Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2016"

Таблица 4

СОЦИАЛЬНЫЕ ИНДИКАТОРЫ БЛАГОПОЛУЧИЯ И СТЕПЕНЬ УДОВЛЕТВОРЕННОСТИ ЖИЗНЬЮ (ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ВОСПРИЯТИЕ НАСЕЛЕНИЕМ)

Источник: [42, p. 266–268].

Интересно и вместе с тем труднообъяснимо, почему уровень субъективной удовлетворенности жизнью в Узбекистане, Молдавии и Туркмении неожиданно оказался зафиксирован на отметках, близких к России, Белоруссии и Казахстану. Более того, население Таджикистана, Киргизии и Узбекистана склонно оценивать экономическое положение своей семьи более благоприятно, чем граждане Казахстана и России [41, с. 69]. Возможно, это связано с изначально низким уровнем и качеством жизни, когда даже незначительное улучшение материального положения воспринимается людьми чрезмерно позитивно. Однако есть и принципиально иные объяснения такого феномена. Так, некоторые исследователи считают, что «успех Узбекистана во многом сродни “китайскому чуду”: постепенные экономические реформы с сохранением институционального потенциала государства, качественная макроэкономическая политика и экспортоориентированная промышленная стратегия» [28, с. 136].

Чрезвычайно опасно, что за годы независимого трансформационного развития в регионе была разрушена столь необходимая социальная база для экономических реформ – наблюдается острый дефицит кадровых ресурсов, отвечающих объему и сложности поставленных задач.

В странах СНГ остро стоит проблема бедности интеллектуальной элиты – «новых бедных». Резкое падение реальной заработной платы в России в начале 1990-х годов предотвратило открытый кризис на рынке труда и всплеск массовой безработицы, но привело к возникновению феномена низкооплачиваемости и бедности даже среди работающего населения. И хотя к настоящему времени риск бедности среди работающих снизился, сам феномен низкооплачиваемости не исчез даже на этапе экономического подъема и роста заработных плат в 2000–2007 гг. В настоящее время доля бедных среди работающих (11,7%) даже превышает долю бедных среди российских пенсионеров (5,3%) [11, с. 168, 172]. В воронку реальной бедности оказались втянуты высококвалифицированные и вполне конкурентоспособные, согласно мировым меркам, кадры. За два прошедших десятилетия только Россия потеряла примерно половину своих ученых. В Армении за годы реформ был практически полностью разрушен высокий образовательный и научный потенциалы. В последние годы существования СССР в республике на долю высокотехнологичных производств приходилось около 20% ВВП. В частности, Армения производила 25–30% компьютеров для нужд советского ВПК [5, с. 15].

Значительная часть высококвалифицированных специалистов вынуждена работать не по специальности, многие – за пределами страны. Вклад «креативных» (построенных на творческом труде) отраслей в экономику развитых стран составляет, по разным методикам расчета, от 25 до 35%, а в России, по самым оптимистичным оценкам, – не превышает 13% [19]. Аналогичная ситуация и в других странах СНГ. Попытки переломить ситуацию на рынке труда региона имеют фрагментарный характер. Так, в Казахстане в «Программе занятости-2020» акцент впервые был смещен с выплаты пособий безработным в сторону выделения им целевых грантов для получения соответствующей требованиям рынка квалификации. По оценкам казахских экспертов, к 2020 г. доля высококвалифицированной рабочей силы может увеличиться в республике до 50% [23].

На постсоветском пространстве отсутствуют привлекательный рынок труда и приемлемые условия для достойной занятости. Значительная часть специалистов с высокой профессиональной подготовкой, с высшим образованием работают не по специальности, или вообще покидают пределы своей страны. Усиливается тенденция получения образования ради диплома, а не ради знаний, что наносит серьезный удар по профессиональной квалификации работников. Кроме того, существует весьма узкий сегмент рабочих мест, отвечающих инновационному типу экономики (требующих высокой квалификации, современных компетенций и, соответственно, высокооплачиваемых), что тормозит расширение среднего класса. Очевидно, без наличия человеческого капитала (образование) и определенной структуры рынка труда любые попытки стимулирования роста среднего класса только за счет наращивания доходов населения обречены на провал [22, с. 130].

