Текст книги "Бермудский треугольник"

– Разумеется! Я страстно люблю живопись Егора Александровича, но он не хотел вступать со мной, так сказать, в серьезную куплю-продажу. Видите ли, дело прошлое, я не имею обиды. Не имею ни на йоту зла. Он несправедливо считал, что я перепродаю картины за границу, и русское искусство уходит из России. А вы лучше меня знаете: Егор Александрович был человек настроения, неординарный человек, непредсказуемая натура. У него имелось свое мнение обо всем на свете. Он не застрахован был и ошибаться. В приступе вспыльчивости мог даже оскорбить меня, чему вы были свидетель. Я тоже не ангел, но я не помню зла… я готов у покойного попросить и прощение… – Песков вознес скорбный взгляд к потолку и мелко перекрестился. – Небо ему судья, а не мы, смертные… Разве можно измерять обычными мерками такую сложную фигуру, такой талант? Царство ему небесное…

«Он опутывает меня, как паутиной, меняет интонацию голоса, играет глазами, красноречием и злит меня».

И Андрей сказал хмуро:

– Хорошо. Я отдам вам долг Демидова, когда у меня будут деньги.

– Я не тороплю вас, нет! – мгновенно воспротивился Песков. – Я готов забыть про долг из-за любви… из-за почитания покойного. Я лишь хочу купить картины Демидова, талант которого почитаю безумно. И, поймите, бескорыстно предлагаю немалые деньги, которые нужны вам! Повторяю: я хочу по-человечески помочь! Вам не нужна помощь?

– Не стоит, – сказал Андрей, сдерживаясь, чтобы не произнести вертевшуюся в голове фразу: «Пошли бы вы к черту с вашей помощью! Что вам за дело до меня?»

– Так уж совершенно «не стоит?» Вы против всякой помощи?

– Картины я продавать не буду, Исидор Львович. И не стоит об этом продолжать… – Он выждал с минуту, замечая, как в глазах Пескова подвижная теплота подернулась пепельной темнотой, и договорил с уважительной ироничностью: – Благодарю. Если вы хотите мне помочь, то, пожалуйста… Я буду продавать машину «Жигули», правда, не новую. С удовольствием продам ее вам.

Песков вразлет распахнул полы пиджака, втолкнул руки в карманы брюк, воротник сорочки врезался в надутую шею, слившуюся с толстыми плечами. Он выговорил, задыхаясь:

– Значит, решили поиздеваться надо мной? Ка-какой остроумец! Машину! А? Мальчишка! Инфант! – крикнул он взвинченным тенором, вырывая руку из кармана и звонко шлепая себя по лбу. – У вас здесь – наследственная наглость! Вы – человек, не способный понимать элементарных вещей! Не подражайте своему деду, вы еще никто, нуль, пустое место! Мне – машину!.. Да у меня две машины, мальчишка несчастный!..

– Благодарю вас, гранжаир, – сказал Андрей нарочито бесчувственно.

– Что? Кто-о? Что такое?

– Надо знать образованному искусствоведу: гранжаир – это важная особа. Я очень тронут высоким вниманием.

– Младенец! Щенок! Вы еще издеваетесь? Надо мной?..

– Уходите, – выговорил Андрей, зажигаясь колючим огоньком гнева. – И не превращайтесь в рыночную бабу!

– Ка-ак? В рыночную бабу? Это вы – мне? – свекольное лицо Пескова заколыхалось. – Вы – ничтожный варвар! Вы просто…

– Уходите, – не дал ему закончить Андрей, подымаясь с кресла, и кончиками пальцев не очень сильно толкнул его в грудь. – Уходите, иначе я не выдержу.

– Ах вот как! Вот вы какой, оказывается! – тонко пропел Песков, отшатываясь. – Силу… силу применяете! Вы со мной хотите связаться? Со мной? Оч-чень пож-жалеете! Переоценили себя, очень переоценили! Я не безрукий, не беззащитный! Меня найдется кому защитить! Запомните – найдется, если вы меня мизинцем тронете!

Он засеменил на месте, словно вминая что-то в пол, затем как-то боком стремительно покатил свое полнокровное тело в переднюю, оттуда воспламененно крикнул:

– А когда опомнитесь и будете раскаиваться в собственной глупости, разрешаю позвонить по этому телефону. – И он с язвительным смехом швырнул на пол, как подаяние, визитную карточку. – Но, набрав номер, – закончил он не без мстительного злорадства, – сначала попросите прощение за вашу наглость! Адью, уважаемый Андрей Сергеевич! Вы еще ко мне придете! Все еще впереди!

