Текст книги "Бермудский треугольник"

Василий Ильич сидел на холодной, как гробовая плита, ступеньке, силился отдышаться, умерить биение сердца, и решал, что сперва не будет заходить к Андрею, а посидит один в мастерской, без сожаления думая, что и его земной срок близок.

Ему стоило напряжения встать, разогнуть ревматические колени, и, чтобы не покачнуться, он постоял, набираясь сил, и, елозившими пальцами перебирая в перила, двинулся шажками к двери мастерской. От усталости после подъема дрожала рука, но ключ наконец втиснулся в скважину, и послышался хрустящий звук замка.

Тяжелая дверь распахнулась и, еще не зажигая свет, первое, что почувствовал Василий Ильич, был дохнувший из темноты в потное лицо сквозняк беды, какого-то несчастья, с угрозой оттолкнувший его назад. Это был запах пепла и сладковато-едкой химической гари. Он нащупал выключатель, зажег свет. Посреди мастерской на картоне чудовищно чернела безобразная груда второпях изрезанных, искромсанных холстов, поломанных рам с продавленными картинами, зиявшими прожженными дырами, испачканных краской тряпок – кучей возвышался недогоревший костер, наваленный из сорванных со стен, угольно потемневших картин, потрескавшихся от огня пейзажей, истлевших портретов.

– Боже мой. Боже мой, что это такое? Что это такое? – вслух выговорил Василий Ильич, и от жаркой боли что-то сдвинулось в его голове. – Кто мог? – прошептал он. – Зачем? Боже мой…

Несмело, на ослабших ногах он вошел в мастерскую и сел на табурет, свесив руки между коленями.

Он боялся посмотреть на стены, на те места, где висели любимые им полотна, – из глубины мастерской тянуло сыростью, шуршащим безмолвием опасности, будто угрожающей обвалом.

Когда он поднял глаза, страшась увидеть сплошь обнаженные стены там, где вчера висели шедевры, то увидел на стенах и на полу прямоугольные и квадратные провалы рам, из которых чем-то острым были вырезаны украденные холсты. И Василий Ильич, пошатываясь, начал продвигаться вдоль стен, тупо глядя на пустоты, на оголенные рамы, до деталей помня исчезнувшие полотна, шепча их названия:

– Да, да. «Августовские звезды», вот тут «Утренняя Москва». Какая это была прелесть, какое соединение цвета… И рядом «Достоевский в ссылке». И «Казнь Пугачева». У него все висело вразброд. И вот тут «Баррикада», «Октябрь 93 года», «Распятая Россия». Нет. Их нет. И «Катастрофы» нет. Егор был самоед, считал, что она не закончена…

Шторка, которой Демидов всякий раз закрывал новую или незаконченную картину, сорванная, валялась на заляпанном краской полу, изуродованно покосился подрамник, убогий без полотна, так поражавшего всех оглушающей тайной трагедии, печалью гибели мужчины и женщины на пустынной дороге в осенней ночи с глубиной ее черноты и кровавой щелью заката, с гигантским железным крабом на чудовищных колесах, как будто коварно и вкось приподнявшимся для убийства на дыбы, но уже тоже мертвым, что видно было в хилом угасавшем свете фар, готовых через секунду померкнуть, как глаза умирающего.