В начале радикальных системных социально-экономических преобразований было общепризнанно, что для успешного перехода к рынку необходимо гражданское общество с устойчивой социальной структурой. Центральным связующим звеном такого общества должен был стать мощный средний класс. И уже сам «…факт формирования среднего класса можно рассматривать в качестве важного свидетельства и даже критерия эффективности реформ, свидетельства прочности всей системы экономических, социальных и политических институтов. И, наоборот, отсутствие среднего класса можно воспринимать как символ неудачи социально-экономических преобразований» [37, с. 9]. Наиболее выпукло это проявилось на Украине. В конце 90-х годов социологи фиксировали здесь практически полное отсутствие среднего класса [8, с. 26, 27]. Отсутствие в стране стабилизирующего ядра (среднего класса), нарастающее в обществе разочарование как в самой идее реформ, так и в способности государства обеспечить экономический прогресс, соблюдение законности и социальную стабильность и привели в итоге к политическому кризису на Украине 2013–2014 гг.

В России и Белоруссии, по данным социологических исследований, доля среднего класса незначительна – около 15–20% [32, с. 5]. Оценки субъективного благополучия и экономического положения семей свидетельствуют, что до 50% опрошенных граждан Таджикистана, Киргизии и Узбекистана относят себя к малоимущим слоям населения (в России и Казахстане таких 25–28%) [41, с. 69]. Однако, как это ни парадоксально, в Казахстане, по данным социологических опросов, свыше 40% населения относят себя к среднему классу [2, с. 109]. Очевидно, это объясняется крайне невысоким уровнем потребительских запросов населения.

Оценочная численность среднего класса может резко колебаться и чисто из-за различий в методологии его определения. Так, в России доля среднего класса варьирует от 2–3% до почти 50% населения. Согласно методике определения среднего класса, разработанной в Институте социологии РАН, в России его доля в общей численности населения составляет 42%. При этом так называемое «ядро» (наиболее стабильная с точки зрения положения и устойчивости своих позиций в обществе группа среднего класса) не превышает 16% населения в целом [38, с. 8, 11, 12]. Близкое значение этого показателя получено и в ходе эмпирических измерений, проведенных в Институте социального анализа и прогнозирования РАНХиГС, при этом с начала 2000-х годов «…вся социальная структура практически не претерпела изменений: 10% населения по-прежнему относится к низшему классу, 70% составляет класс ниже среднего» [22, с. 129]. Очевидно, это связано с существенным отставанием социальной реакции от происходящих экономических изменений. Ни экономический подъем в России в начале 2000-х годов, ни пик экономического роста в 2007 г., ни открытая форма нового экономического кризиса в 2014 г. не повлияли сколько-нибудь значимо на численность российского среднего класса. Однако при этом произошли качественные изменения его состава – и это уже «совсем не верхний квинтиль позднего советского общества (особенно интеллигенция), который поддержал рыночные и демократические реформы рубежа 1980–1990-х годов, а сложный “состав” из старой номенклатуры (захватившей часть активов), различных “теневых фигур” (вплоть до представителей преступного мира), коррумпированных чиновников и новых предпринимателей» [9, с. 54]. Как справедливо отмечают эксперты, «усиление позиций среднего класса возможно лишь при условии глубокой экономической реструктуризации и создания новых рабочих мест в новых секторах и отраслях экономики, а также институтов, которые содействуют приращению человеческого капитала и реализации человеческого потенциала в России» [12, с. 186].

