Текст книги "Россия и современный мир №1 / 2013"

РАГ существует благодаря членским взносам (40 долл. в год), подписке на «Записки» и поддержке со стороны частных лиц и благотворительных объединений. В течение долгого времени ежегодную финансовую поддержку в размере 1 тыс. долл. направлял Толстовский фонд, вынужденный сегодня прекратить ее в связи с возникшими трудностями. По-прежнему ежегодно выделяет 1,5 тыс. долл. Просветительно-благотворительный фонд имени И.В. Кулаева.

Будущее РАГ будет обсуждаться на очередной конференции, сроки которой еще не оглашены. Пока участники группы не пришли к единому мнению не только о направлениях развития организации, но и о целесообразности ее дальнейшего существования. Позиция части ученых сводится к тому, что объединение выполнило свою задачу и может самораспуститься. «Эмиграция во многом потеряла то значение, которое она имела раньше, благодаря тем демократическим процессам, которые произошли в России, – рассказывает А.Е. Климов. – Исторически такое понятие, как Русская Америка, существует, но в современном прочтении русские, как мне кажется, не склонны выделяться в какое-то отдельное гетто. Они очень быстро растворяются. И это нормально, вся Америка состоит из эмигрантов. Поэтому что касается нашей организации, существует такое мнение: нужно уходить, пока они еще сожалеют о твоем уходе. Подобных профессиональных организаций больше нет. Молодежь не находит нужным участвовать в таких группах. Да и основополагающая функция нашего объединения – предоставить возможность печатать работы на русском языке – уже не актуальна. Вы можете публиковать все материалы в России. Есть и слависты моего поколения, принадлежащие к первой или второй эмиграции, которые не считают нужным состоять в такой организации. Для них более престижно напечатать свою статью в Slavic Review или в более заметном журнале. У нас тираж составляет от 350 до 500 экземпляров в зависимости от номера, что, конечно, уступает количеству экземпляров (3000) и распространению Slavic Review»8989
  «Славянское обозрение» – издающийся в США междисциплинарный научный журнал о прошлом и настоящем Восточной Европы, России и Средней Азии.


[Закрыть].

Члены Русской академической группы продолжают работу над новыми номерами «Записок», которых, по словам А.Е. Климова, будет выпущено еще не менее двух. Как мы помним, в планах создателей «Нового журнала» в 1942 г. был выпуск одной-двух книжек, однако этот «толстый журнал» продолжает свою насыщенную жизнь и сегодня.

Литература

1. Воробьева О.В. Российская эмиграция в США и Канаде в 1920–1940-е годы // Автореф. дис. …канд. ист. наук. – М., 2006.

2. Жернакова Н. Русская академическая группа в США // Новый журнал. – № 248. – 2007. (http://magazines.russ.ru/nj/2007/248/) (дата обращения: 25.04.2012).

3. Зацепина О.С., Ручкин А.Б. Русские в США. Общественные организации русской эмиграции в XX–XXI вв. – РАКСИ-Пресс, Нью-Йорк, 2011.

4. Ульянкина Т.И., Александров Д.А., Новиков М.М. Русская академическая акция (Прага, Братислава, Мюнхен, Нью-Йорк) // ИИЕТ РАН. Годичная научная конференция, 1998. – М., 1999 (http://russcence.euro.ru/pages/ul-al98i.htm).

5. Ульянкина Т.И., Магеровский Е.Л. Зарубежная Россия: Архив русской академической группы в США (Киннелон, штат Нью-Джерси) // Русская газета. – № 40 (111). – 2005. (http://russkayagazeta.com/rg/gazeta/fullstory/russian-in-usa) (дата обращения: 25.05.2012).

Обзоры. Рефераты

Ди Л ео Р.
Профанный эксперимент. От капитализма к социализму и наоборот

DI LEO R. L’esperimento profano. Dal capitalismo al socialismo e viceversa. Roma: Ediesse, 2012. – 178 p.

