Текст книги "Россия и современный мир №1 / 2013"

Созданная в сентябре 1881 г. специальная служба охраны с определенными изменениями просуществовала вплоть до революции 1917 г.

В состав С.Е.И.В. охраны вошли как уже существовавшие подразделения, так и вновь образованные: 1. С.Е.И.В. конвой; 2. С.Е.И.В. сводный пехотный полк; 3. Дворцовая полиция; 4. 1-й Железнодорожный полк; 5. Рота дворцовых гренадер.

В мае 1890 г. было утверждено новое Положение, устранившее многие недостатки в организации службы и повседневной жизни Собственного конвоя: увеличился его штат, эскадроны переименованы в сотни, всем чинам присвоены казачьи воинские звания.

В состав новой специальной службы вошла и Рота дворцовых гренадер. Учрежденная еще в царствование Николая I как парадно-боевая единица, костяк которой составили герои Отечественной войны 1812 г. Рота и в дальнейшем пополнялась ветеранами. С течением времени она утратила свою реальную боеспособность и превратилась в исключительно караульно-парадную. Однако это подразделение сохранялось вплоть до 1917 г., принимая участие во всех торжественно-парадных мероприятиях. В его задачу входило изыскание и проведение в жизнь всех способов охраны царского местопребывания: наблюдение не только за помещениями дворца и районом царских прогулок, но и за дворцовой прислугой, всеми проживавшими и приходившими во дворец. Из состава этого подразделения выделялись особые присмотрщики и дневальные, обязанность которых заключалась в обходе и осмотре дворцовых помещений. Охрана воинскими чинами с их сурово дисциплиной, а Сводного полка – в особенности, считалась более действенной, чем всякая другая.

В сентябре 1884 г. была образована Дворцовая полиция, в которую стекалась вся информация, связанная с возможностью покушений на императора. В 1880–1890 гг. Дворцовая полиция не только охраняла императорские резиденции, но и в случае необходимости осуществляла сопровождение императора и лиц, близких ко двору.

Последним подразделением С.Е.И.В. охраны стала образованная 11 августа 1881 г. Военная инспекция железных дорог во главе с военным инспектором, которому был подчинен 1-й Железнодорожный батальон. В конце 1881 г. коренным образом перестроили систему охраны на железных дорогах. Было решено стягивать войска к полотну железной дороги во время следования императорского поезда с таким расчетом, чтобы под их контролем находилась буквально каждая сажень железнодорожного пути. Главной целью столь жесткой системы охраны стало предотвращение минирования железнодорожного полотна, к чему неоднократно прибегали народовольцы в 1879 г. В 1909 г. Железнодорожный батальон развернули до численности полка.

В годы Первой русской революции 1905–1907 гг. режимные меры, связанные с поездками по железной дороге, были ужесточены, прежде всего обеспечивалась секретность подготовки таких поездок.

Жесткие меры правительства, предпринятые после 1 марта 1881 г. по отношению к революционерам, сбили волну революционного террора и до революции 1917 г. сложившаяся система охраны существенно не изменялась.

Например, охрана Царского Села, в котором много времени проводила семья Николая II, оставалась комбинированной: охрану несли Дворцовая полиция, Собственный конвой, Царскосельский гарнизон и Собственный сводный пехотный полк. На время пребывания царя во дворце ключи от всех запертых дверей находились у чинов Сводного полка. Дежурная комната офицеров занимала часть подвала Александровского дворца, расположенную непосредственно под спальней царя и царицы, и была соединена с нею и кабинетом царя звонковой сетью. В спальне кнопка была на ночном столике, в кабинете – на письменном столе. Дежурили обычно два офицера: один – по дворцу и второй – по наружным постам. Их дежурное помещение было связано телефонами со всеми наружными постами ограды и с дворцовой телефонной станцией.

Сложились определенные традиции, связанные с охраной царской семьи в черте императорских резиденций. Расположение постов дворцовых городовых было таково, что все члены царской семьи, выходя из личных покоев, были постоянно в поле зрения охраны. Во время прогулок царя или царицы охрана как бы «передавала» их «с рук на руки» по постам. В конце дня все посты должны были представить начальнику Дворцовой полиции рапорты, в которых поминутно фиксировалось все замеченное дворцовыми городовыми.