Социальные издержки постсоветских реформ превысили запас как материальной, так и эмоциональной прочности имевшегося в регионе «старого» среднего класса и не позволили упрочить свои позиции «новому». Так, в Белоруссии (что в полной мере относится и к другим постсоветским республикам) «…социальным итогом реформ стало не формирование процветающего среднего класса, а размывание ранее существовавших в стране средних слоев и обострившаяся поляризация общества» [33, с. 55]. В России в начале 2000-х годов «отставание» уровня жизни населения от успешности экономического развития воспринималось как «временные трудности» и положительные сдвиги в развитии экономики страны фиксировали 34% всех россиян, а среди ядра среднего класса их число возрастало даже до 50%, в уровне жизни населения – 21 и 35% соответственно, а ухудшение экономического положения страны отмечали лишь 7–8% представителей среднего класса. В настоящее время картина принципиально обратная: 64–66% в составе среднего класса полагают, что ситуация в экономике ухудшилась и лишь 5–7%, что она улучшилась. Примерно так же думают и остальные россияне [29, с. 32].

За четвертьвековую историю постсоветского развития накопилась усталость населения от бесконечных реформ и внутренние резервы социального роста фактически исчерпаны. После распада СССР «у руководства России и ряда других стран СНГ возникла иллюзия, что … опыт международного сотрудничества государств с различными уровнями развития и социальным устройством дадут возможность сравнительно легко и безболезненно реформировать постсоветское пространство в принципиально иной глобальной среде» [14, с. 16]. К сожалению, не была проведена специальная разъяснительная кампания (сфокусированная на ценностях и интересах соответствующих социальных групп, увязывающая общие цели реформ с жизненными стратегиями людей) и до сих пор так и не удалось создать обстановку взаимного доверия, сотрудничества и веры в успех [27].

Маловероятно, что контрасты социального ландшафта региона удастся сгладить без разработки целевых государственных программ борьбы с широкомасштабной бедностью, высокой степенью доходного и имущественного неравенства, массовой безработицей. Отсутствие полноценного среднего класса, комплекс демографических и миграционных проблем, финансирование отраслей социальной сферы (образование, наука, культура, здравоохранение) по остаточному принципу – все эти социальные факторы, очевидно, и в ближайшей перспективе будут оставаться труднопреодолимыми угрозами для устойчивого экономического развития на территории бывшего СССР.

Литература

1. Аврамова Е.М., Токсанбаева М.С. Особенности занятости в России и перспективы формирования российского среднего класса как актора модернизации // Вестник Института социологии. – М., 2011. – № 3.

2. Алиев Т. Бедность в Казахстане // Мировая экономика и международные отношения. – М., 2015. – № 12.

3. Вардомский Л.Б. Трансформация постсоветского пространства в контексте его меняющегося смысла / Cоциально-экономическое развитие постсоветских стран: Итоги двадцатилетия. – М.: ИЭ РАН, 2012.

4. Вардомский Л.Б. Экономика после распада СССР: О некоторых особенностях развития постсоветских стран / Cоциально-экономическое развитие постсоветских стран: Итоги двадцатилетия. – М.: ИЭ РАН, 2012.

5. Вардомский Л.Б., Пылин А.Г., Ильина М.Ю. Экономика Армении: Идеи, модели и результаты развития / Под общей ред. Л.Б. Вардомского. – М.: Институт экономики РАН, 2016.

6. Глинкина С.П. Геополитическое соперничество на постсоветском пространстве как фактор сдерживания сотрудничества в рамках СНГ / Экономическое взаимодействие стран – членов СНГ в контексте Евразийского интеграционного проекта: Сборник научных статей / Отв. ред. Л.Б. Вардомский, А.Г. Пылин. – М.: ИЭ РАН, 2015.

7. Глинкина С.П. Методология многоуровневого анализа посткоммунистических трансформаций. – М.: ИЭ РАН, 2008.

8. Головаха Е.И. Изменение социальной структуры и формирование среднего класса на Украине // Социологический журнал. – М., 1997. – № 4.

9. Григорьев Л., Кудрин А. Нерешенный вопрос легитимности частной собственности в России // Вопросы экономики. – М., 2016. – № 1.