Известный итальянский специалист по России, профессор Римского и Неаполитанского университетов Рита Ди Лео в своей новой книге делает попытку осмысления эксперимента, предпринятого в СССР, как и его продолжения в Китае. Она – автор многих книг, в которых исследовались различные проблемы социалистического общества, прежде всего Советского Союза – «Рабочие и советская система», «Сталинская модель», «Старые кадры и новые политики». В реферируемой книге подводится итог 40-летней научной работы автора по изучению советского эксперимента. Книга посвящена известному итальянскому социологу Арису Аккорнеро.

Ди Лео приводит примеры двух наиболее известных в истории экспериментов, которые должны были принести людям счастье: 1) проведенный иезуитами в Парагвае, когда в процессе христианизации они уравняли всех проживавших там людей; 2) осуществленный Уильямом Пенном, основавшим в Филадельфии «Общество друзей» и проповедавшим религиозную свободу и гражданскую толерантность. Оба эксперимента были враждебно восприняты властями. Но это были «святые» эксперименты XVII и XVIII вв. на территориях далекой Южной и Северной Америки. Третий эксперимент был осуществлен уже в ХХ в. в результате победившей русской революции.

«В этой книге повествуется о развитии и крахе данного эксперимента, который я называю “профанным”, потому что в отличие от предшествующих он не связан ни с Богом, ни с Цезарем, – отмечает Ди Лео. – Его отправным принципом является коммунизм, его этика должна была переменить устройство государственной власти, поменять рычаги экономических интересов и религиозные основы. Данную этику вдохновлял определенный политический проект. Согласно ему надлежало осуществить социальный переворот, он должен был гарантировать рабочему классу власть, которая в прошлом принадлежала аристократии и буржуазии. Но этого не получилось. Здесь я рассказываю о том, что произошло, реконструируя события так, как они видятся сегодня спустя 20 лет после конца СССР» [с. 9–10].

Трагедия венгерского восстания 1956 г. и казус Пастернака заставили Ди Лео еще в молодости сделать открытие – большевистская революция и советский социализм не устранили классов, и интеллигенты были настроены к нему враждебно. Будучи твердо убежденной, что спустя 30 лет после революции абсолютно все русские – социалисты, в романе Пастернака она неожиданно обнаружила, что его герой человек «антисоветский». На деле в Советской России все было как на Западе, где общество поделено на батраков-коммунистов и господ-антикоммунистов. Получалось, что и после русской революции общество разделено, одни противопоставляют себя другим. Только там в роли господ были интеллигенты.

В первой главе «Философы властители» рассказано о рождении советского эксперимента, продолжавшегося 74 года и обещавшего «всему миру новое общество». Эти обещания были даны небольшой группой русских интеллигентов и политиков, которые добились, чтобы их услышал народ уже во время восстания против царского режима, произнося нужные слова в нужный момент. Тогда звучал лозунг «Мир и земля», и на первое место вышел проект слома социального порядка, шедший от высказанных в Европе XVIII–XIX вв. идей социализма–коммунизма. Этот проект в качестве программы взяли «профессиональные революционеры», в значительной своей части они были интеллигентами, как Ленин, глава партии. Осуществление эксперимента для них было сходно с завоеванием территории и народа, освобождением его от прежних устоев жизни [с. 19–20].

Советский эксперимент отвечал природе интеллигенции, стремившейся быть властителями, мечта философов стать властителями при нем была осуществлена. Направляющие идеи исходили из культурного наследия марксизма и от немецкой социал-демократии. С помощью установления диктатуры пролетариата большевики собирались осуществлять власть во имя и по воле народа, и они получили поддержку от восставшего народа. В отличие от осуществлявших власть в прошлом большевики не имели ни божественного мандата на рычаги власти, ни прибегли к законному использованию легальных государственных средств насилия, ни воспользовались взаимопересечением интересов с политическими, экономическими и культурными элитами. Элитой была лишь элита профессиональных революционеров.