Для более эффективного несения охраны обширного Царскосельского парка еще в 1906 г. неподалеку от Александровского дворца (деревня Александровка) был организован питомник охранных собак, подведомственный Дворцовому коменданту. Собаки, как правило, использовались для охраны дворцовых парков в ночное время.

Серьезные изменения претерпела система «подвижной охраны» царя в связи с распространением автомобилей. Постоянные поездки на автомобилях Николай II начал совершать с 1905 г. В Царском Селе и Петергофе был создан небольшой парк автомобилей. Официально статус С.Е.И.В. гаража оформился в 1907 г.; к 1910 г. императорский гараж насчитывал 21 автомобиль различных модификаций.

Начало в 1914 г. Первой мировой войны повлекло определенные изменения в организации охраны. В частности, специальная межведомственная комиссия выработала новую схему охраны железнодорожных путей и императорского поезда, отказавшись от привлечения воинских частей. Непосредственная охрана была возложена на Корпус жандармов, которому были подчинены воинские части, вызывавшиеся только по мере необходимости. Новая инструкция по охране железнодорожного пути в упрощенном виде вступила в силу в феврале 1914 г.

В условиях военного времени нагрузка на личный состав конвоя резко возросла. Увеличилось число караулов, была усилена служба конных постов вокруг ограды Александровского дворца в Царском Селе. Ежедневно в наряд заступали в полном составе сразу две сотни: одна в Царском Селе и одна в Петрограде. Две другие меняли их на следующий день. Кроме постоянной службы при дворе конвойцам приходилось часто бывать с Николаем II в различных поездках. С сентября 1914 г. царь регулярно выезжал в Ставку, в действующую армию, на заводы. Помимо ординарца-телохранителя его сопровождала команда в составе одного офицера и до взвода казаков.

После того, как в августе 1915 г. Николай II принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего, несколько сотен Собственного конвоя были переброшены в Ставку, которая располагалась в Могилеве. Конвойцы несли в основном внутреннюю охрану резиденции царя. В те дни, когда выставлялся караул от конвоя, в окрестности города дополнительно высылалось восемь конных постов. Внешнюю охрану и охрану Ставки в целом несли Сводный пехотный полк и Дворцовая полиция. Ежедневно на различные посты по охране Ставки заступали свыше 1500 человек. В 20 верстах от Могилева проходила еще одна линия охраны.

В период войны были сформированы и подчинены Дворцовому коменданту Отдельная батарея для воздушной охраны императорских резиденций, Отдельная батарея для охраны императорской Ставки, Авиационный дивизион.

Совершенствование имеющихся подразделений и системы охраны в целом продолжалось и в годы Первой мировой войны. Развитие системы государственной охраны шло по пути совершенствования спецслужб. В частности, в 1915–1916 гг. намечалось учреждение «особой комиссии по выработке общей для всей империи инструкции по охране», за которой, безусловно, должно было последовать коренное реформирование системы государственной охраны и существующих специальных органов. Однако революция 1917 г. оставила эти проекты нереализованными.

Несмотря на полную ликвидацию всех специальных подразделений охраны после революции 1917 г., основополагающие принципы и методы прогнозирования, выявления потенциальных угроз и обеспечения безопасности охраняемых лиц, накопленные на протяжении длительного периода, оказались востребованными и на новом этапе истории России.

Литература

1. История Государственной охраны России. Собственная Его Императорского Величества охрана. 1881–1917. – М., 2006. – 464 с.

2. Государственная охрана России. 1881–2006. Каталог выставки. Исторические очерки. – М., 2006. – 111 с.

3. История органов государственной охраны и подразделений специальной связи. Учебное пособие. – Голицыно, 2010. – 288 с.

4. Девятов С. Московский Кремль. – М., 2010. – 470 с.

5. Энциклопедия ФСО России. Т. 1. История органов государственной охраны и специальной связи. – М., 2011. – 480 с.

В.А. Маклаков – В.В. Шульгин: эпистолярный диалог

В.М. Шевырин

Шевырин Виктор Михайлович – кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.