10. Дискин И.Е. Модернизация российского общества и социальный капитал // Мониторинг общественного мнения. – М., 2003. – № 5–6 (67–68).

11. Доклад о человеческом развитии в Российской Федерации за 2015 год / Под ред. Л.М. Григорьева и С.Н. Бобылева. – М.: Аналитический центр при Правительстве Российской Федерации, 2015.

12. Доклад об экономическом положении Таджикистана // Всемирный Банк. – 2015. – № 2.

13. Доходы и расходы домашних хозяйств в странах Содружества в 2013 году // Статистика СНГ (Статистический бюллетень). – 2014. – № 9 (540).

14. Зевин Л.З. О некоторых проблемах экономического пространства Евразии XXI века. – М.: Институт экономики РАН, 2015.

15. Интеграционный барометр ЕАБР – 2015 (четвертая волна измерений). – СПб.: ЦИИ ЕАБР, 2015.

16. Ирсетская Е.А., Китайцева О.В. Социальная справедливость как платформа реализации жизненных устремлений россиян // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. – М., 2015. – № 6.

17. Кошечкина Е.А. Региональная политика Армении // Theoretical & Applied Science (Теоретическая и прикладная наука). – Тараз, 2013. – 30 сентября.

18. Кузнец С. Экономический рост и неравенство доходов (пер. с англ.) // Пространственная экономика. – М., 2008. – № 3.

19. Кузьминов Я.И. Новая социальная политика и развитие инфраструктуры должны стать главными инструментами роста. – 2011. http://2020strategy.ru/news/32601872.html

20. Кыргызская Республика: Профиль бедности за 2013 год / Отчет N 99772-KG рабочей группы «Глобальная практика бедности. Регион Европы и Центральной Азии». Всемирный Банк. – 2015. – 21 мая.

21. Левашов В.К., Афанасьев В.А., Новоженина О.П., Шушпанова И.С. Экспресс-информация «Как живешь, Россия?». XLIII этап социологического мониторинга, декабрь 2015 года. – М.: ФГБУН – ИСПИ РАН, 2016.

22. Малеева Т.М., Бурдяк А.Я., Тындик А.О. Средние классы на различных этапах жизненного пути // Журнал Новой экономической ассоциации. – М., 2015. – № 3 (27).

23. Можарова В.В. Система непрерывного образования взрослого населения Казахстана как фактор роста человеческого капитала. – 2011. http://www.kisi.kz/ru/categories/ekonomika-i-energetika/posts/sistema-nepreryvnogo-obrazovaniya-vzroslogo-naseleniya-

24. Обзор экономического положения Европы. – Нью-Йорк, Женева: ООН, 2004. – № 1.

25. Основные социально-экономические индикаторы бедности в странах СНГ // Статистика СНГ (Статистический бюллетень). – 2014. – № 6 (537).

26. Папава В. Экономика Грузии: В поиске модели развития // Мир перемен. – М., 2013. – № 3.

27. Полтерович В.М. Стратегия модернизации российской экономики: Система интерактивного управления ростом // Доклад на конференции «Образование, наука и модернизация». – М., 2010, 20–22 декабря. – http://www.econorus.org/onim/upload/Polterovich.ppt

28. Попов В.В. Экономическое чудо переходного периода: Как Узбекистану удалось то, что не удалось ни одной постсоветской экономике // Журнал Новой экономической ассоциации. – М., 2014. – № 1 (21).

29. Российский средний класс в условиях стабильности и кризисов. Информационно-аналитическое резюме по результатам многолетнего мониторинга. – М.: Институт социологии РАН, 2016.

30. Рязанцев С. Трудовая миграция из Центральной Азии в Россию в контексте экономического кризиса // Валдайские записки. – М., 2016. – № 55.

31. Садовая Е.С. Социально-экономические факторы этнополитической конфликтноcти // Полис. Политический исследования. – М., 2016. – № 4.

32. Соколова Г. Состояние и возможности развития среднего класса в Беларуси // Общество и экономика. – М., 2010. – № 7–8.