Коммунистическая утопия, построение социализма и диктатура пролетариата были тремя основополагающими политическими символами, с помощью которых интеллигенты у власти получили мотивацию, прежде всего для самих себя, осуществлять собственную власть, создавать привилегированный альянс с рабочим классом и подвергать остракизму остальные социальные слои. Автор цитирует высказывание Варлама Шаламова, тогда троцкиста, писавшего в 1929 г., что «вчерашние мифы становились реальностью» и «почему было не сделать шаг вперед» и провести в жизнь то, о чем некогда мечтали Фурье, Сен-Симон, Томас Мор? Для осуществления мечты этих пророков интеллигенты прибегли к состоянию постоянного чрезвычайного положения и к принципу друг–враг в рамках этико-рационального воззрения на отношения между людьми. Политика этико-культурная была противопоставлена господствующей экономической политике, а та в свою очередь была противопоставлена политике религиозной, длившейся веками.

С 1917 по 1956 г. состояние чрезвычайного положения использовалось почти беспрерывно. Вызванные этим последствия были следующими: Гражданская война против «белых», чтобы положить конец царизму, насильственная экспроприация, которой были подвергнуты прежние господствующие слои, устранение крестьянина-собственника, криминализация люмпен-пролетариата, и наконец, остракизм в отношении интеллигентов, чуждых эксперименту. Проект подразумевал создание посткапиталистического и постбуржуазного общества, строительство социализма во враждебном внешнем окружении.

Против этого проекта на протяжении ХХ в., от Ленина до Горбачёва, велась перманентная война. Она была выиграна образованным буржуазным слоем. Потерпела поражение идея, что можно преобразовать отношения между людьми, взяв за отправную точку социальный слой, находящийся внизу социальной лестницы. Это делит историю на два периода: прошлое, когда борьба в религиозной, экономической, социальной, идеологической сферах изменяла судьбы народов и индивидуумов, участвовавших в этой борьбе, и настоящее, с доминирующим подходом, что изменения могут делать лишь те, кто находится у власти. После «бури», разразившейся в 1917 г. и длившейся до 1991 г., власть вернулась к элитам, которые восстановили власть над народами, территориями и собственными богатствами.

Буря произошла конкретно на русской почве, но теоретически она была остановлена с помощью более древней концепции строения мира, согласно которой власть должна принадлежать тем, кто не занят физическим трудом. Разрушение этого принципа находилось в центре советского эксперимента. Определения: диктатура пролетариата, строительство социализма, развитый социализм и реальный социализм, использовались коммунистической партией, находившейся у власти в стране, как теоретические обоснования собственного политического проекта, никогда не оспаривавшегося вплоть до 1980-х годов. С 1917 по 1956 г. в советской России реализовалось общество, отличающееся от обществ Европы и США.

Автор называет далее два существенных момента в 70-летней истории советского эксперимента – 1929 г., когда в условиях глубочайшего экономического кризиса Запада взоры устремились к модели плановой экономики, осуществлявшейся в СССР, и многое было из нее потом заимствовано, и годы Второй мировой войны, когда страны Запада вынуждены были обратиться за военной помощью к СССР, что позволило западным элитам остаться у власти. Десятилетие 1946–1956 гг. стало наиболее горьким для элиты буржуазного мира. Советский эксперимент выглядел укрепившейся реальностью. И только в 1956 г. после ХХ съезда КПСС и венгерского восстания перспективы изменились. Война против советского эксперимента велась по всем фронтам – с использованием идеологического оружия и подпольных подрывных действий, содержание которых выяснилось в финальном исходе этой борьбы в 1989 г.

Наиболее успешно используемой формой борьбы была демистификация эксперимента. Миф о Советском Союзе как постбуржуазной и посткапиталистической стране подвергался критике со всех сторон. На первом месте в этих усилиях после 1956 г. были интеллигенты, пытавшиеся представить альтернативную мифу социализма идеологию, критические труды, вышедших из заключения в лагерях [с. 30].

