Текст книги "Три выбора"

Отец посмотрел на стоявшую на столе бутылку, на меня – внимательно! – и добавил:

– Однако в «параллельные миры» нам с тобой пока рановато… «Есть у нас ещё дома дела!».

И решительно скомандовал в свой «матюгальник», который, как оказалось, был у него вмонтирован в наручные часы:

– Дежурного водителя – к подъезду!

Глава 22

Об ответе Эверетта на мой второй вопрос, плате за бестактность, рассейком фольклоре в аглицкой транскрипции, а также о некоторых особенностях морфологии членистоногих. Квантовый морок.

 
С утра до вечера во мгле,
Ваш друг сидит, еще не чесан,
И на столе, где кофь стоит,
Меркюр и Монитер разбросан…
 

Странное это было ощущение – реальность не пропадала, а как-то почти зримо слоилась, я осознавал ее множественность как бесконечное разнообразие карточного пасьянса, столь любимого мною «Солитера», каждый раз раскладывающего передо мной одну и ту же колоду в столь различных сочетаниях. Кто и как ее перемешивает – неведомо, но вот собирать всегда нужно мне, сообразуясь и с правилами игры, и со своим видением ситуации. Сейчас у меня в голове от очередного морока осталась только какая-то дикая картинка – наш охранник Борис в солдатской шинели, с удочкой в руках, сидит на плечах улыбающегося Эверетта, стоящего с неизменной своей сигареткой по левую руку от Нильса Бора…

Картинка эта не исчезала из памяти, но происхождение ее было понятно (кроме, конечно, комической фигуры Бориса) – она была впрямую связана с моим вторым вопросом к Эверетту.

Этот второй мой вопрос был очень для меня интересным, но – каюсь! – абсолютно бестактным. Я интересовался визитом Эверетта в Компетентинг в 1959 году.

Я довольно бесцеремонно спрашивал у него: «Что же все-таки сказал Вам Нильс Бор во время Вашей с ним личной встречи весной 59 года?». Подтекст у вопроса тоже был не слишком приятным для Эверетта – меня интересовало, почему он после того разговора столь надолго оставил физику?

Эверетт не стал скрывать своего раздражения моей неуклюжестью. Он прямо написал мне, что не считает возможным обсуждать с кем бы то ни было эту давнюю историю. «Но, – писал далее Эверетт, – как сказал однажды (совсем по другому поводу, но очень метко, потому и запомнилось) мой ученик и друг Джулиан Барбур, хорошо знающий рассейский язык, в подобных случаях (и здесь я почувствовал интонационное сближение ситуации разговора Эверетта с Бором и моего неуклюжего вопроса) русские (он написал не правильное „рассеяне“, а именно „русские“ – нравилось, видимо, Эверетту это слово) употребляют пословицу: „Ne nuzhno dumat’, chto my Boga za borodu derzhim – vce my pod Bogom hodim!“».

После прочтения этой фразы, написанной именно так, в аглицкой транскрипции рассейских слов (оставил ему такой файл, вероятно, сам Барбур, а Эверетт хранил его в своем компьютере, как будто предвидя, что потребуется она ему для охоложения «русских» наглецов), я буквально позеленел от стыда.

Я ясно осознал, что вопрос мой был, по крайней мере, дважды бестактен – по отношению к самому Эверетту и к Бору. Эверетт в то далекое время отнюдь не был «пай-мальчиком» и над чувством почтения к Бору у него превалировало чувство торжества, чувство сильного молодого волка, увидевшего промах вожака стаи. Это естественное чувство, но когда осознаешь его с вершины жизненного опыта, оно не вызывает удовлетворения. И я понимаю это теперь не абстрактно, мой опыт работы в «Ипотехе» показал мне, что чувство это довольно быстро меняет свой вкус и со временем он становится все более горьким.

Что же касается Бора, то бестактным с моей стороны было суетное желание узнать подробности его трагической ошибки. Здесь я был представителем той самой публики, которая, по выражению Пушкинова, желала бы узнать подробности устройства ночного горшка лорда Байрона для того, чтобы опустить гения с творческого пьедестала на уровень своего «обыкновенного быта».

Были в этом моем вопросе и другие «не красящие» меня моральные обертоны. Так что понять, почему я вообще позволил себе задать такой вопрос, я сейчас просто не мог. И именно эта смесь стыда и недоумения и плескалась сейчас во мне.

Это я увидел в маленьком зеркальце («меркюр»), стоявшем на компьютерной стойке у монитора (слава Богу – целого, а не «разбросанного» энергией моего стыда). На моем лице утолщилась и сделалась рельефнее сетка капилляров. Сделались резче и капилляры глазного яблока. Они слились со зрачками, образовав похожие на паучков фигурки, как будто на зрачки наползли два членистоногих уродца.

И к чувству стыда добавилось отвращение к собственному изображению, глаза которого были теперь ослеплены пульсирующими телами закрывавших зрачки пауков…

Пульсации зрачков порождают сферические волны света, которые, однако, не расползаются по пространству, а как бы проявляются при мысленной фокусировке луча зрения на какой-то области. Каждый раз рассматриваемая из неподвижной точки область представляет собой часть сферического слоя какого-то тумана с ясно видимыми границами в центральной области поля зрения и расплывавшимися в почти однородное желе краями.

Но стоит мысленно сместить взгляд в сторону этого светоносного студня, как он начинает трансформироваться и приобретать ту же сферическую форму, что и соседний, только что покинутый элемент рассматриваемого объёма. Причём радиус кривизны остается тем же самым, но вот наклон слоя по отношению к мысленному же горизонту меняется в соответствии с углом поворота луча зрения.