33. Соколова Г.Н. Место и роль среднего класса в стратификационной конфигурации белорусского общества // Социологический альманах (Институт социологи НАН Беларуси). – М., 2011. – № 2.

34. Социальное положение и уровень жизни населения России. 2015: Стат. сб. / М.: Росстат, 2003.

35. Социальное положение и уровень жизни населения России. 2011: Стат. сб. / М.: Росстат, 2011.

36. Социальное положение и уровень жизни населения России. 2003: Стат. сб. / М.: Росстат, 2015.

37. Средние классы в России: экономические и социальные стратегии / Под ред. Т. Малевой. – М.: Гендальф, 2003.

38. Средний класс в современной России: 10 лет спустя / Под общей ред. М.К. Горшкова. – М.: Институт социологии РАН, 2014.

39. Стратегия модернизации российской экономики / Отв. ред. В.М. Полтерович. – СПб.: Алетейя. – 2010.

40. Стронски П., Куинн-Джадж К. 25 лет независимой Киргизии: Пробуксовка // Сайт Московского центра Карнеги: http://carnegie.ru/2016/08/24/ru-64372/j3tx

41. Трудовая миграция и трудоемкие отрасли в Кыргызстане и Таджикистане: Возможности для человеческого развития в Центральной Азии. – СПб.: ЦИИ ЕАБР, 2015.

42. Human Development Report 2015: Work for Human Development. – Washington DC: UNDP. 2015.

КНР, Россия, Германия, Казахстан: Тенденции развития партнерства4444
  Cтатья подготовлена с помощью гранта № 16-27-21001 РГНФ «Формирование общего экономического пространства в Евразии: Исследование вопросов сопряжения строительства Экономического пояса Шёлкового пути и Евразийского экономического союза» (Международный конкурс РГНФ – Китайская академия общественных наук (КАОН) 2016 года).


[Закрыть]

Е.В. Пинюгина

Пинюгина Елена Викторовна – кандидат политических наук, научный сотрудник ИНИОН РАН.

Развитие украинского кризиса и присоединение Крыма к России в 2014 г. привели российскую власть к конфронтации с Западом, а введение западными странами антироссийских экономических санкций вынудило осознать необходимость смены внешнеполитических и внешнеэкономических ориентиров. Заметным успехом отечественной дипломатии в тот период стало завершение согласований по новому формату интеграции стран СНГ лидерами России, Казахстана и Беларуси и подписание ими в 2014 г. Договора о создании Евразийского экономического союза (ЕАЭС). Договор вступил в силу 1 января 2015 г., при этом в конце 2014 г. к трем первым членам ЕАЭС присоединилась Армения, а в 2015 г. – Кыргызстан.

Подписание Договора происходило в условиях обострения конфронтации с Западом. При этом изначально, еще в 2012–2013 гг., ЕАЭС виделся российскому руководству скорее инструментом конкурентоспособности в отношениях с Европейским союзом (ЕС) за степень влияния на страны СНГ, а экономическая интеграция России в Большую Европу от Лиссабона до Владивостока была основной стратегической целью, достижению которой должен был послужить привлекательный своими масштабами, составом и расположением ЕАЭС.

Такой «вспомогательный» характер ЕАЭС в приоритетных для России торгово-экономических отношениях с Европой оказался в изменяющихся условиях недостаточным и с политической, и с экономической точек зрения. Первым пробным камнем стал конфликт России с Украиной из-за Крыма и появления пророссийских ДНР и ЛНР, спровоцировавший усиление присутствия НАТО по западному периметру границ ЕАЭС. Вторым испытанием союзнического потенциала ЕАЭС стало проведение Россией военной операции в Сирии и опасное столкновение интересов России и Турции. Партнеры по ЕАЭС не были готовы безоговорочно поддержать действия России; их осторожная позиция показала основным геополитическим акторам Евразии – США, ЕС и КНР, что ЕАЭС скорее конъюнктурное, чем устойчивое политическое образование. (Содержание публикаций в СМИ и научных изданиях государств ЕАЭС, доступных на русском языке, убеждает в обоснованности этих оценок.) Можно найти свидетельства сомнения части элит и населения стран ЕАЭС в целесообразности дальнейшего участия или, как минимум, усиления интеграции в рамках ЕАЭС. Это связано с негативным влиянием российского экономического кризиса на экономики других членов Союза и объективным сокращением возможностей России стать локомотивом инвестиций и развития в их странах. Таким образом, ЕАЭС не стал на данный момент солидарной с Россией союзнической организацией и, более того, не может в ближайшее время стать самодовлеющей силой на постсоветском пространстве.