Светлой памяти Сергея Сергеевича Секиринского посвящаю.

Переписка В.А. Маклакова и В.В. Шульгина, подготовленная к публикации О.В. Будницким, завораживает. Она – какое-то чудодейственное «волхвование», магнетическое действо мысли и слова, длившееся 20 лет в удивительной атмосфере высокой духовности, истинного творчества и глубокой взаимной приязни этих в высшей степени неординарных людей, известных в свое время всей России.

О.В. Будницкий, надо полагать, впечатленный этой особой атмосферой их эпистолярного общения, не без некоторого удивления отмечает, что «переписка Маклакова с Шульгиным поразительно отличается от его корреспонденции даже с близкими единомышленниками по тону.., легкости, свободе» [8, с. 16]. И вот это слово «свобода», упомянутое здесь О.В. Будницким, я думаю, – ключевое не только для понимания самого тона, духа переписки, – свобода – это и «имманентность», или, как раньше говаривали, альфа и омега их существа.

Свобода, свободолюбие – их алтари, святилища, во всяком случае – для Маклакова. В переписке есть «лучики», высвечивающие это. В одном из своих посланий Шульгину он неожиданно роняет фразу: «Я… всегда был свободолюбив» [8, с. 160], – настоящее откровение для человека, сознательно избегавшего всякой «исповеди»: «Не люблю печатно говорить о себе» [8, с. 174]. «След» этой нелюбви несут на себе и его мемуары, резко отличавшиеся в этом смысле от воспоминаний его современников. Тем ценнее крупицы таких «личных» сведений в переписке его с Шульгиным. Особенно если учесть, что Маклаков до сих пор во многом еще своего рода Terra incognita. И не только потому, что при всей своей внешней открытости (и даже импульсивной непосредственности, свойственной ему в молодости) он остался скрытным человеком, у которого «рассудок всегда настороже», а в эмиграции и вовсе привык «никому не верить» [8, с. 309], но прежде всего потому, что мало кто сумел увидеть главное, стержневое, бесспорно приоритетное в нем, – свободу и независимость личности. Однажды, еще в молодые годы, в разговоре со своей женой Е.П. Михайловской, Маклаков убежденно произнес: «Я родился и умру цыганом» [6, д. 46, л. 162]. И она сама замечала: «Раз ты вполне свободен, то всегда испытываешь то приподнятое настроение, которое так красит тебя, и делает так привлекательным» [6, д. 45, л. 5]. З.Г. Морозова (супруга С.Т. Морозова) в переписке с Маклаковым, когда он был уже знаменитым адвокатом, упоминала как о его сильной черте – «чувстве свободы», которую «Вы всегда хотите доказать» [6, д. 4, л. 25–26]. И тот «спор о России», который вели в эмиграции Маклаков и Шульгин, – это спор о свободе, о ее судьбе, включая дебаты об освободительном движении, о революции, о перспективах возрождения родины.

Независимость, свободолюбие, свободомыслие были органически присущи Маклакову и составляли основу его либерализма. В кадетской партии он стоял особняком, порой подумывая даже о выходе из организации, когда тактические виражи заносили ее в «радикализм». И в адвокатуре был независим. А «на чужих берегах» был «над схваткой», вне всякой эмигрантской «свары», о чем не преминул заметить ему Шульгин. Маклаков всегда был убежден, что главное – это независимость и свобода личности, общество и власть для личности, а не наоборот, и личность не поглощается обществом, а должна оставаться свободной и независимой. И общественная истина, по-Маклакову, – «идея государства, отождествленная с идеей о свободе – ее первый элемент» [6, д. 1, л. 119–120].