– Реквием… Он чувствовал это… острее меня… – бормотал Василий Ильич, восстанавливая в памяти подробности картины, ее колорит, а когда наконец отошел от подрамника, взгляд заблуждал по светлым пятнам на стенах, здесь недавно весело слепили солнцем, зеленью, воздухом летние, весенние и осенние мотивы. Здесь млел в золотой дымке июльский день, истомленно сверкал на листве яблонь в жарком саду; раздавленный алмаз Венеры сиял над вечереющими лесами; переливались крупные капли дождя на траве озерного луга; туманилась под осенним солнцем видимая сверху фиолетовая Волга с крошечным заблудшим буксирчиком посреди ее широты, с далекими маковками церкви на другом берегу; синели сугробы в ночном поле, облитом лунным светом свирепого холода, – ветер, неумолимая стужа, неприютная ее жестокость; и не было пейзажа с фантастическими ромашками, торчащими на выжженном зноем откосе заброшенного железнодорожного пути: трех огромных, разъятых радостным ужасом молодых глаз поблизости ржавого колеса товарного вагона, глядевших на этот умирающий мир из прежнего счастливого мира. Эти ромашки Демидова напоминали чем-то «Подсолнухи» Ван-Гога, но тайна трагизма, необычность композиции были демидовские, действовавшие на Василия Ильича неотразимо, он воспринимал пейзажи Демидова как смысловые картины, недосягаемые для него, исповедуя в собственной работе следование за земной красотой в поиске вечной весны, мига прекрасного, почти неуловимого, меняющегося, исчезающего, подобного краткосрочной юношеской любви. Он жил, мыслил красотой природы, еще не всюду погубленной, изгаженной цивилизацией, и его человек в гуще природы был лишь одним из оживляющих мотивов. И Василий Ильич, наделенный талантом и вкусом, понимал, что в пейзаже Демидова человек невидимо присутствовал со своей судьбой, что живописный метод и его взгляд на жизнь очеловечивали среду и жестокостью и надеждой, создавали художника большого стиля, в неистовстве раздражая ортодоксов, а равно и постмодернистов: «разрушитель красоты», «вандал», «не живопись, а достоевщина», «консерватор». Но его контрастные цветовые сопоставления чувства и мысли утверждали непростую истину высшего порядка, так же, как известная его фраза: «Я пишу слишком строго, чтобы нравиться всем. Я ненавижу краски, вроде приклеенные к предметам. Я хочу писать события, лица людей, а не фейерверки для надутых дураков. И не бином Ньютона, состряпанный лопатой из цвета. И не психосексопатологию дьявольских изысков, хотя она имеет интерес для прыщеватых мастурбаторов. Сплошное ослячество и лошадинство!..»

– Да-да, я помню, я помню все, что он говорил… – продолжал бормотать вслух Василий Ильич, пьяно продвигаясь вдоль стен мастерской, оскверненной, ослепшей без встречного взгляда красок с опустошенных стен, обдающих студеной промозглостью. И действительно, Василий Ильич начал замерзать, кожа стала неметь на лице и дробно стучали зубы. – Да-да, он ценил мою живопись, ценил и ругал… называл ее вибрирующей, мерцающей, как эфемер… как эфемер красоты… Глупец глупцом, я возражал: «Свет дает картине жизнь, а не однозначно красоту. Мы с тобой разные: я человек малого, а ты большого разумения». А он, смеясь, говорил о себе: «Пытаюсь изображать не только то, что вижу, но и то, что знаю о нашем бедолажном бытии. Точность и тонкость – это еще не правда. Воображение – правда. А ты, Вася, пишешь только то, что видишь. Соитие барбизонства с импрессионизмом. Не дурное соитие. Твои пейзажи полны наивной первозданной прелести. Не осуждаю. Но ты и я – две правды. У тебя не совсем возделанный трагедией жизни ум. Не обижайся и слушай. И все-таки, пиша пейзажи, думай о людях-человеках…» Да, да. Он и любил меня, и не щадил… Помню, еще он сказал: «Ты очень спокоен, созерцатель, ты придумал прелестный рай, а его нет». Боже мой, прости меня… пристрастного… Вот здесь висел злополучный портрет премьера. Зачем он его написал? Из-за этого мы поссорились. Но какие точные были краски, какие точные линии… Лицо самодовольного тупицы. И его взяли.

Он ходил по мастерской, колени подсекались, тогда он садился на табурет, отдыхал и снова ходил старческой заторможенной иноходью, в шатком полоумии, считая по нескольку раз и пересчитывая исчезнувшие картины. Иногда он останавливался, ослепнув от слез, боясь в эти секунды, что, задавленный кашлем, забудет количество пропавших полотен. Он насчитал тридцать пять украденных картин и одиннадцать изуродованных, обгоревших в костре. Когда он наткнулся на большой рабочий стол Демидова, где лежали альбомы, папки, листы с рисунками, наброски карандашом, – все здесь было разбросано, перемешано, раскидано – ко всему враждебно прикасались чьи-то руки. И Василий Ильич перекрестился.