– Адью, Исидор Львович. Не споткнитесь в лифте. – Звонка не будет. И, к счастью, мы больше с вами не увидимся. Долг переведу по почте.

Он слышал, как в передней топтался, сопел, возился, шуршал плащом Песков, слышал, как выстрелила по тишине дверь, захлопнутая им в невылитом бешенстве, и вдруг ликующее облегчение охватило Андрея. Он даже скрипнул зубами от неожиданного удовлетворения собою: «Никаких сомнений, черт возьми совсем!» Но это удовлетворение вскоре притушила мысль, что так или иначе нужны деньги и, как видно, машину продавать придется.

По рекламам на всех проспектах ему было известно, где купить новейшую модель иномарки, однако каким образом продать не новые «Жигули», оказывалось загадкой. Он начал поочередно припоминать знакомых, кто имел машины, и остановился на всеведущем Христофорове, расторопном «мужике», способном дать дельный совет, но разведенный Христофоров, очевидно, не жил на старой квартире, а жил на дачке без телефона – и позвонить было некуда. Раздумывая, Андрей все-таки на случай хотел набрать его номер, когда с властным упреждением взорвался анархический треск телефонного звонка. И он почему-то решил, что по неисповедимым путям телепатии звонил именно Христофоров. Звонил Тимур Спирин. Его голос, напоенный безоблачной самоуверенностью, звучал дружески, как в прежние университетские годы, как всегда:

– Привет, старина, что у тебя? Отходишь понемножку?

– Понемножку – да.

– Что у тебя вообще? Еще приходят телеграммы с соболезнованиями?

– Приходят из областей.

– Ясно. Провинция всегда запаздывает. А в мастерскую умельцы прут? Еще не предлагают выгодную покупку? Вспомнишь мое слово: торгашеские мухи начнут к тебе слетаться. О мухах не забывай, уши держи взведенными, как курок.

«Он как будто догадался, что уже был почтенный Исидор Львович».

– Ясновидец ты, Тимур. Только что ушел покупатель, некий Песков. Денежный мешок. Не знаю, говорит ли тебе что-нибудь эта фамилия?

– Как ты сказал? – не расслышал Спирин и хохотнул: – Пеньков? Бывший шпион?

– Есть такой искусствовед Песков. Иногда пописывает в «Культуре». Знаком?

– Вроде что-то где-то когда-то читал или слыхи вал краем уха, – пренебрежительно хмыкнул Спирин спросил иным тоном: – И что он хотел, американский шпион?

– Хотел по выбору купить десять картин за двадцать тысяч долларов.

– И что? Совершили сделку?

– Не собираюсь торговать картинами деда. Тем более – дарить. Двадцать тысяч – это значит две тысячи за каждую. То есть даром. Понимаешь?

– Правильно. Умница, – одобрил Спирин. – Гони всех спекулянтов в шею. За шкирку – и спускай с лестницы. Под женю коленом. Чтоб летели, сверкая каблуками.

– В общем-то, деньги мне нужны. На сберкнижке у деда денег не оказалось. Буду продавать «жигуленка». Ты не знаешь, как это делается?

– Полагаю – кайн проблем. Надо встретиться и переговорить.

– Когда?

– Хоть сегодня. Через час. Хоп?

Он повесил трубку так же внезапно, как и позвонил, этот довольно-таки загадочный Тимур Спирин, когда-то бывший среди сокурсников на виду, «самый смелый и сильный парень» в университетском братстве, обретший в последние годы после Афганистана и Чечни совершенно новое, независимое качество полностью уверенного в себе человека.

«Он живет иначе, чем я, чем Мишин и Христофоров, работает в какой-то крупной охране. Встречаемся мы редко. А товарищем в университете он был отличным, – раздумывал Андрей после звонка. – Тимур, конечно, озадачил всех, когда у Мишина сказал, что Россию спасет оружие».