И то, что О.В. Будницкий сделал переписку, в которой царит дух свободы, достоянием многих читателей, – его несомненная заслуга. Впрочем, как первооткрыватель «Клондайка» маклаковских писем (см. величественное – трехтомное издание писем Б.А. Бахметева и Маклакова), он давно понял сугубую историческую ценность «бумаг» Маклакова и, судя по его публикациям, умеет читать «знамения времени» в исторической науке, которая ныне – в процессе переосмысления многих аспектов былого, для чего потребен и добротный материал, «приращение» исторической базы исследований. В деле такого приращения, переживающего теперь, быть может, свой «золотой век», есть и его «капля меда». И очень заметная. Как и бахметевская «трилогия», эта новая работа – «высший пилотаж» в деле публикации эпистолярных источников. Вводная статья и комментарии так органично «стыкуются» со всем корпусом писем, что книга воспринимается как единый монолит. Комментарии весьма информативны: в них много нового материала, в том числе и ряд писем из зарубежных архивов (Б.А. Бахметева, Т.Л. Толстой, А.И. Гукасова, А.А. Кизеветтера и др.), уточняется датировка материалов переписки, восстанавливается логика публикации, даются подробнейшие, исчерпывающие сведения по проблемам, затрагиваемым корреспондентами и т.д., – сделано, кажется, все для устранения даже малейших затруднений, которые могли бы возникнуть у читателей, – комментарии – поистине мощные «контрфорсы» переписки.

А сама она архиважна для понимания настроений и быта эмиграции, для реконструкции целостного представления корреспондентов о причинах катастрофы 1917 г., их «рецептах» врачевания большевистского «недуга» России. В ней есть и материал, который заполняет некоторые лакуны в наших знаниях о Маклакове и Шульгине, хотя в последние полтора-два десятилетия переизданы почти все их основные сочинения и появились исследования об этих выдающихся деятелях (работы О.В. Будницкого, В.М. Шевырина, Н.И. Дедкова, М.А. Ивановой, С.С. Секиринского, Г.З. Иоффе, А.В. Репнико-ва и др.).

О.В. Будницкий вносит живую исследовательскую мысль и в интерпретацию мировоззрения и деятельности Маклакова и Шульгина, – «друзей-противников», ведущих «спор о России». Слова, взятые в кавычки, отражены соответственно в заголовке книги и в названии ее вводной статьи. Но если употреблено словосочетание «друзья-противники», а не просто «противники», то и «спор» между ними как бы предполагает, хотя бы иногда, – диалог, и никогда – троллизм. Оттенки «спора» в этой переписке очень важны потому, что главное в ней – это искреннее желание корреспондентов понять, что же произошло, в чем причины катастрофы 1917 г., и что делать эмиграции. Разумеется, по некоторым вопросам расхождения, разделявшие их, были подобны, как им казалось, глубокому рву. Но ведь и переписка Маклакова с Б.А. Бахметевым, которого он считал своим другом и с которым у него «установилось полное душевное и умственное понимание» [8, с. 85], носила иногда характер бесполезного спора, потому что они говорили тогда «на разных языках», совершенно по-иному смотрели на суть обсуждаемого вопроса [7, с. 376]. И все же в целом в ней безусловно превалировал конструктивный диалог. И спор между Маклаковым и Шульгиным нередко был по существу своему эпистолярным диалогом. Именно так О.В. Будницкий и аттестует их переписку [8, с. 5]. И в связи с этим еще одно замечание. «Элементы» переписки Маклакова и Шульгина, «сближающие» или «отчуждающие» их, были столь многоаспектными и подвижными, что порой обращались в собственную противоположность, причем из переписки не исчезали ни свойственная ей дружеская легкость, ни «электрические» разряды, вызванные различием мнений корреспондентов по многим проблемам тех лет.