– Боже, спаси и помоги, – и присел к столу, вдавил пальцы в виски, заставляя себя в меру сил сосредоточиться и записать названия картин, похищенных и испорченных. Он должен был записать названия копий старых полотен, купленных российскими и заграничными музеями, внесенных в каталоги и монографии, и названия вещей, написанных в последние годы, не проданных по причине высокой цены, назначенной Демидовым, и по причине его немодности в новые времена. Вместе с тем Василию Ильичу не верилось в способность милиции вернуть украденное – газеты писали о множестве ограблений, воровстве ценнейших книг, манускриптов, картин из библиотек и музеев, переправляемых за границу и ненайденных.

«Но как понять, как объяснить это все? Безобразный костер, искромсанные картины… неужели тут еще и ненависть к тому, что он делал, ненависть к его характеру, к его таланту? О, вечная озлобленность недругов и завистников. Он часто говорил с насмешкой: „Гения всегда преследует торжествующая посредственность!“ Нет, в мастерской побывали не недруги и завистники. Нет, не они… тут были другие… Так что же делать, что делать?»

Василий Ильич медленно и трудно записывал названия картин, порой замирал, уставясь в одну точку, пугаясь, что забыл, как пишется то или иное слово, ругая себя за склероз, голова плохо работала, искала помощи и облегчения. И Василий Ильич не закончил список, как-то нелепо заторопился, вылезая из-за стола, и мелкими шажками поспешил на лестничную площадку. Перед тем как поехать сюда, он позвонил Андрею, квартира не ответила.

На лестничной площадке он суматошно затоптался перед дверью, наконец нащупал кнопку звонка, не вытерпел и позвал: «Андрей, Андрюша!» В ответ – ни звука. Он приложил ладонь к уху и прислушался. Шагов за дверью не было слышно. В квартире осторожно шуршали сквозняки. И стояла пугающая тишина на лестничной площадке, будто во всем доме не было ни живой души, лишь стыла по этажам мертвящая неподвижность безмолвия.

Василий Ильич, в потрепанной курточке, сел на ступеньку, склонил голову к коленям и тихонько застонал – от собственного одиночества, от старческой слабости, не похожий на почтенного академика живописи, когда-то знаменитого своими пейзажами, разбросанными по музеям и коллекциям Европы, сейчас забытыми равнодушной публикой, голодным народом, безвременьем России.

Его помнил, ценил, был верен дружбе Демидов, но Демидовы велики и встречаются в единственном числе, но, как с любыми смертными, с ними случаются несчастья…

Василий Ильич мял пальцами впалые щеки и бормотал вслух:

«Его оторвало… как остров… оторвало… А на земле без него стали грабить и сжигать папирусы, как в древности. Я тоже забыт народом… но я умру неоплаканный. Кому нужно мое чистое художество? Праздник света, волшебство оттенков, блеск колорита зажившегося эстета? Народ просит кусок черного хлеба, а не чародейства светотеней. Нет никакого праздника. Все прошло. Горько и безумно. Только рядом с Демидовым. Сверши, Господи, дело свое, возьми меня. Нету у меня сил жить…»

Он скулил и молился, и тихо плакал в этом безнадежном мире.

Подымаясь по лестнице, вконец опустошенный после сегодняшнего дня, Андрей проклинал испортившийся лифт и с раздражением ударял кулаком по перилам.

Все, что было сегодня – поездка со Спириным в Бологово, пропахшая рвотой и нечистотой каморка в дачном доме, где в сгущенной вони лежала неузнаваемая Таня, стеклянный стоячий взгляд Яры, искаженное лицо Виктора Викторовича в крови, возвращение в Москву, клиника Бальмонта-Суханова с ее умопомрачительной оплатой за лечение – все не уходило из памяти, как тот незабытый октябрьский день, когда он полз вдоль стены Краснопресненского стадиона, за которой люди в лягушачьей форме расстреливали из автоматов молодых парней, и когда донесся оттуда полузадушенный вопль: «Палачи!..»

Да, отмщение последовало, но со стороны упоенных победой «демократов»: арестованы и посажены в «Матросскую тишину», в «Лефортово» члены Верховного Совета, закрыты шестьдесят общественных организаций, оппозиционные газеты, в том числе и та, в которой работал Андрей, а на забрызганных кровью стенах стадиона ежедневно появлялись и ежедневно закрашивались русские «дацзыбао»: «Ельцин – Пиночет», «Ответит Иуда!», «Грачев – ворона в павлиньих перьях», «У Ерина морда мерина», «Прости, мама, что меня убили за Родину», «Россияне, 4 октября погибло 2473 человека», «Спасайте Россию, любимые братья», «Армия предала народ», «Смерть контрреволюции», «СССР жил, жив и будет жить», «Русским русское правительство», «Простите, милые, всех трусов», «Янки – вон!», «Глупец Грачев, запомни: вороне соколом не бывать», «Мы отомстим предателям».