Во второй главе «Продолжение с народным правлением» Ди Лео обращается к хрущёвско-брежневскому периоду развития СССР. По мнению автора, в это время в самом Советском Союзе осуществленные при правлении Хрущёва – первого лидера СССР, вышедшего из народа, меры способствовали смещению центра тяжести власти в сторону большего учета интересов рабочего класса, развития самоуправления на производстве. Сам бывший рабочий Хрущёв, объявивший о том, что коммунизм будет достигнут в 1980-е годы, проводил политику главенства партии над государством.

Его наследник, выходец из рабочего класса Брежнев, изменил эту линию, и государство, которое осуществляло повседневные административные дела, становится по сути независимым от партии, но ей не отказывается в политическом главенстве. При Брежневе интересы рабочих и крестьян стараются учитывать, и партия пытается приспособиться к этой ситуации. Но настоящие преобразования в духе предоставления рабочим большей автономии, не удается провести. Все большим противником такой автономии становится экономическая элита. Министерства становятся менее зависимыми от политики, партийные кадры делают карьеру в рамках своих профессиональных компетенций, перебрасываются с одного руководящего поста на другой. Эта политика остается неизменной на протяжении 20 лет, вплоть до прихода Горбачёва.

В третьей главе «Провал с рынком» автор анализирует последний период существования СССР, начатую М. Горбачёвым перестройку. Автор показывает, как интеллигенты начинали все заметнее выступать против советского эксперимента, критиковать недостатки. Это было использовано Горбачёвым в своих целях. Его политика перестройки произвела бурю, социалистический лагерь распадался и вскоре уже никто не вспоминал о пролетарском интернационализме. Потом пришел Путин с его попыткой создать Россию как государство-нацию по немецкой модели XIX в., «попыткой, которая заставила бы ужаснуться Розу Люксембург» [с. 120–121].

Во второй фазе советского эксперимента, отмечает Ди Лео, которая шла с 1954 по 1991 г. и которую она называет «фазой бывших рабочих, находившихся у власти», «национальная этика коммунизма была отодвинута на второстепенные позиции в качестве официальной идеологии социальной системы, которая одновременно все более дистанцировалась от первоначального проекта. Различие касалось не формы политики, роли партии, осуществления власти, а цели – ею было уже не общественное благо, требовавшее коллективных жертв, но интерес одиночки» [с. 102], это подрывало легитимность первоначального проекта.

После 1989–1991 гг. в мире произошел «взрыв культуры заблуждений», констатирует автор. Спустя 20 лет после окончания «профанного эксперимента» судьба его философов-властителей, его интеллигентов, коснулась и нас, пишет Ди Лео. Политическая культура, которая правила бал от Платона вплоть до последних десятилетий, превратилась в руины. Победила и распространяется культура, основывающаяся больше на умении считать, чем на умении мыслить [с. 132].

В последнем разделе книги под названием «А Китай?» [с. 145–158] автор пытается разобраться в том, что принес китайский эксперимент, продолживший советский после 1991 г. В Китае, по ее мнению, в конфликте политической элиты с экономической, выиграла последняя. Эта страна никогда еще не имела такого уважения и страха перед ней в мире. Все это благодаря использованию экономических рычагов, как еще Ленин в свое время предлагал делать. Ленин это сделал после трех страшных лет военного коммунизма, китайцы после более ужасных десяти лет культурной революции: исторические сближения тут не вызывают возражений. В официальной китайской точке зрения утверждается, что главенство экономики имеет конец, и оно подчинено политике.

«В остальном мире история и падение советского эксперимента видится по-иному. Оно привело к почти универсальному политико-теоретическому упадку, стало негативным для европейской социал-демократии и для называвшихся так в прошлом стран “третьего мира”, позитивным для других. Политика проекта была отвергнута изнутри и дважды, в СССР Ленина и Китае Мао. После великого европейского ХХ в. в одной части мира, кажется, победил аполитичный прагматизм, в другой – ураган свободы. Политика и проект стали ненужными терминами. Для того, кто хочет выйти из этого заблуждения, остается только одно – надежда», заключает автор [с. 158].