И Андрей припомнил, что на следующий день позвонил Станислав Мишин и, заговорив о вчерашней встрече, засомневался: «Не провокация ли мысль Тимура насчет пиф-паф? В наши проститутские времена никому с разбега нельзя верить. Даже бывшим друзьям. А пиф-паф – это мечты о гражданской войне. Упаси Бог от кровопролития. Ты веришь в искренность Спирина?» – «Пытаюсь понять, почему именно он это сказал, – ответил Андрей и спросил шутя: – А мне ты веришь в наши предательские времена?» – «Тебе – да, а себе не очень, – тоже отшутился Мишин. – Ибо меня не печатают, и в доме – ни копья. Иногда так и хочется какую-нибудь всесильную задницу лизнуть, фальцетом дифирамбик пропеть». – «И как же ты?» – «Страдаю, как Прометей, но пока держусь, рычу в письменный стол, а по ночам отбиваю поклоны во славу нашей гласности, демократии и свободы. И заметь – при этом рыдаю в припадках благодарности оттого, что живу в эпоху Мишки Меченого, Яковлева-Иуды и Всенародно избранного. Смею надеяться: ты переживаешь, как говорят дипломаты, аутентичные чувства. Пока!»

Спокойного и благоразумного Мишина смущала безбоязненность Спирина, высказавшего мысль об оружии, расхожую мысль, родившуюся на улицах еще в октябре девяносто третьего года.

Глава девятая

Он внес запах ветра солнечной осенней улицы, без слов, до хруста пальцев стиснул руку Андрея, скинул в передней куртку с надписью на спине «Сони», мимолетно глянул в зеркало, пригладил светлые волосы над обозначившимися залысинами. И весь физически добротный, в хорошем костюме, вошел в комнату походкой борца.

– Ну ничего, ничего, дышим, Андрюша, – сказал он, похлопывая Андрея по спине. – Надо жить, браток, и не впадать в мировую скорбь, пока сам не сыграешь в ящик. Все под луной ходим.

– Успокоил. Премного благодарен. Ты меня уже утешал теми же словами. Повторяться – не жалеть время.

– Кашу маслом не испортишь. Не ершись. Все эти утешения банальны, как насморк. Так вот, насчет машины, – перешел к делу Спирин и, как в переизбытке силы, заходил по комнате, разглядывая книжные стеллажи, заваленный бумагами письменный стол. – Так вот, слушай, Андрюша. Машину можно продать двумя способами. Через магазин – а это долгая волынка с оформлением. Поседеешь, пока деньги получишь. Или – по доверенности, если налицо покупатель. А покупателя мы найдем. Хоп? Оформляешь на него доверенность, отдаешь счастливцу ключи, а он тебе – пенензы наличными. Сколько ты хочешь за своего «жигуленка»?

– А черт его знает.

– Ясно. Какой год выпуска?

– Если не ошибаюсь, девяностый.

– Ясно. Если не возражаешь, беру все на себя. Тебе нужно будет поехать со мной и с покупателем к нотариусу, поставить подпись, а потом получить деньги. Согласен на такой ход дела?

– Одна неясность, – сказал Андрей, отмечая про себя быстроту и деловитость физически неторопливого Спирина. – Неясность в гонораре. Ты же не будешь все это делать даром, из-за любви ко мне. Из-за студенческой солидарности. Новые времена – новые песни, Тимур.

– Иронист. Не выливай яд не в ту рюмку… Гонорар не с тебя, а с покупателя, су-укина сына, – проговорил Спирин, выдернул из ряда книг солидный том и наугад раскрыл его. – Ага, Плутарх! Мужественный был мудрец. Истину, а не байки писали древние. Не в пример христопродавцам Волкогоновым. – И, втискивая книгу на место, любовно провел рукою по корешку. – Пусть мелочи тебя не волнуют. Хоп?

– Что значит «хоп?»

– В некоторых местах Азии «хоп» – значит «согласен». Это знает наш друг – прозаик Мишин. Ладно. Ты говоришь, некий быстряк Пеньков-Песков торговал у тебя картины? И давал двадцать тысяч баксов? А ты не против показать мне мастерскую, я хотел бы посмотреть, сто лет не был…

– Пойдем, посмотрим.

Андрей взял ключи, а когда они вышли на лестничную площадку и он открыл дверь мастерской, желтовато-белое солнце хлынуло им навстречу в большие окна и все стены сверху донизу засверкали, заструились, вспыхнули в этом нежарком солнечном водопаде.