После выздоровления, когда Андрей не раз ездил в район пыточной милиции и кровавого стадиона, он дословно помнил эти надписи на расстрельных стенах, но в его первых репортажах о трагических днях не все вышло в свет (о милиции, об убийстве казачонка), так как главный редактор, бывший партийный функционер, обладавший животным нюхом, почуял обвальный натиск на оппозицию и упредительно поднял над газетой знамя, именуемое «осторожность», что, впрочем, позднее ему не помогло. Тогда Андрей вспылил, ожесточился и, выкурив за ночь пачку сигарет, написал об октябрьских днях следующую статью, чуть не лишившую разума главного редактора. Обильно потея выбритым черепом и мертвея глазами, он дошел до последнего абзаца, умышленно подчеркнутого смысла, спиной сполз в кресле, обморочным голосом выдохнул: «Да что вы делаете со мной? Что будет с газетой? Как это понимать? „Принцип продавших и предавших самих себя вдоль и поперек журналистов – это значит никаких принципов“. Да вы сами послушайте, что вы такое пишете. Вы понимаете, что с нами сделают? Вот, пожалуйста… „Беспринципные интеллектуалы говорят, что через страдание человек постигает истину, а истина, мол, и есть демократия. Благовидное оправдание трусости – это когда в политику призывают со спасательным кругом. Но демократия – унижение людей самой борьбой за право на существование, а наша демократическая свобода – безграничная болтовня, измена армии и убийство друг друга на площадях и стадионах. А если в России правит безумие, где же журналистская совесть, защита прав и справедливости? Этого нет, и мы с этим свыклись как с „нормальным“ предательством? Неужели каждый русский журналист служит трусливой глупости, корысти и безразличию? Мне стыдно, что я русский…“

Может быть, он так вызывающе зло не написал бы последнюю строчку, но отчаяние, не притупившееся после октябрьских событий, унизительная зависимость от безволия главного редактора не подчинялись его благоразумию. „Вы чрезвычайно чувствительны, ибо вы русский с головы до ног, а я в отличие от вас – гражданин мира. Лучше быть в тылу общества, чем ждать, когда тебя растопчут“, – сказал уныло главный редактор, возвращая статью, и Андрей сгоряча послал его к черту и распрощался с центристской газетой, детально помня, что было вчера, и зная, что завтра не будет лучше.

„Вы чрезвычайно чувствительны“, – повторил Андрей фразу главного редактора, которая осталась в сознании. – Русский ли я? Не армянин? Не француз? Нужно ли очень серьезно относиться к себе? Не взлезешь ли на алтарь?»

Это было невнятное чувство ощущать себя русским: его чувство русскости он не мог бы точно уловить и осознать в личных поступках. Он редко задумывался над этой кровной принадлежностью к одной нации, и лишь вспыльчивость, гнев и отходчивость, щедрость и непрактичность деда, которого поклонники и недоброжелатели считали истинным «русаком», Андрей частично относил к собственным проявлениям характера, иронически объясняя это генным наследием.

«Да, чрезвычайно чувствителен, и гора иронии», – вновь подумал со злорадством Андрей и явственно увидел провонявшую нечистотой каморку на даче, недавно светло-пшеничные, ставшие зеленоватыми волосы Тани, свесившиеся в грязный таз, и увидел осеннее солнце в окнах физкультурного зала, приторно женственные движения головой и плечами изящного Виктора Викторовича, показывающего ученицам проход модели.

«Что же такое происходит со мной? Не гожусь в Алеши Карамазовы, ничего не могу ни забыть, ни простить! Ни казачонка, ни того пятнистого в наморднике, ни милицию, ни омоновцев? Не могу забыть ту стену стадиона и проклятое Бологово!..»