Вводная статья к переписке – это, по сути, «двойной портрет» Маклакова и Шульгина в контексте их времени и событий. О.В. Будницкий и останавливается «прежде всего на том, что сближало и что разделяло» их в России и в эмиграции [8, с. 6]. Автор считает их идейными противниками, которые, однако, были более близкими друг другу «по жизни», чем многие соратники. И в книге немало фактов, подтверждающих, что их тянуло друг к другу. Шульгину импонировало отсутствие в Маклакове «крайностей фанатизма. С ним можно было говорить по любому предмету, и он никогда не лез на стену, пытаясь что-то доказать» [8, с. 13]. Об этом напоминал Шульгину и Маклаков: «По моей известной Вам терпимости я с людьми не ссорюсь из-за разногласия» [с. 307]. О.В. Будницкий полагает, что Шульгину такая терпимость не была свойственна [с. 16]. В отношении противников – стопроцентно. В Государственной думе его называли «очковой змеей», он имел репутацию язвительнейшего «социалистаеда», доводившего своих оппонентов «шуточками», вроде той, что адресовал эсерам и трудовикам: «А нет ли у вас, господа, бомбочки в кармане?», ставшей «поговоркой» в кулуарах Думы. В эмиграции Шульгин, случалось, разрывал отношения по «идейным соображениям» даже с очень близкими людьми. Но он прекрасно «уживался» с Маклаковым, несмотря на все их «баталии» и то, что Маклаков был масоном (причем высшей, 33-й степени, которой обладал еще только М.С. Маргулиес). Они оставались в зоне взаимного притяжения и из-за того, что в эмиграции были «белыми воронами» (по определению Шульгина) среди «своих». Шульгин начал политический «дрейф» влево, – в сторону «националистов еще в Государственной думе, и вошел в этом качестве в Прогрессивный блок, к созданию которого Маклаков приложил столько усилий, что Шульгин считал это объединение детищем Маклакова, которое у него похитил Милюков. В эмиграции Шульгин продолжал эволюционировать и Маклаков, в переписке с ним, отмечая это, иногда видел в нем чуть ли не либерала кадетского толка.

Разумеется, у них были и другие качества, которые влекли их друг к другу: потрясающая искренность, честность, благородство, какая-то особая артистичность, художественность натуры. А.В. Тыркова не зря отметила в своих мемуарах благородство Шульгина. И мало кому сейчас ведомо, что Маклакова его друзья в юности называли д’Артатьяном. Но если у Маклакова уже с молодых лет «рассудок всегда был на страже», ум и воля были едины, и логика правила бал, а неуемный темперамент и сильный характер были целенаправлены, то Шульгина по жизни носили эмоции, порывы и страсти, неодолимости его души. При таком несходстве Маклакова и Шульгина, и то, что им было свойственно, в числе прочего, – ум, легкость, жизнелюбие, тоже сильно различались. О.В. Будницкий пишет, что их головы были устроены по-другому: каждый из них иначе воспринимал мир. Это верно. И Бриан, как известно, голова. Но наверно, и «пикейным жилетам» было бы ясно, что Маклаков имел гениальную голову. По крайней мере, все самые выдающиеся «политические жилеты» в России – Ленин, Витте, Столыпин – признавали недюжинный ум Маклакова (разумеется, каждый в своем контексте). А.Р. Ледницкий считал, что у Маклакова пушкинский ум. И многие «простые люди» видели в нем очень умного человека. Таким свидетельствам – несть числа. Другое дело – Шульгин. Его мысль могла, порой, как вспышка молнии, высветить суть происходящего. Но у него был скорее поверхностный ум, чем глубокий, хотя в нем что-то чудилось, по крайней мере портретно, от И. Павлова и Б. Шоу. Как человек умный, тонкий, очень ироничный и искренний, он мог признаться в одном из писем к Маклакову, после своего афронта с «хождением по трем столицам»: не хватило «серого мозгового вещества» [8, с. 285]. Да, и действительно, многие его наблюдения в книге об этом хождении, несмотря на блестящую литературную форму, мягко говоря, не верх проницательности. Ему все мерещилось, что «совдеповский» режим доживает свои последние дни. И даже вернувшись из России, он неделю бегал по утрам в киоск, в надежде, что раскрыв газету, он найдет в ней весть о падении власти большевиков.