Некоторое время страны ЕАЭС ожидали от России ответов на новые вызовы, чтобы в соответствии с ними планировать и свои действия. Российские политики заговорили о повороте на Восток, и уже в мае 2014 г. во время визита президента В.В. Путина в Китай страны подписали 30-летний контракт стоимостью 400 млрд долл. США о поставках газа из РФ в КНР в объеме 38 млрд м³ в год по «восточному» маршруту, предполагающему строительство нового газопровода, который российская сторона обязалась ввести в эксплуатацию в 2018 г. В схему поворота на Восток укладывалось и подписание незадолго до украинского кризиса, в 2013 г., «Роснефтью» 25-летнего контракта на поставку в Китай нефти объемом 360 млн т, на общую сумму 260 млрд долл. С политических трибун и экспертных площадок РФ с 2013 г. не сходила тема российско-китайского партнерства, а порой и неизбежного стратегического альянса. Атмосфера ажиотажа, сопровождавшая заключение договора об энергетическом сотрудничестве, экстраполировалась российскими политиками и медиасферой на российско-китайские отношения в целом весь последующий год.

В то же время в марте 2015 г. стала доступна на русском языке одна из составляющих новой внешнеполитической повестки Китая. Это официальная концепция «Одного пояса, одного пути» (опубликована на интернет-сайте Посольства КНР в РФ под названием «Видение и действие, направленные на продвижение совместного строительства “Экономического пояса Шёлкового пути” и “Морского Шёлкового пути XXI века”»4545
  Режим доступа: http://ru.china-embassy.org/rus/ztbd/aa11/t1257296.htm – Дата посещения: 18.10.2016.


[Закрыть]). Концепция содержит план действий, преследующий три цели, – выравнивание экономического развития регионов КНР, в том числе за счет вовлечения менее развитых, чем прибрежные провинции, территорий в новые создаваемые транспортные коридоры; усиление интеграции стран Центральной Азии и Китая; диверсификация маршрутов транспортировки китайских товаров в Европу. «Один пояс – один путь» объединяет два подпроекта, каждый из которых уже стал отдельным внешнеполитическим «брэндом»: Экономический пояс Шёлкового пути (ЭПШП), подразумевающий развитие сухопутных транспортных коридоров через ЦА и Россию в Европу, и Морской Шёлковый путь XXI века (МШП), соединяющий маршрутами регионы КНР через страны ЮВА с портами, откуда морские перевозки свяжут Азию с Европой и Северной Африкой. После публикации концепции сообщалось о колоссальных инвестициях КНР в первые 300 проектов ЭПШП и МШП объемом 113 млрд долл. [1, с. 1]. Российское экспертное сообщество в целом положительно расценило китайскую концепцию как явление незападной повестки дня в мировой политике, а в части ЭПШП, без глубокого знакомства с текстом, – как инициативу, укладывающуюся в логику поворота России на Восток, не учитывая, что проект, родившийся в мозговых центрах второй экономики мира, имеет прежде всего собственную логику.