– Ого! – вскрикнул Спирин, поворачивая голову во все стороны. – Целая галерея, клад, зал Русского музея! Рассчастливый ты человек! Это ты соображаешь, миллионер? Как-то раньше я глупарил, не вполне замечал, хотя разика два заглядывал в мастерскую. Глазел не теми глазами. Ну, ну, ну! Как бы я сказал по-журналистски? Ему не нужно было присваивать, как всем бездарям, фетровую шляпу с пером а-ля Рубенс! Ну, ну, ну! – говорил он, переходя от картины к картине и жадно перебегая прозрачными глазами по холстам: – Красота! Потрясительно! Постой, кто давал тебе двадцать тысяч баксов за десять картин? Песков? Хренков? Ах, классическая сука! Заткнуть бы ему глотку, удаву!

– Заткнуть глотку? Как это понимать, Тимур?

– Чтоб впредь не совался к тебе с научно-фантастическими предложениями. А понимать так. Со спекулянтскими жлобами иной раз помогает душевный разговор, другой раз – внушение по шее. Бывает и третий раз – когда плач и скрежет зубовный, как старцы писали в летописях.

– Оставь это, – сказал с неприятием Андрей.

– Брезгливый ты, Андрей, что похвально. Но жизнь такова, – Спирин в приливе неразрушимого здоровья размял плечи, выдохнул воздух, как после борьбы. – На всякого беса должен быть бес, но… с рогами.

– Оставь в покое Пескова. Он не так поймет. Дед в какую-то трудную минуту занял у него деньги и остался должен. И я обязан вернуть долг. Хочу, чтобы память о деде была чистой.

– Ну, ну, ну! Ухарь купец, удалой молодец! – прищурился Спирин. – Сколько Демидов был должен?

– Полтора миллиона. У Пескова расписка.

– Полтора миллиона – мелочь и слякоть! Но ты ни копейки возвращать не обязан. Скаж-жи на радость – новоиспеченный бальзаковский Гобсек с долговыми расписками! Его аппетиты малость бы укоротить надо, чтоб не шибко чавкал и жевал! Считай, что с Песковым проблему решим. Плюнь, разотри и позабудь. Забота моя. Хоп?

– Нет, Тимур, тут мое дело, – не согласился Андрей. – Здесь я разберусь.

Спирин миролюбиво хохотнул:

– Идеалист, Павел Корчагин, рыцарь из советского времени. Неужели тебе важно, чтобы какой-то клоп Песков считал тебя образцом чести? На хрен тебе такая забота и радость?

«В Спирине странная нераздумчивая сила, будто он сам определил ее в себе, чтобы делать все, как считает нужным. Откуда эта уверенность? После Афганистана и Чечни? Или связано с его службой, где он без рефлексий научился преодолевать ухабы жизни?»

– Все равно – оставь в покое Пескова, – повторил Андрей. – Прошу тебя помочь только с машиной. Если не трудно.

– С машиной заметано. Я сказал – и не напоминай, – бросил Спирин, тяжеловатой раскачкой продолжая двигаться по мастерской, и раздернул занавеску, закрывающую «Катастрофу», дохнувшую жутью гибельной ночи. – Ну, ну, ну! Господи помилуй! – воскликнул он.

– Страшноватенько! Что-то из ряда вон! Апокалипсис девяностых годов двадцатого века! Горящий Белый дом и баррикады – слабее. Твой дед, Андрей, карающий колдун, не пощадит никого! Ты не в деда ли? Зло помнишь? Хреновину говорю, – поправил он себя, озираясь на пейзажи и портреты на стенах. – А тут другая страна: сплошной блеск – красное, желтое и синее, – радость, как у импрессионистов, а он никак не импрессионист. Реалистические портреты – первоклассные. Короче – выход из ада в поле истины, как говаривали в античные времена. У твоего деда нет любви к року. Он не стоик. Эти ребята утверждали, что надо быть бесчувственным и бесстрастным к трагедиям жизни… да и к судьбе. Я не солидарен с твоим дедом. После некоторых картин заработаешь бессонницу. Я скорее – стоик, но особый – терпеть не могу слизняков и иуд с самоварными деммордами. А твой дед – Робеспьер… Да. Демидов – талан-тище! Мамонт! Что ты будешь делать со всем этим царством?