И с вырвавшимся гневом Андрей выругался, с размаху ударил по перилам ребром ладони, ненавидя всю нелепость, всю противоестественность сегодняшнего дня. Подымаясь по лестнице к своему этажу, он уже перескакивал через ступеньки с неподвольной нервной поспешностью и вдруг услышал сверху несильный вопль, почудилось, кто-то, слабея от боли, звал его:

– Андрей, Андрюшенька-а…

Когда он увидел на площадке восьмого этажа сгорбленного на ступеньках Василия Ильича с театрально протянутыми к нему руками, как если бы тот умолял о пощаде, то понял, что случилось что-то непредвиденное, и бросился вверх к нему, крича:

– Что? Что, Василий Ильич?

«Неужели еще что-то?.. – пронеслось в его голове. – Значит, правда, одно к одному?..»

Воздетое навстречу лицо Василия Ильича передергивалось, от рыданий седая голова тряслась, он повторял узким голосом:

– Ты посмотри, посмотри… что они наделали…

Дверь в освещенную из конца в конец мастерскую была открытой, и Андрей вбежал в химический запах горелых красок, еще не выветрившейся гари, в такую знакомую ему мастерскую, изуродованную слепыми пустотами на стенах, недогоревшим костром, торчащими из него рамами изломанных картин. Он узнал только одну «Баррикаду», обугленные альбомы, увидел затоптанную в пол занавеску перед мольбертом, где раньше стояла недописанная «Катастрофа», и на этой занавеске отвратительные кольца человеческих испражнений.

– Так и знал – что-то случится!.. – выговорил со стоном Андрей. – Все одно к одному. Пришла беда, отворяй ворота! Сволочи, сволочи!

Все разъятое и грубо увиденное сейчас в мастерской, все, что порой предчувствовал он после смерти Демидова, это сознательное насилие, цинизм, надругательство вызвали в нем взрыв бешенства, удушающими лапами перехвативший горло.

– Надо держать удары? Принимать удары? Спирин прав? – вслух заговорил через зубы Андрей, шагая по мастерской. – Удары? Чьи удары? Как их держать? Что-то мне чересчур везет, счастливчику!..

– Андрюшенька-а, – пробился к нему вибрирующий голос Василия Ильича. – Все же, может, в милицию надо? Господи, спаси и помоги, что делать, хоть убейся, хоть криком кричи…

Андрей попросил хрипло:

– Не надо кричать, – и обвел глазами разгромленную мастерскую. – Мы сейчас в комнате эха, Василий Ильич. Кричи, вопи, плачь – услышишь эхо. Никто не поможет. Никто. А что милиция? Что она? Убежден – та же комната эха. После девяносто третьего года я не верю никаким милициям!

Василий Ильич вскрикнул жалостливо:

– Ох, я же читал статьи-то твои… А недавно ты опять демократов этих и омоновцев… А кто ж искать бандитов будет?

– Помолчим, Василий Ильич, хорошо?

Андрей обнял за плечи маленького сухонького Василия Ильича, и они начали ходить по мастерской в родственном единении несчастья, уже не говоря друг другу ни слова.

Глава тринадцатая

Поздним вечером Андрей позвонил Спирину и рассказал все, что случилось в мастерской Демидова, надеясь на опытный совет. Спирин, не интересуясь подробностями кражи, спросил:

– Ты вызывал милицию?

– Нет.

– Звонил в угрозыск?

– Нет.

– Идиотизм крепчал! Что до угрозыска, то старых сыщиков согласно хрен знает каким реформам – почти разогнали. Но среди молодых есть разные ребята. Попадаются и способные. Заявить, старик, в милицию надо. Живем в Содоме, поэтому результат будет или не будет, все в густом тумане, но лучше хрен целых, хрен десятых, чем хрен без десятых.

– В результат не верю. Судя по газетам и ящику, почти никого не ловят. С милицией у меня отношения премилые. В последних статьях в «России» я вспомнил рыцарей девяносто третьего года. И были анонимные любезные звонки, обещали мне самую серьезную жизнь. Ты что замолчал, Тимур?

– Думаю.

– О чем? О моей нежной любви к милиции?

– Приходят не самые зрелые мысли, старик.

– А именно?

– Этот жлоб… как его… о котором ты мне говорил… Песков заявлялся мастерскую Демидова?