Тем не менее в этот период интенсификация отношений двух стран стала очень важной для России, особенно когда страна была близка к международной изоляции, а западные партнеры отказались принять участие в мае 2015 г. в торжествах, приуроченных к юбилею Победы СССР над фашистской Германией, одержанной в составе антигитлеровской коалиции. Присутствие лидера КНР Си Цзиньпиня на Красной площади поддержало в государствах ЕАЭС надежду, что они не попадут вместе с Россией в страны-изгои. Тогда же в мае 2015 г. в Москве китайский лидер и президент РФ выступили с Совместным заявлением о необходимости рассмотрения вопросов сопряжения Евразийского экономического союза и Экономического пояса Шёлкового пути [10, с. 1].

Прошел год с момента Совместного заявления двух лидеров. Общественность двух стран переживает бум культурно-образовательных обменов и инициатив. Исследователи и эксперты приступили к обсуждению перспектив развития отношений России и КНР, в том числе с учетом возможности сопряжения их евразийских интеграционных проектов4646
  О том, что китайская концепция «Один пояс, один путь» не ограничивается транспортно-инфраструктурными проектами, а включает сопоставимые с евразийскими замыслами России интеграционные составляющие – см. публикации автора, где приводится разбор текста официального правительственного документа КНР о плане действий в рамках ЭПШП [5; 6].


[Закрыть]. Начавшееся интенсивное общение и ознакомление с публикациями в России, Китае и других странах позволяют прояснить некоторые вопросы, принципиальные для понимания перспектив и подходов КНР к сопряжению ЕАЭС и ЭПШП.

Очевидно, Китай пока не планирует заключать с Россией особенных, эксклюзивных, союзных или интеграционных соглашений ни в военной, ни в экономической сферах [7, с. 1]. При этом стратегические уступки Китаю (предложение доли в крупнейших углеводородных месторождениях, передача концессий на добычу золота и цветных металлов, значительная уступка в ценах на газ по «восточному» маршруту) часть экспертов связывала именно с надеждами на военный альянс, усиливающий позиции России в случае критического обострения конфронтации с НАТО. Чиновники и представители медиасферы связывали такие уступки с ожидавшимися встречными экономическими преференциями, которые могут быть предоставлены России в инвестиционных соглашениях с китайскими банками или предприятиями, с учетом закрытия доступа к заимствованиям на западных финансовых рынках. Вопрос, однако, в том, насколько полно и правильно Россия понимает своих китайских партнеров?

Отношения «стратегического партнерства» – этот термин звучал много раз в речах политиков высшего ранга как России, так и КНР. Но в российском политическом лексиконе этот термин интерпретируется как синоним эксклюзивности отношений РФ и КНР. Тогда как во внешнеполитической лексике КНР это один из стандартных терминов, применяемый к отношениям с большинством стран-соседей.

На важность для КНР российско-китайских отношений именно в силу соседства наших территорий, а не по причине какой-то эксклюзивной взаимной необходимости или взаимной притягательности несколько раз за последние годы указывали высшие руководители КНР [11, с. 1]. При этом с конфуцианской вежливостью они подчеркивали, что отношения наших стран находятся на небывалой высоте. Такие эмоциональные характеристики позволяют не акцентировать неравновесность экономического партнерства наших стран: с 2011 г. Китай действительно был нашим важнейшим партнером и самым крупным импортером, тогда как Россия находилась в списке торговых партнеров КНР лишь на девятом месте.

Действительность далека от преувеличенных ожиданий российской элиты, что энергетическое партнерство с КНР превратится в универсальное решение экономических и политических проблем, возникших «на западном направлении». При объективном рассмотрении внешнеполитических усилий КНР за период, совпадающий с ухудшением отношений России и Запада и ее поисками союзника на Востоке, обнаруживается наличие у Китая и других приоритетных геополитических векторов на евразийском континенте – это сотрудничество с Германией и Казахстаном.

Отношения Китая с Германией китайские и немецкие руководители с 2012 г. обозначают термином «Инновационное партнерство» (о чем сообщается на официальном сайте Правительства ФРГ4747
  https://www.bundesregierung.de/Content/DE/Pressemitteilungen/BPA/2014/10/2014-10-10-aktionsrahmen-dt-chin-konsultationen.html – Дата посещения: 18.10.2016.