Спирин вышел на середину заливаемой солнечным светом мастерской, показавшейся Андрею веселой, живой, как при жизни деда, окинул прищуренными глазами картины, скульптуры, мраморные и гипсовые бюсты, деловито спросил:

– Как ты обойдешься с таким наследством? Надеюсь, оно завещано тебе?

– Да.

– Так что ты будешь делать?

– Откровенно говоря – не знаю.

– Всерьез не знаешь?

– А что?

– Не знаешь или лукавишь, Андрюша? Если всерьез не знаешь, может быть, помочь, подумаем, сообразим вместе.

– И что же такое сверхразумное мы можем сообразить, Тимур? – спросил Андрей, вспомнив о помощи, предлагаемой ему Песковым.

– А ты не смейся, – сказал Спирин, хмуря брови. – У меня и моего шефа достаточно высоких связей. Достанем Русский музей в Петербурге, убедим купить шедевры. Там им гарантирована вечность. Есть, кстати, и другие музеи.

Андрей сказал:

– В последние годы музеи картины не покупали. Приезжали, смотрели, ахали и в конце концов извинялись: денег нет.

– Найдут. И купят, – проговорил Спирин и похлопал по плечу Андрея. – Рычаг требует, чтобы кто-то приложил усилия. Не так, что ли, Андрюша? Жизнь есть жизнь, а без денег жисть плохая, не годится никуда. Так наяривали советские граждане в годы нэпа. Вроде песенка начиналась так: «Всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа, а без денег…» ну и так далее, конец ты знаешь. Смешно, конечно, но – жестокая реальность. Как я понимаю, ты безработный журналист, пенсию и соросовскую стипендию не получаешь – и деньжата тебе необходимы. Ибо – «а без денег жисть плохая, не годится никуда».

– Ты обещал мне помочь продать машину, – сказал Андрей, уходя от разговора, создающего беспокойство, как будто вся жизнь его теперь зависела от судьбы мастерской. – Давай не будем сейчас о картинах. Денег от продажи машины мне пока хватит.

– Какие это деньги? Мелочь. Труха. На сигареты «Прима», – сказал Спирин. – Надолго тебе их не хватит. Я имею в виду, Андрюша, полную обеспеченность. Это Париж, Штаты, Швейцария, Канада – вольному воля, были бы бумажки. И наплевать тебе тогда на проститутку-журналистику. Мне, например, наплевать. Я презираю эту купленную-перекупленную, миллионы раз изнасилованную мадам. А Демидов оставил тебе богатство на всю жизнь.

– Надежды – сны бодрствующих, – усмехнулся Андрей.

– Хорошо сказано! Знаю, что формула какого-то философа, но кого – забыл, – самолюбиво признался Спирин. – Чьи слова?

– Кажется, Платона.

– А не Пифагора? Впрочем, ты был примерный студент. Интеллектуал. Эрудит. Я ходил в шалопаях.

– От примера я был далек. Но кое-что читал. Так же, как и ты. Не прибедняйся, – сказал Андрей. – Ты немного, Тимур, заблуждаешься. Это не богатство. Не то слово, не то. Это талант деда. Его бессмертие… В завещании он просил сохранить своих детей. Он так и написал «детей» сохранить, как позволит мне жизнь. А придет время, не сейчас, подарить их Третьяковке.

Спирин пригладил залысины белесых волос, думая о чем-то, свел руки на выпуклой груди, посмотрел на Андрея, как глядят на человека, собирающегося сделать безумную выходку.

– Кто в наше идиотическое время делает такие царские подарки? Все летит вверх ногами, полетят и дармовые картины в Третьяковке. Их запросто разграбят ее работнички. Ты слышал, какой грабеж устроили в запасниках Эрмитажа? Картины уходят на Запад, как по конвейеру. А вообще-то, что не оценено, в нашем диком родном капитализме считают бесхозным. В лучшем случае – безделушкой. Ты отдаешь себе отчет, что будет с картинами?

– Отдаю. Но сейчас картинами торговать не буду, – сказал Андрей. – Во-первых, мне надо составить опись. Во-вторых, буду скромно жить на деньги от машины. Наконец, у меня две прекрасные библиотеки – отца и деда. Одну постепенно можно продавать.

– Идеалист! – наморщил брови Спирин. – Серьезные книги плохо идут. Публика жрет глазами телевизионные сериалы. Покупают чернуху и порнуху. Каковой, надо полагать, в твоих библиотеках нет.