– Не он один. Иногда мастерская превращалась в проходной двор. Дед любил возбудить публику.

– Я не про публику. А о продавцах и перекупщиках. Данной своры сейчас – вагон и маленькая вагонетка. Купят и перепродадут мать родну.

– Знаю, что у Пескова магазинчик возле Арбата. Дед изредка продавал ему пейзажи.

– Украденные картины в магазинчиках вряд ли продают.

– Подозреваешь Пескова, Тимур?

– Ни хрена подобного. Он на такое не пойдет. Впрямую. Но надо за что-то ухватиться. Не исключено – Песков обнюхивает мастерские и весь торгашеский гадюшник. И наверняка в курсе спроса и предложений. Пожалуй, начинать надо с него. Начнем, если прикажешь? Хоп?

– Каким образом?

– Из уважения к тебе. Адрес и телефон у меня есть. Его визитку ты мне дал. Не откладывая, завтра утром надо нанести визит и… что называется, побеседовать. Хотя в живописи я понимаю, как – енот. Лучше поехать бы вместе. Как ты?

– Я готов. Где встретимся?

– Дай подумать. Н-да. И все-таки… сподручней мне сначала одному. У меня, старик, свой метод разговора, который тебе не очень нравится. Ты весь остался рафинированным интеллигентом…

– Какого черта ты заговорил о моей интеллигентности? Не кажусь ли я тебе сопливой размазней? Для уточнения попробуем, кто чью руку положит? Несмотря на твои бицепсы. Твое преимущество – карате. И в этом случае я рафинад.

– Ни в коем случае. Никакого преимущества.

– Не скромничай. И я скромничать не буду. Каждое утро я балуюсь гантелями. Приучил дед.

– Ты нервничаешь, Андрей. Все будет – хоп и ни пипи!

– В каком смысле?

– Выживем. Все будет в ажуре. Несмотря на все принятые меры. Надо уметь держать удары. Прорвемся.

– Все остроты, Тимур, кажутся мне сейчас дурацкими.

– Старик! Если я произвел на свет несерьезную мысль, подвергни ее осмеянию. Так приблизительно говорил великий Лао-цзы. Я смеюсь.

– Над кем? У меня нет желания смеяться, Тимур. Значит, ты не отказываешься мне помочь?

– Мне приятно и лестно тебе помогать, старик. Завтра жди моего звонка. А вечерком – заеду.

– Благодарю, Тимур. Я твой должник.

– Охо, не расплатишься! Опять смеюсь и сворачиваю своему смеху шею.

Андрей положил трубку, вытер испарину на висках, неудовлетворенный разговором со Спириным, должно быть, находившимся немного в подпитии, поэтому расслабленным, – вероятно, он позволял себе расслабиться по вечерам, – взглянул на черно-фиолетовое незанавешенное окно, на громоздкие антикварные стенные часы, одномерно поскрипывающие в сонном воздухе медным маятником.

Было десять минут двенадцатого, время позднего вечера, медленно входившего в гущу ночи, обещание бездушной поры бессонницы, мучившей Андрея после смерти деда в опустевшей квартире, без звука родного голоса, без мощного храпа из соседней комнаты, прерываемого вдруг чертыханьем, кашлем, ворчанием во сне. Это нередко веселило Андрея, было привычной естественностью и надеждой на завтрашнее утро, на общение близких людей, хотя никто из них сентиментальностей не допускал.

«Почему он сказал, что я остался рафинированным интеллигентом?»

Андрей, не раздеваясь, лег на тахту в комнате деда виском к зябко потянувшему от стены холодку, за которым была опакощенная, разграбленная мастерская, и закрыл глаза, заставляя себя не думать ни о чем. Тишина забытья паутиной наплывала на него. Но тотчас звенящий треск телефонного звонка отдался болью в голове, и вздрогнув, он вскочил, сел на край тахты, сразу почему-то не решаясь подойти к телефону, снять трубку. Потом посмотрел на неуклонно и скрипуче отстукивающие стенные часы – было ровно двенадцать. Бесовское время полночи, как говорил покойный Демидов, суеверно не любя начальную пору ночи, когда поют первые петухи. Телефон не замолкал. Андрей снял трубку, молодой бодрый голос был незнаком ему:

– Как здоровье, Андрей Сергеевич? Как жизнь течет? Уж извините, здоровье ваше нас беспокоит. Давление, пульс какой?