Читая переписку, трудно отделаться от впечатления, что, с одной стороны, Маклаков в мягкой форме, но тем не менее нередко журит своего корреспондента по разным случаям, а Шульгин при всем том, что может порой круто ответить ему, все же в своей дружбе с Маклаковым идет как бы «вторым номером», – так часты его панегирики уму и талантам Маклакова, его необычайной одаренности. Все это, однако, ни в малейшей степени не влияло на характер его взаимоотношений с Маклаковым и на переписку с ним. Он всегда оставался внутренне свободным, творческим человеком, литератором с общественной жилкой, подавшимся в политику, человеком очень увлекающимся и непредсказуемым как пламя в сильный ветер. И он верил, что нет «ничего на свете более непринципиального, чем принципы». Все взгляды и рассуждения могут легко измениться, «но характеры останутся и это самое важное» [с. 55]. Удивительно ли, что ему нравились в Маклакове легкость, чувство юмора, жизнелюбие? Все это было и в натуре самого Шульгина, и во многом определяло их добрые отношения. Маклаков был «созвучен» Шульгину и другими талантами, проявившимися у него еще в юности: он хорошо рисовал, писал стихи, увлекался театром, сам играл на сцене и т.д.

Но его «легкость» и «легкость» Шульгина – все-таки «две большие разницы». Во введении есть «ход», который я бы назвал «защитой Будницкого»: говоря о «легкости» Маклакова, он наполняет ее такой серьезностью, что слова завистливых современников Маклакова о его легковесности, дилетантстве, легкомыслии тают как сиротливые снежинки в апреле. В самом деле, Маклаков, судя по его дневнику (до сих пор неопубликованному), уже к 20 годам выработал свое мировоззрение. «Эстетик» до мозга костей, впечатлительный, тонко и глубоко чувствующий человек, Маклаков был в то же время сильной, целеустремленной личностью. Друг его молодости, М. Гершензон, уже в 1896 г. предрекал Маклакову, что он будет «иметь успех» и тогда же писал ему: «Я во многих отношениях завидую Вам – прежде всего, за уверенность и определенность, с какою Вы делаете свою жизнь; я не могу их объяснить, потому что это не энергия, это что-то другое, чего я не могу уловить в Вас» [6, д. 15, л. 116]. В сравнительно молодые годы он приобрел энциклопедические знания по истории, социологии, юриспруденции и т.д. У известного юриста Э. Вормса вызывали неподдельное изумление и обширность познаний Маклакова и новаторство многих его идей. Не зря к Маклакову обращались как к специалисту Л.Н. Толстой, В.О. Ключевский, С.А. Муромцев, многие выдающиеся коллеги, не говоря уж об обычной «клиентуре», которая притекала к нему со всей России. Маклаков, благодаря своей исключительной одаренности, легко и быстро, словно играючи, постигал суть сложнейших проблем, для чего простым смертным приходилось долго, но не всегда успешно, «напрягаться». В среде таких «тугодумов», видимо, и родился миф о «легковесности» Маклакова. Этот миф «подпитывался» слухами о его невероятных успехах на «сердечном фронте». Здесь, правда, не было дыма без огня. И Шульгин иронизировал в переписке с Маклаковым, что Василий Алексеевич не стал вождем кадетов из-за того, что его слишком отвлекали женщины. Роман Гуль называл Маклакова «великим женолюбом». В эмиграции острили, что он одними и теми же стихами соблазняет четвертое поколение дам. Маклаков, действительно, был обаятельным и неотразимым кавалером. Его «донжуанский список» мог бы поспорить с пушкинским не только своей обширностью, но и тем, что в нем значились имена представительниц прекрасного пола, которые знала вся Россия. О.В. Будницкий дважды называет его «старым холостяком», – Маклаков был давно разведен. В браке состоял недолго (это был, судя по переписке с его «избранницей», мезальянс, хотя и не без «африканских страстей») с довольно известной в России певицей Е.П. Михайловской. Она имела дочь и, как убеждала «своего Васю», – от него. Он, однако, не признавал ее своим ребенком. Болезненная с рождения девочка умерла двух лет от роду. Не без труда добившись развода, Маклаков поступил благородно: почти 20 лет, – вплоть до своего отъезда в Париж в 1917 г., – он посылал ей деньги – «на жизнь». А после так никогда и не женился, хотя в литературе встречаются разные байки, в том числе и о том, что он-де связал себя узами Гименея с богатой американкой. В действительности, и в этой, деликатной, сфере, он был не столь легкомыслен, как то злословила, порой, даже почтенная публика.