В.П. Любин

Мальи И.
После запада

MAGLI I. Dopo Occidente. Milano: Rizzoli, 2012. – 233 p.

Пользующаяся большим признанием в Италии антрополог и публицист Ида Мальи, в прошлом профессор Римского университета, опубликовала в апреле 2012 г. книгу «После Запада». Подзаголовок гласит: «Всемогущество финансового мира, конец политики, закат Церкви: Как мы можем взять будущее в собственные руки прежде, чем банкиры купят его по бросовым ценам». В книге три раздела: «Красота нас не спасла», «Постевропейская Эпоха – Эпоха брутальности», «Россия – отражение Запада».

В первых двух разделах автор анализирует то, что происходит с нынешними западными обществами в Европе и Америке (перечислим лишь названия глав первого раздела – «Взгляд издалека», «Фальсификация добра», «Реутилизация Европы», «Замкнутый круг» и второго – «Американский метеор», «Эпоха кино»). Третий раздел «Россия в осмыслении Запада» посвящен России, ее месту в Европе и мире, ее вероятному будущему.

Усвоение читателем интересных авторских идей облегчается тем, что книга оснащена великолепными иллюстрациями мыслей автора, восходящих как к истории, так и к современности. Приведем лишь один пример: перекидывая мост от бывшей древней, господствовавшей в Европе цивилизации к современности, Мальи попутно замечает, что ее плодами пользовались и в состоянии воспользоваться и соседние неевропейские народы. «Европа, Африка, Азия хранят обильные следы присутствия древних римлян. 75 тыс. километров дорог, построенных римлянами по всей империи свидетельствуют об их замечательных обучении, дисциплине и труде и их неукротимой жажде познания и изучения метр за метром того мира, который они завоевывали и раньше никогда не видели… Археологи обнаружили в Тунисе и в Алжире остатки 357 городов, основанных римлянами, в некоторых из них проживали более 300 тыс. жителей, во всех них были выстроены функциональные пути коммуникаций. Мост с тремя арками, выстроенный во времена Тиберия на реке Бейа, используется в транспортных целях вплоть до наших дней, выдерживая тяжелые грузы». Высящиеся в Африке монументы древней цивилизации призывают африканцев чувствовать себя «свободными и хозяевами собственной жизни», которые и сами могут производить «удивляющие мир вещи». «Эти монументы не напоминание об угнетении, а стимул к тому, чтобы африканцы извлекали уроки из исторической памяти» [с. 38–40].

Говоря об извечном противопоставлении интересов правящих и управляемых, автор замечает, что в такой европейской стране, как Италия, где после тех самых древнеримских времен над населением господствовали «папы, короли, императоры, великие герцоги, князья, диктаторы, президенты, депутаты, сенаторы», смотревшие на подвластных лишь как на презренный «объект», о который вытирали ноги, но который использовали как инструмент для прихода и осуществления своей власти, никогда не поднимались крупные восстания, исключением был лишь период Рисорджименто. Именно тогда единственный раз итальянцы восстали против правителей, и это были не привычные спорадические мятежи, протестные настроения, выраженные в литературе, поэзии и музыке, а настоящая борьба с оружием в руках.

Рассуждая о потенциальном широком протесте народных масс против властей, Мальи далее замечает: «Разумеется, не массы заботят находящихся у власти: сами по себе массы не движутся. Страх у них перед тем, что однажды появится тот, кто способен организовать восстание. В этом отношении итальянцы наиболее опасны: среди них частота людей исключительных, великих умов, одареннейших личностей, гениев во всех сферах, практически норма. …Именно этого всегда боялись и боятся правители, они прекрасно сознают, что не могут подчинить умы» [с. 45].