– Неужели вас интересует мое здоровье? – ответил Андрей, сразу вспылив. – Кто вы такой? Академик от медицины?

– Ни-ни, никогда, – медово заверил голос. – Интересуемся, какую еще статеечку интересную сочинили? Третью годовщину все газетки отметили, но вы ярко, очень смело… Мы – читатели ваши. Про гестапо еще хотим прочитать, про зверства… Разрешите ждать в печати? В какой газетке? А? В «России»? Или – в «Независимой»?

– Сообщите адрес, отвечу телеграммой.

– Не отвечаете, жаль, не умный вы человек, – сахарно пропел голосок, стих и вдруг разъяренно, коряво, словно кто-то другой выхватил трубку и заговорил:

– Раздолбай, мать твою так! Мы тебя раздавим, как харкотный плевок! Твою голову найдут в помойке или в целлофановом пакете у порога твоей квартиры. Мы тебя достанем. А пока ты еще дышишь, будем тебе звонить каждую ночь. Чтобы ты понял, вошь, – мы рядом! Замков от нас нет, и с твоей квартиркой и с мастерской мы уже знакомы. Твоих ключей не надо. Свои есть! Заранее прими соболезнования, сука!

Там, в глубине бесовской ночи, оборвали разговор, но Андрей все еще держал частившую гудками трубку, затем с силой придавил ее к рычагу. И внезапно подчиняясь уже испытанному в девяносто третьем году чувству, он отодвинул нижний ящик дедовского стола, где за кипой рисунков лежал в жестяной коробке из-под монпансье обернутый тряпочкой «вальтер», – и, взглянув, задвинул ящик, пахнущий прелью дерева, снова лег на тахту, думая с ударами крови в голове: «Какое было бы счастье, если бы кто-нибудь из этой сволочи ворвался сейчас в мастерскую или в квартиру, ни секунды не задумался бы – выпустил бы всю обойму!»

Чтобы снять возбуждение, он выпил полстакана водки, но уснул только на рассвете; очнулся же в восьмом часу утра с тяжелой головой, и в сознании вертелась одна и та же мысль: «мастерская, ночной звонок, мастерская…» Сон не освежил, ночное бессилие не уходило, осенний холодок из открытой форточки полз по влажной груди. И он почему-то вспомнил, что в мудрой астрологии есть счастливые созвездия возвышения и мрачные созвездия упадка, что именно они влияют на судьбы людей и государств. И подумал, что после страшных дней девяносто третьего года все перевернулось, потеряло веру, значимость, нужность, неудержимо погружалось в бездонность упадка, заражая людей равнодушием, ненавистью, терпеливым безволием, которое он презирал больше всего в себе и в других.

«Таня! – вдруг дрогнуло в нем. – Таня, милая моя, Таня… Несчастная, беспомощная. Там, в клинике…»

Он бросился с постели к телефону, стал искать визитную карточку Бальмонта-Суханова, бессознательно повторил вслух найденный номер его телефона, набрал, но, услышав продолжительные гудки, глянул на часы – в эту раннюю пору главного врача не было в кабинете; очевидно, профессор был еще дома, завтракал перед уходом в клинику, еще не одетый, но безупречно выбритый, со своими безмятежными, ясными, не пропускающими внутрь глазами.

Ему хотелось смыть с себя липкую ночную испарину, ощутить свежесть воды, забыть запах кислоты, нечистой одежды, который преследовал его после Бологово. Минут пять он стоял под душем, подставив лицо прохладному, буйно колющему плечи ливню, ожидая облегчения. Но облегчения не наступило ни после душа, ни после повторного звонка в клинику, ни после немногословного разговора с Бальмонтом-Сухановым, бесчувственно переспросившим:

– Вы интересуетесь, молодой человек, состоянием Татьяны Ромашиной? Пока не могу вас ничем обрадовать. Рано ждать перемены. Вы расстались с вашей подругой не на несколько дней, на месяцы, молодой человек. Наберитесь терпения.

– Наберусь, профессор, – не без раздражения ответил Андрей и с недоверием к медицинскому авторитету, в голосе которого не затеплилось ни искорки соучастия, так хлопнул трубкой по аппарату, что внутри его зазвенело.