О.В. Будницкий высказался и об отношении Маклакова к брату – Николаю Маклакову, министру внутренних дел, любимцу Николая II. По словам О.В. Будницкого, хотя братья не были друзьями, Василий Алексеевич однажды сказал, что «он никогда не простит» большевикам расстрела Николая Алексеевича [8, с. 20]. «Дружбы» и в самом деле не было. Более того, в годы первой революции произошел, в сущности, почти полный разрыв отношений. И инициатива шла от Василия Алексеевича, недовольного и правыми взглядами брата, и его неоправданными претензиями на раздел имущества, принадлежавшего всем братьям и сестрам Маклаковым. Василий Алексеевич после смерти отца в 1895 г. стал их опекуном (хотя и до того практически воспитывал их он, а не отец и не мачеха, которую дети не любили) и бдительно стоял на страже их интересов. К брату, как министру, он относился саркастически, пустив гулять по России убийственную фразу о нем, как о «государственном младенце». Впрочем, не сговариваясь, они почти одинаково судили о последнем царе. Бывший министр, приверженец самодержавия, Н.А. Маклаков как-то сказал о своем венценосном патроне, что погибнуть с ним можно, спастись – нельзя. И В.А. Маклаков считал несчастьем России, что в смутное время на престоле оказался человек, слабейший из всех, кто правил до него.

О.В. Будницкий затронул во введении и много других интересных и важных тем, но «золотая россыпь» фактического материала – в самой переписке и его больше всего – о революции. Здесь встречаются потрясающие признания и объяснения ее сути и ее различных фазисов. Вот, например, Шульгин сравнивает Маклакова той поры, когда он был в России действующим «штыком» либеральной оппозиции, и Маклакова – эмигранта, миротворца и поборника идей компромисса и эволюции, которые, по его убеждению, могли быть спасительными для России, удержав ее от погружения в геенну огненную революции. Шульгин пишет Маклакову: «Вы… воевали, и в то время как шел бой, не подвергали обсуждению, а тем паче сомнению, цели и причины войны. Вы только рекомендовали более гуманные способы обращения с противником.., но Вы никогда не произносили того, что пишите теперь и что обозначало бы “вложите мечи в ножны и ищите других способов, ибо нужна не борьба, а сотрудничество с властью”» [8, с. 364]. Здесь, в этой сентенции Шульгина, как бы в эмбрионе ярлык «кающегося либерала», который потом, милюковская, в основном, часть эмиграции повесила на Маклакова. Это была ее реакция на тот суд над «кадетским радикализмом», который он «устроил» в «Современных записках» и повторил в ряде своих статей и в мемуарах.

Но чувствовал ли себя Маклаков «кающимся либералом»? Переписка его с Шульгиным и на это дает ответ. Тщетно искать в ней какое-либо раскаяние Маклакова в «грехах», которые бы он совершил «персонально», хотя однажды он сделал признание, так сказать, «общего характера»: «Во многих наших кадетских и не только кадетских близорукостях и легковесностях я раскаиваюсь» [8, с. 254]. Единственное, пожалуй, упоминание о конкретном «грехе» – в одном из писем к Бахметеву (о речи в Государственной думе 3 ноября 1916 г. – «мы или они»).

Эволюция и компромисс были словно «иконы» для Маклакова. Он был убежден, что «компромисс – цель и основа государственной жизни» и что соглашение в политике – «всегда лучший исход» [2, с. 137]. Со времен первой поездки во Францию в 1889 г. у него возник настоящий культ Мирабо, «фанатика» компромисса. По мнению Маклакова, у российского либерализма не было самостоятельной силы. Она еще имелась у «исторической власти». Ее союз с либеральной общественностью открыл бы путь эволюции, и Великие реформы можно было бы продолжить [3, с. 328]. Но власть роковым образом опаздывала с проведением реформ. Главный исторический грех и Немезида самодержавия, роковая ошибка старого строя, по-Маклакову, «состояла в том, что этот строй не сумел оценить истину, блестяще высказанную Бисмарком, – сила революционеров не в идеях их вожаков, а в небольшой дозе умеренных требований, своевременно неудовлетворенных, – и тем привел к революции» [4, с. 289, 300, 310]. Власть вела борьбу с «либеральными течениями». Оппозиция отвечала ей тем же. В этом, полагал Маклаков, и таилась опасность: многие, изверившись в возможность эволюции самодержавия, думали видеть в революции желанное избавление; считали революцию меньшим злом, чем самодержавие, надеялись, что с ней могут справиться самые умеренные элементы общественности. Но тем самым, подчеркивал Маклаков, либералы «вооружали сами своего врага» [3, с. 298, 310].