Переходя к общеевропейским сюжетам, автор отмечает, что нередко в наши дни речь идет о «фальсификации демократии». Мальи сожалеет о том, что «Европа, мы сами, не думаем о нашем будущем», или же «мы думаем о будущем, которое касается лишь нас самих» [с. 96].

В главе «Россия между Востоком и Западом» Мальи пишет о «центральности России». Она замечает, что постоянно меняющие свою внешнеполитическую стратегию Япония, Индия и Китай, занятые своими торговыми конфликтами, зря недооценивают значение все более «африканизирующейся» Европы, а вслед за ней и Соединенных Штатов. Менее значимые страны меняют свои отношения с Европой и Америкой. И открывают для себя существование того, чему надо придавать максимальное внимание – значение России. Это новая, довольно неожиданная тема, потому что Россия, казалось, закрылась в тяжелом молчании, в котором когда-то зародилась революция и которое продолжилось в большевистский период. Все это после того, как страна вызвала своими успехами в войне против Наполеона энтузиазм в Европе. Появление победоносного красавца Александра I со своими казаками в Париже оказало глубокое воздействие на всех, от знати до простого народа. Казалось, что огромная дистанция между Россией, ее страшными царями и простыми французскими гражданами неожиданно оказалась преодолена, и «европейские» привычки российского императора заставляют забыть о любом варварстве, отстранении от «цивилизованного» мира, которые приписывались России [с. 177]. Но после того, как казаки повели себя на постое в Париже по-варварски, и вернувшийся в Петербург Александр I был вынужден заплатить французам за эти убытки, настроения изменились, как изменились они и после заседаний Священного Союза у европейских политиков, снова считавших Россию страной непредсказуемой. Александр I сравнился с Наполеоном и победил его, но оба они потерпели поражение от истории [с. 178].

Европа всегда казалась привлекательной для России, и в последние времена лишь, конечно, среди политических лидеров возникала мечта о вступлении России в ЕС. Странно, что никто не задумывался об абсурдности подобной мечты, если принять во внимание хотя бы фактор пространства. Россия с ее 17 млн. км² территории не может «войти» ни в Европу, ни куда-нибудь еще, и об образовании Штатов Запада можно легко забыть.

Тем самым не будет никакой Евроссии, также и потому, что африканизированная и исламизированная Европа больше уже не «Европа». О какой Евроссии можно фантазировать, если в Европе будут уже не европейские, а африканские государства? И было бы странно, если бы Россия прежде всего в ее культурном и политическом виде, которая чувствовала себя многие века «европейской» и которая хотела стать как можно более похожей на Европу (литература, философия, политика, от Петра Великого до большевистской революции и после, все это были перевороты, имитирующие Европу), почувствовала бы некую интеллектуальную близость с африканцами, хотя и расположившимися на европейской территории.

Мистицизм великороссов, их «православность», ее единение с философией, справедливостью, поэзией, «красотой», которая характеризует русскую душу, уже не найдут никакого немецкого, французского или итальянского ума, который окажется в нее влюблен, который будет распространять эту страсть по всему миру так, как это долго происходило в XIX и начале XX в. И, наоборот, какой африканец, какой мусульманин, хотя и вступивший в европейские пределы, был бы в состоянии разделить христианскую обеспокоенность мышления и сердца Достоевского, абсолютность толстовского пацифизма? Это существенные вопросы, над которыми, однако, никакая геополитика не нашла необходимость задуматься.

Верно то, что первый период нахождения большевиков у власти вызвал столько надежд и неимоверный интерес во всем мире, заставив всех почувствовать себя более близкими к русским и сделав их более понятными не только для европейцев и американцев, но и для стран Ближнего и Дальнего Востока, в которых марксизм дошел до огромных масс бедняков и пробудил у них нежданную надежду на вероятное освобождение. Крах советской власти, однако, беспощадно лишил их этой иллюзии, и стало ясно, что в действительности никто не знал и не понимал ничего или почти ничего ни в царской, ни в большевистской России. И прежде всего мы – европейский Запад. Причины глубокого и удивительного неведения (удивительного потому, что одной из фундаментальных характеристик европейской цивилизации и политики всегда было «любопытство» в отношении остального мира) многочисленны и сами по себе весьма значимы [с. 189].

