.

– Ничего страшного. Вам не будет больно. Просто смотрите мне в глаза.

Он покорно кивнул.

Когда впаянные в серое зрачки сузились до размеров точки, я сказал Микаэлю:

– У вас есть последняя возможность уйти. Боли он не испытает, но со стороны это выглядит неприятно.

Правозащитник тихо проговорил:

– Вы полагаете, я брошу его сейчас?

Я не настаивал. Обойдя стол, я подошел к Йововицу и положил руку ему на грудь. Зрачки подследственного резко расширились, затопив глаза черным. Тело его содрогнулось. Микаэль подался вперед – но я уже погрузил пальцы глубоко, разрывая мышцы и кости. Дернул, выламывая ребра. Грудная клетка Йововица распахнулась, как дождавшийся солнца цветок, – и я сжал в ладони то, что у живого человека было бы сердцем, а у мертвого только тенью и памятью.

Сарай горел. Несло паленым. От камней тянуло нестерпимым жаром, трещали вязанки хвороста, вспыхивала солома. Солнце почти зашло, и сарай горел ярко, а наверху пламя казалось синеватым. В дверь, припертую поленом, настойчиво бухало. Изнутри тонко, пронзительно всверливались в уши детский плач и истошное блеянье овцы.

– Жаль, что в мечеть все не влезли.

Белобрысый, яркие голубые глазки. Свен. Это он озаботился вывести овец, прежде чем загнать в сарай людей. Одну все же забыл.

– Интересно, как же они там молились?

Чернявый Трежко сплюнул в пыль, пригасив сигаретку. На прикладе его автомата грязно отпечаталась пятерня.

– В две очереди, или как?

Плач прервался. Крыша рухнула, выкинув вверх огненный столб. Трежко выругался, стряхивая с рукава едкие искры.

– Ну всё. Кранты хазимам. Уходим?

Я медлил. Что-то в происходящем было неправильным, что-то…

– Смотрите!

Огненный столб не падал. Он рывками поднимался над сараем, над деревней, над горами – как будто его раздувал невидимый ветер.

– Что это?

Набухшие дождем тучи лопнули, но не пролилось ни капли – нет, в просвет ударило алым и белым, электрически затрещали разряды, и над сараем…

– Ты видишь это? Видишь?!

Я видел. Я видел, как Свен, поджав губы, шагнул к свету, как плакал, упав на колени, Трежко, как истово крестился Спас. Я и сам почувствовал вкус земли и копоти на губах. В ушах пела то ли кровь, то ли ангельские хоры. Первый шаг дался мне с трудом, второй – легче, и я грудью ударился о беззвучное пламя. Оно расступилось, и навстречу мне ударил свет…

…Свет, дотла выжигающий душу и память, но не дающий тепла.

– Молодец, Анатоль. Вы неплохо поработали.

Рогатая голова Вендерса покачивалась над канцелярским столом, как уродливый торшер.

– Конечно, жаль, что вам не удалось заполучить одного из них. Но ничего, ничего, – шеф с недолжной суетливостью потер руки, – мы напишем петицию, они обязаны переправить нам половину. Они не вправе хранить у себя такое.

Я молчал. Шеф поднял голову от моего отчета и озабоченно вгляделся в мое лицо:

– Что-то вы не кажетесь мне довольным. В чем дело?

Я кивнул на отчет:

– Зачем нам это?

Вендерс даже привстал. Козлиная бороденка его изумленно встопорщилась.

– Как зачем, Анатоль? Как зачем? И это говорит человек, претендующий в будущем на мое место? Нет, не опускайте скромно глазки – претендующий, еще как. Неужели вы не понимаете? Все наши заботы, все наши труды, все хлопоты, – он обвел рукой кабинет и указал дальше, за окно, где привычно полыхало багровым, – вся эта огромная машина и у нас, и у них наверху – на чем она зиждется? Что придает ей силу, что вращает колеса? Да вы понимаете, что без свидетельства бытия Божия все это ноль, бесполезная функция, копошение червей – а свидетельств таких единицы…

Рогатая тень карабкалась по стене. Я вспомнил свой шок при первой встрече с шефом. Заметив мой ошалелый взгляд, он усмехнулся тогда: что, не нравится, мальчик? Тебе до такого еще служить и служить. И вот я почти дослужился. И я пойду дальше, глубже, потому что дорога здесь только одна. Интересно, что я сумею разглядеть оттуда, из подземных камор, скрытых пластами базальта от малейших проблесков света?

Я взглянул на низкий потолок кабинета, и мне почудились – или я и вправду увидел – тысячи и тысячи миров, мириады существ, суетящихся, живущих, работающих и гибнущих для единственной цели – чтобы в доме за белым забором дотлевал в инвалидном кресле Грашко Йововиц и еще, может быть, пара-тройка таких же несчастных: Жанна из Арка с обгоревшими волосами, бродяга Моисей, ослепший от жара неопалимой купины… Мне стало нехорошо.

– Ох, не нравитесь вы мне, Анатоль. Давайте-ка я выпишу вам отпускные, пройдете лечение…

Я едва не ответил ему, что хочу уволиться, но вовремя вспомнил, что у нас не увольняются. Только поездка в санаторий, девочки, выпивка, морские закаты… Только так. Однако прежде мне предстояло кое-что сделать.

Давешний мальчик как будто подрос. Вытянулся, стал более тощим и костистым – теперь я уже не боялся упасть, устраиваясь на узких плечах.

– Все еще за мамку вкалываешь?

– Нет. – Он мотнул головой. – Поехали, что ли?

Я понял, что разговора по душам не будет.

…До вершины горы мы добрались к вечеру, когда закат в тучах потух. Очки мне не понадобились. В сумерках я с легкостью нашел нужное здание. Длинный заводской корпус напоминал тушу выброшенного на берег кита. Внутри равномерно ухало и раздавался металлический скрежет. На проходной молодой бес затребовал было мой пропуск, но, приглядевшись, угодливо поклонился. Я заглянул в цех. Ряды гигантских станков уходили в бесконечность. Под потолком скользили краны, в их клювах поблескивали детали механизмов. Подбежавший ко мне бригадир быстро подозвал нужного человека.

– Вас зовут Мария Сваровски?

Женщина с огромными сухими глазами кивнула. У нее были непропорционально большие, мужские кисти и широкий лоб, и она была очень похожа на своего младшего сына.

– Мария, можете подавать документы на обжалование. Я возьмусь за ваше дело. Все уже оплачено. А пока я хочу передать вам…

Я протянул Марии листок фотобумаги. Фотография вышла не слишком удачной – я снимал на мобильник, – и все же на ней отчетливо были видны бледное лицо и упрямые черные кудряшки. Сваровски-младший пристально смотрел в объектив и улыбался.