Апологет свободы, он без всякого противоречия с собой утверждал, что страна, не прошедшая политической школы, не «воспитана для полной свободы» [4, с. 313]. Эти мысли он высказывал в «Современных записках», где печатались его воспоминания об Освободительном движении. В письме к Шульгину от 3 декабря 1929 г. он просил Шульгина читать их и даже обещал присылать ему оттиски своих мемуаров. Характерна та «диалектическая» оценка этого движения, которую он приводит в том же письме: «Я об нем говорю совсем не так как Вы и думаю, что моя точка зрения не только для меня, как для участника, обязательна, но что она гораздо более правдива. Освободительное движение было неизбежно и было полезно для России, и ругать его я не могу; но оно же было и несчастьем для России, ибо все позднейшие беды заложены были именно в нем… Если пользоваться банальным сравнением, то я бы сказал, что эта операция была совершенно необходимой, потому что больного не лечили вовремя, но хотя эта операция больного спасла, но его оставила все-таки калекой» [8, с. 360].

И возникает вопрос: удалось ли Маклакову «пролавировать» без потерь в этой «диалектике» «полезности» и «несчастья» для страны освободительного движения? В одном из его писем к Шульгину (от 5 апреля 1921 г.) есть короткая и горькая фраза, которая как бы предопределяет сугубо пессимистический ответ на этот вопрос. «Мы с Вами ничего не поняли ни в свое время, когда приближалась революция, – сетовал Маклаков, – ни тогда, когда она сделалась» [8, с. 67]. И не потому ли он слишком «увлекся» в начале XX в. борьбой с самодержавием, что так далеко еще было до этого эмигрантского прозрения? В начале 1901 г. в Московском литературно-художественном кружке он выдал тираду, облетевшую «первопрестольную»: «Если власть не умеет быть мыслью, то мысль должна быть властью». И получил за это выговор от властей. Маклаков был причастен и к работе журнала «Освобождение». Симптоматично письмо В.А. Гиляровского к Маклакову, отразившего «конституционное» настроение Маклакова: «У меня до сих пор не изгладился в памяти разговор. Припомните: 1903 год. Славянский базар. Наш столик. Служит неизменный Семен. Подали раков. – “Да когда же, наконец, мы добьемся закрытия тотализатора”, – спросил я Вас. – “Вот подождите: добьемся Конституции, и тогда уж и закроем и тотализатор!” Вот дождались Конституции. Теперь я жду закрытия тотализатора – и это в Ваших руках» [6, д. 15, л. 155–156]. Смелыми были и его реплики на заседании кружка «Беседа», секретарем которого он был: «Есть некоторая польза в аграрных беспорядках. Такие явления усиливают затруднения, испытываемые правительством. Самодержавие делается все более опасной профессией… Надо внушать, что пугачёвщина есть последствие бесправия …Общество не понижает свои требования, правительство же уступает» [6, д. 142, л. 245]. Может быть, Маклаков потому и не чувствовал в эмиграции раскаяния за действия либералов, что он уже в годы первой революции забил «отбой», повернул в сторону соглашения с властью? Манифест 17 октября 1905 г. он воспринял, в отличие от Милюкова например, с удовлетворением и дальнейшей «раскрутки» революции не желал. З.Г. Морозова писала ему: «От многих слышу, что Вы стали умеренным. Это меня очень радует» [6, д. 47, л. 44–45]. Основные законы (апрель 1906 г.), по его словам, «были настоящею конституцией и делали впервые правовое государство возможным» [1, с. 9]. Это проявилось и в весьма резкой критике I Думы и Выборгского воззвания ее депутатов, и в попытке вместе с некоторыми умеренными членами II Думы «сговориться» со Столыпиным.