Первой из них автор считает неспособность народов Европы представить себе ментально огромную протяженность России. Это вызвано тем, что сама европейская территория, весьма мала в сравнении с российской, но наполненная нациями, независимыми государствами, таким образом, считающими себя в качестве государств сравнимыми с российским «государством». Италия, Франция, Германия, Испания все время придерживались нормальных отношений с Россией, нисколько не обращая внимания на то, что они в сравнении с ней небольшие, поскольку форма «государства» не зависит от территориальной протяженности страны. В эту ловушку попал и Наполеон, один из наиболее прозорливых в своей военной стратегии кондотьеров, когда понадеялся справиться с Россией так же, как он справился до этого со многим другими странами. Но ту же ошибку допустили Гитлер и Муссолини, оба горячие поклонники Наполеона, они ничуть не задумались над истинными причинами наполеоновской катастрофы, приписывая ее больше холоду, «генералу морозу», а не пространству, которое они были не в состоянии реально себе представить.

Кроме величины территории постичь Россию европейцам мешал и язык, который почти никто в Европе не знал, благодаря различию в написании букв. Не понимать язык своего собеседника означает не только не общаться с ним, возникает психологическая и культурная дистанция, абсолютная отчужденность. Язык отражает ментальность того, кто на нем говорит, структуру общества, в котором он живет, его темперамент, его чувства, отношение к окружающей среде и способ ее материального и символического использования. Все это общеизвестные вещи, но почти никто не изучает их с тем, чтобы понять глубину души народа [с. 197]. Незнание языка представляется в Европе причиной существенной «отделенности» России, хотя и многое из русской литературы, в том числе религиозной, было переведено на европейские языки.

Обращаясь в главе, озаглавленной тютчевской строкой «Умом Россию не понять», к другим сюжетам, в том числе к будущему России, Мальи прогнозирует «новый мировой сценарий», при котором «русские будут наподобие сына, у которого, наконец, умерла господствовавшая над ним мать, мешавшая ему, несмотря на его возраст, стать взрослым» [с. 225]. Верно то, что почти невероятно, чтобы народ изменил свой характер, и в конце концов этого никто от русских не ждет. Но мировой сценарий очень изменился. У Европы больше нет привлекательности, притягивающей к Западу. Америка не в состоянии и никогда не будет в нем, чтобы понять русских и вовлечь их в свою орбиту по принципу «сказано, сделано». Теперь надо принимать во внимание геополитического актора, мало знакомого всем, но очень важного, каким является Китай. Среди исследователей геополитики распространено смелое предположение о грядущем доминировании «Китамерики» вместо односторонней державной политики проводимой сейчас США после падения советской мощи. Но нетрудно предвидеть, что жизнь развивается не по предсказаниям геополитиков и экономистов.

Ослабление Америки и исчезновение Европы позволяют автору предположить, что Россия может занять место, оставленное Европой. Россия возможно станет местом духовного паломничества и воспоминаний о совместном прошлом религиозных сирот из Италии, Франции или Австрии. К интеллектуальной и культурной силе России добавляется и сила от проведенной во времена коммунизма индустриализации и от конкретного использования огромных природных ресурсов ее территории. Это тот импульс, которым русский народ может гордиться и с его помощью обретать веру в себя.

Будущее мира не так легко представимо, если исходить из чисто политической точки зрения. Если смотреть с точки зрения культурной и религиозной, то после исчезновения европейской цивилизации и связанного с этим исчерпания христианства, исламизм сразится за господство, начиная со стран Востока Европы, где укоренились мощные исламские группировки, и возможно также и с Россией. Но именно России, заключает автор, «предстоит в некоей мере сохранить и проецировать, может быть даже неосознанно и нежеланно, дух европейской цивилизации в остальном мире» [с. 227].

В.П. Любин