[Закрыть]). Эта концепция инновационного партнерства совместно развивалась обеими странами в течение 2013 г., и ее лейтмотивом стало стремление использовать к обоюдной выгоде немецкую национальную программу цифровой модернизации промышленности «Индустрия 4.0» и близкой ей по духу китайской программы «Сделано в Китае – 2025». Судя по оценкам китайских СМИ, отношения двух стран еще в 2013 г. достигли «небывало высокого уровня»4848
  http://www.cntv.ru/2013/05/29/ARTI1369792418249629.shtml – Дата посещения: 18.10.2016.


[Закрыть]. Таким образом, «небывало высокий уровень отношений» – не специальная формулировка для России, а применяемая в принципе к успешно развивающимся отношениям КНР со значимыми партнерами. При этом в официальном репортаже «Синьхуа» Ли Кэцян подчеркнул, что партнерство КНР и ФРГ не сводятся к простым отношениям купли-продажи, а предполагает сотрудничество в сферах промышленности, науки и технологий [2, с. 1]. В той же публикации сообщается, что странами подписан «План действий на ближайшие 5–10 лет», который затрагивает 110 соглашений, а еще ранее были заключены договоры о сотрудничестве в сферах торговли, инвестиций и технологий на общую сумму 18,1 млрд долл. США. Разъясняется, что соглашения нужны ФРГ и КНР как двум развитым странам, столкнувшимся с препятствиями для роста национальных экономик, поскольку прогнозировалось снижение роста экономики ФРГ за 2014 г. до 1,3%, а КНР – до 7,3%; что в результате партнерства ФРГ сможет воспользоваться огромным рынком Китая для поддержания умеренного роста, а КНР – получит возможность накопления опыта и знаний для повышения уровня своей экономики.

Надо отметить, что инновационное партнерство – не просто слоган, а парадигма, определяющая китайско-немецкий подход в том числе к чувствительным для России областям, где экономика тесно связана с политикой: так, сотрудничество в энергетической сфере построено на высокотехнологичной основе и общих интересах импортеров углеводородов. КНР участвует в инициируемой ЕС совместной программе развития новых видов энергии и низкоуглеродных технологий. Китайский премьер, выступая перед лидерами ЕС, заявлял, что Китай и Европа – ведущие экономические международные субъекты и несут ответственность за обеспечение энергетической безопасности, защиту стабильности на мировом энергетическом рынке, что при осуществлении энергетической стратегии стороны должны стремиться к установлению безопасной, стабильной, экономичной, чистой и многообразной системы энергоснабжения [3, с. 1].

В освещении китайско-российских отношений отсутствуют аналогичные тезисы – об инновационном характере партнерства, о совместном стремлении к экономичной и чистой системе энергоснабжения. Тревожным сигналом для России следует считать и заявление китайского руководителя о совместном участии Китая и Европы в глобальном энергетическом управлении и усилении координации политики, оказать содействие созданию открытого, высокоэффективного энергетического рынка. Российская элита, продавая углеводородные ресурсы КНР и странам ЕС по долгосрочным контрактам, требующим от нее больших капиталовложений в создание трубопроводной инфраструктуры, полагает одновременное развитие проектов «для Азии» и «для Европы» достаточной страховкой от политических рисков. При этом не учитываются возможные последствия альянса ФРГ и КНР как ведущих индустриальных стран Европы и Азии, ключевой интерес которых в данном качестве – навязать свою схему ценообразования поставщикам традиционных энергоносителей, а в будущем осуществить переход к высокотехнологичной неуглеводородной энергетике.

Уверенная позиция китайской стороны по поводу неуместности переноса всех западных демократических принципов на свою почву, как выясняется, не мешает встречному стремлению Германии к партнерству, если оно обещает быть экономически выгодным и инновационным. Тем более уместно сравнить китайские характеристики сотрудничества с ФРГ и РФ.