– Чего нет, того нет.

– Мне все ясно. Думай, Андрюша, думай. Так ты сказал: «надежды – сны бодрствующих?» Хоп, здорово сказано! Умели древние заключать слова в формулы. Творили мудрость! Кстати, когда начнешь продавать библиотеку, сообщи мне. Возможно, я куплю. Если не всю, то часть. Никаких обид. Все дружески. Будь здоров, Андрюша! – Спирин притянул Андрея, по-приятельски полуобнял его, обдав здоровым жаром крепкой, как камень, груди, договорил: – Где моя экипировка? Вроде я раздевался в передней. Завтра позвоню. И, возможно, завтра состряпаем доверенность.

Глава десятая

Деньги были завернуты в зеленую бумагу – увесистый сверток, в котором должно быть двенадцать миллионов, – и Андрей спросил, чтобы не показаться чрез меру доверчивым:

– Здесь все?

– Можешь не считать, – сказал Спирин. – Отдай покупателю ключи и секретку.

Покупатель, молодой, с круглой проплешиной человек, то и дело обнажающий улыбкой лошадиные зубы, без нужды суетливый, уже сидя на переднем сиденье рядом с Андреем, цепкой рукой подхватил ключи и секретку, проговорил вкрадчиво:

– Половину налога, уважаемый господин, возместили бы мне, было бы чудненько, по-божески, а?

– А ну, верни ключи, букашка! – приказал Спирин властно. – Тебе не машину, а ишаков покупать. На кой хрен тебе возмещение? Не доволен?

– Чего вы, Тимур Михайлович? – завертел стриженой головой лошадинозубый, и Андрей увидел его испугавшиеся глаза. – Я так, к слову. Доволен я, как нельзя доволен.

– То-то. Самоисправление – это самоусовершенствование, понял, купец-удалец? – тем же тоном сказал Спирин. – Сиди и молчи, как три дурака на свадьбе.

– Молчу я, молчу. Что вы…

– Все! – завершил Спирин. – Машина приобретена. Документы оформлены. Деньги получены. Ключи отданы. Шампанское пить не будем. Меня – до Калининского, Андрея Сергеевича – куда скажет. Поехали.

Всю процедуру «продажа-купля» Андрей просидел в пока еще своей машине на стоянке напротив конторы нотариуса, где оформлением занимались Спирин и лошадинозубый молодой человек, Андрей потребовался на полминуты поставить подписи, после чего Спирин с внушительным видом сказал: «Дальше ты здесь не нужен, покури в машине, помечтай», – и похлопыванием по спине выпроводил его из конторы. Все оказалось гораздо проще, чем он ожидал. Все было сделано в течение часа. Он не подозревал, что Спирин обладает неотразимыми способностями, чем-то вроде внушения.

«Не может быть, чтобы Чечня сообщила ему такой опыт, – думал Андрей, когда новый владелец машины включил зажигание и плавно, проверяя мотор, начал разворачиваться от нотариальной конторы. – Странно: я заметил, что все служащие в конторе смотрели на него с робостью… Боялись они его, что ли?»

До Калининского проспекта ехали молча. Не доезжая до «Казино», лошадинозубый владелец машины заерзал, заискивающе обернул к Спирину стриженную под ежик голову.

– Где остановить, Тимур Михайлович?

– Возле, – приказал Спирин, не поясняя, где это «возле».

«Они знают друг друга, но почему-то Спирин очень резок с ним», – подумал Андрей и услышал добродушный голос Спирина:

– Ты вот что, Андрюша. С панталыку не пропадай. Найдем купца и на «конюшню». Возьмем не меньше трех тысяч баксов. Гараж ведь тебе не нужен. Ну, будь здоров!

Машина затормозила неподалеку от «Казино», под огромной рекламой «Мальборо» с соблазнительно выдвинутой из пачки сигаретой. Андрей не успел ответить, так как в эту минуту не думал о продаже гаража, Спирин стиснул ему локоть («перезвонимся») и ловко выхватил свое плотное тело из машины, хлопнул дверцей.

– Ох, силен, – выговорил лошадинозубый, провожая завистливым взглядом борцовскую фигуру Спирина, шагающего по тротуару враскачку.

– Вы хорошо знакомы? – спросил Андрей, не намереваясь спрашивать о том, что было явным, и добавил с опережением ответа: – Впрочем, понятно. Меня на Большой Гнездниковский, если не трудно.

«Почему я сказал Большой Гнездниковский? Я не мог себя пересилить, не мог позвонить после той нелепой встречи. И она тоже. Нет, я не могу прийти к ней, как будто ничего не произошло… Так зачем же я назвал Большой Гнездниковский?»

– Чего это вы, а? Головка болит? Не с перепою ли?

– Что? – Андрей глянул на водителя.

Лошадинозубый растянул губы, изображая улыбку.

– Чего-то вроде застонали вы. Машину никак жалко? А?

– Чушь!

– Двенадцать лимонов в карманчик положили – тоже не презерватив купить, ха-ха! Не двенадцать штук баксов, а все ж!..

– Давайте-ка помолчим. Вы – владелец машины. И все между нами закончено.

– То-очно. Я – кобыла моя…

Но все между ними было закончено, когда с солнечной многолюдной Тверской въехали через арку в Большой Гнездниковский переулок, узкий, прохладно покрытый тенью, и остановились перед старым многоэтажным домом с полукруглыми эркерами, еще не по-осеннему блещущими стеклами на верхних этажах. Андрей вылез из машины, в знак прощания приложил два пальца к виску.

– Привет. Надеюсь, больше не встретимся. Счастливо ездить!

– А кто ё знает! – откликнулся по-приятельски. – А может, и свидимся!

– Думаю – нет.

– Бывает, и старушка рожает. О'кей!

Он развернул машину и через арку, наполненную солнцем, выехал на Тверскую.

Сверток с деньгами, плотно втиснутый в карман, давил на грудь, и, может быть, потому, что ему не понравился лошадинозубый покупатель, или потому, что стало вдруг жаль потери, словно бы живого существа, с которым был связан несколько лет, облегчения от продажи не было.

Он стоял на тротуаре перед домом и смотрел вверх, на окна, горящие на сентябрьском солнце, влюбленный мальчишка под окнами возлюбленной.

В одну из бессонных ночей после смерти деда ему представилось в полузабытьи, что они сидели в ее комнате перед раскрытым окном и он на какую-то секунду взглянул на нее, готовясь спросить что-то страшное для себя и для нее, и сразу сбилось дыхание, а она откусила кончик нитки, опуская голову к какому-то шитью. Смеясь от страха, он еле выговорил:

«Я люблю вас». Она посмотрела на него изумленными глазами и медленно спросила не понятое им:

«Джинн – гений добрый или злой?»

Он не знал, что ответить ей, и потом все утро искал ответ, не в силах угадать, что она хотела спросить, какое отношение к его словам имел джинн.

«Почему джинн? Что за джинн? Из восточных сказок? Что за чертовщина?» – думал Андрей, весь перетревоженный воспоминаниями сна, и необъяснимо зачем стоял перед домом Тани в уже пахнущем осенью переулке, тесно заставленном вдоль тротуара машинами.

И, ругая себя за отсутствие воли, за половинчатость, он дошел до арки на Тверскую, оглушенный ревом непрерывного металлического скопища машин, толчками ползущих в сторону Пушкинской площади, потом вторично повернул в тихий переулок, дошел до противоположного конца, и на углу, возле автоматной будки, возникла мысль позвонить Тане, сказать лишь два слова: «Здравствуйте, Таня», – и, услышав ее голос, повесить трубку. В сущности, нейтральное «здравствуйте» ни к чему его не обязывало, только не прозвучало бы по телефону чересчур по-мальчишески.

Ее колющая холодком, запомнившаяся фраза в ресторане: «Если найдешь нужным, позвони» толкала его в вечернем одиночестве к телефону, он набирал ее номер, но сейчас же бросал трубку, заслышав свободные гудки. Он не мог переступить через то чувство горчайшего разочарования и ревности к детской безгрешности Тани, на самом деле не такой уж искренней, не такой нерасчетливой, как увиделось в тот неудачливый день, запомнившейся ему пшеничной золотистостью длинных волос и незавершенной в уголках губ улыбкой, предназначенной всем.

«Не понимаю, почему в ресторане она перешла на „ты“? Что здесь было – игра?»

В телефонной будке с разбитыми стеклами, провонявшей какой-то кислятиной, сплошь искарябанной монетами, он снял замызганную телефонную трубку, набрал вялым, скрипящим диском номер Тани, опасаясь, что дряхлый автомат не сработает. Но связь работала – зазвучали длинные пунктиры гудков (у Андрея мгновенно перехватило дыхание), послышался женский голос, кажется, голос Тани, знакомый и незнакомый, будто у нее был насморк или болело горло.

– Да, я слушаю, пожалуйста…

– Здравствуйте, Таня, – сказал Андрей и не успел повесить трубку, поднятый голос Тани отдался в ушах жестяным звоном испорченной мембраны:

– Андрей? Это вы? Вы откуда звоните? Из дома? Откуда? Как я рада вас слышать, Андрей!

– Здравствуйте, Таня, – произнес он негромко и, овладев собой, проговорил: – Таня, я из автомата… у вашего дома. Как вы живете, Таня?

Ему почудился не то задавленный плач, не то прерванный вскрик, слабый поперхнувшийся звук, искореженный мембраной, отдался в ушах, и, прорываясь как сквозь препятствие, ее голос умоляюще заспешил:

– …Я вас жду, поднимитесь ко мне. Я одна. Подымитесь, пожалуйста, прошу вас! Очень прошу!..

Все, что должно было произойти после его звонка, было выше его понимания. Она хотела встречи, и он почувствовал пугающую обезоруженность, не зная, что будет говорить ей и что будет говорить она.

– Вы сядьте вот здесь, напротив, а я в свое кресло-качалку, но подальше от вас, чтобы не заразить. У меня, наверное, грипп, он меня так мучит, даже тошнит, и я замерзаю. Ах, как это хорошо, Андрей, что вы пришли!

И как хорошо, что вы позвонили!..

Таня, накрывшись до подбородка пледом, сидела в кресле-качалке, на своем излюбленном месте, наивно показывая этим, что ничего не переменилось в их отношениях. Да, ничего не переменилось в ее комнате, и он видел всю ту же изящно-дорогую мебель, по вкусу, должно быть, Киры Владимировны: туалетный столик, трехстворчатое зеркало, флакончики духов, увеличенную фотографию Мерилин Монро рядом с Любовью Орловой и фото английской манекенщицы, тоненькой, как паутинка, Твигги, русские пейзажи над четырьмя застекленными книжными полками. Кира Владимировна держала чистоту в квартире, и в комнате Тани все было опрятно, от зеленого ковра на полу шла травяная свежесть. Все выглядело как в первый раз, когда он пришел к ней, только тахта в углу была не совсем прибрана, накрыта наспех цветным покрывалом (по-видимому, там до звонка Андрея лежала больная Таня), и что-то испорченное нездоровьем было в ее бледном лице, потрескавшихся, наспех подкрашенных губах, в ее опухшем носе, к которому она прикладывала платок, несмело улыбаясь Андрею.

– Наверное, я сейчас похожа на кикимору, правда? – сказала она, оправдываясь и боязливо ожидая, что он ответит.

– Не знаю, что такое кикимора, – нашелся Андрей, не без усилия входя в манеру разговора, какая раньше установилась между ними. – Ни разу не видел, что за создание.

– Я тоже, – хрипловато ответила она и поперхнулась, прижала платок к горлу, к губам, сделала глубокий вдох и заговорила увереннее: – Наверно, создание с широченным носищем и ужасным басом. А это почти мой портрет! Смешно! Да, смешно и гадко! – добавила она сорвавшимся голосом и с запрокинутым лицом отбросилась в кресле, положив кулачок с платком на подлокотник, завесив глаза подчерненными ресницами, и стала раскачиваться. Кресло поскрипывало.

«Во сне было не так, и она была другой, – вспомнил Андрей. – Она что-то по-домашнему шила, наклонялась, откусывала нитку».

– Что смешно и гадко? – спросил Андрей.

– Нет, не смешно, а гадко, – повторила Таня и промокнула бисеринки пота на верхней губе. – Какой-то огромный, как сарай, ресторан, фальшивый банкет, и этот толстенький итальянец с кокетливым шарфом на шее. Перед ним заискивали, девочки бесконечно улыбались, а на меня смотрели с ненавистью, когда он со мной разговаривал. И этот Виктор Викторович… Какая все гадость!