Если «опустить глаза вниз», то можно увидеть ярко светящееся пятно, которое не фокусируется, как бы ни напрягать зрение из той точки, где находится начало луча зрения.

Иногда рассматриваемая область начинает светиться все более интенсивно, как будто раскаляясь, но ее структура остается неизменной. Такие пульсации яркости всегда неожиданны и явно нерегулярны.

Хотя среди всех элементов, различимых в поле зрения, нет ничего, что могло бы быть зафиксированным как опорная точка (а может быть, именно поэтому?) рассматривая эту картину ощущаешь ее непрерывное вращение, которое вызывает легкое головокружение.

Причем характер этого вращения не связан с перемещением отдельных точек картины, а, скорее, подобен «вращающимся» кругам неоновой рекламы или волнам света на гирляндах новогодних елок – там нет физического вращения, но есть ритм пульсаций, создающий иллюзию вращения.

Если луч зрения долго остается фиксированным в каком-то направлении, возникает иллюзия движения по этому лучу, и тогда сферическая поверхность сжимается, радиус кривизны уменьшается, и ее границы окутываются дымкой, сначала плотной, а потом все более разреженной, взгляд какое-то время преодолевает почти полную пустоту, а потом появляется новая сфера большего радиуса.

При этом новая сфера, как это и следовало ожидать, сначала видится изнутри, и выглядит почти плоской «твердью», но, по мере приближения, ощущение ее твердости делается все менее уверенным, пока не исчезает вовсе, когда взгляд пронизывает ее как самолет встретившееся облако.

Вырвавшись из этой «газообразной тверди», луч зрения уже не встречает при удалении от нее ничего примечательного. Окружающая дымка все более редеет, не исчезая, тем не менее, полностью.

И вот, при значительном удалении от исходной точки, поле зрения претерпевает метаморфозу. Она похожа на ту, которую можно ощутить при разглядывании известных «волшебных картинок», когда зафиксированный, но «расслабленный» взгляд из специально подобранной мозаики цветовых пятен выхватывает вдруг прекрасные объемные изображения разных телесных сущностей – цветов, зверей, чайных чашек и других сюрпризов, придуманных художником.

Ушедший вдаль от второго сферического слоя взгляд начинает различать какие-то силуэты. Сначала это просто туманные пятна, быстро превращающиеся в точки и исчезающие из поля зрения, потом появляются некие волокна, кристаллы и, наконец, картинка, знакомая всякому, кто смотрел в окуляр микроскопа.

Сейчас мне показалось, что если приложить ещё одно усилие воли, то откроются передо мной космические бездны с их планетами, солнцами и галактиками…

Но предшествующее движение, как оказалось, было столь трудным, потребовало от меня такого напряжения, что в какой-то момент я не удержал луч своими мысленными усилиями, и мой взгляд, как натянутый до предела резиновый жгут, вырвавшийся из растягивающих его рук, начал стремительно сжиматься, и все картинки замелькали в обратном порядке…

Глава 23

Об ответе Эверетта на мой третий вопрос, статье академика Маркова, демиургическом землекопе, реакции сослуживцев на мою книгу, пользе лазерного сканнера-переводчика, причинах интереса Эверетта ко всему «русскому», а также о роли мальчишки, выпавшей бородатому дяде. Первый светлый морок.

 
Заштопать для царя мундир
Один портной взялся.
Сел шить; но над одной из дыр
Вдруг дух в нем занялся.
 

Уф! Несколько мгновений головокружения и сосания под ложечкой почти не прервали течения моих мыслей. На сей раз отключка оказалась весьма краткой и совершенно бессодержательной, как бессодержательна любая последовательность абстрактных образов и символов для всякого, кто не посвящен в их смысл. Сфера, гантель, бублик… 1s, 2s, 2p… Пустые абстрактные множества для 99 % представителей рода Homo Sapience…

И нечего терять драгоценное время, которого Бог создал достаточно лишь для себя, узурпировав при этом роль распределителя этого дефицита для нас, «смертных». Сегодняшняя моя квота уже близка к исчерпанию, так что не мешкай, Цигнус – скорей к экрану!

Мой третий вопрос был посвящен работам академика М.А.Маркова (в частности его трактовке теории Эверетта в статье «Классический предел в квантовой механике и предпочтительный базис», написанной совместно с В.Ф. Мухановым) и, в связи с ней, той гипотезе о склейках эвереттовских ветвлений, о которых я писал в посланной ему в Уошингтон моей книге «Неодномерное мироздание».

Вопрос я сформулировал так: «Известны ли Вам работы рассейского академика Маркова о принципиальной возможности взаимовлияния различных ветвлений мультиверса и что, в связи с этим, Вы могли бы сказать о моей идее „склеек“ этих ветвей при определенных обстоятельствах?»

Я надеялся, что о статье Маркова и Муханова он что-то слышал – все-таки известный физик Марков, настоящий рассейский академик, не чета многим нынешним! Но статья была опубликована на рассейском языке и, если Барбур не обратил его внимания на нее специально, Эверетт мог и пропустить – читать рассейскую периодику на Западе никогда не считалось обязательным для ученого, а рассейскую периодику советского периода – и подавно.

Хотя мировая наука и «недобирала мощности» при таком отношении к «рассейским Невтонам», но в целом это была прагматичная позиция – то, о чем наши ученые хотели оповестить мировую научную общественность, как правило, переводилось на аглицкий и печаталось «там». А то, в чем сомневались – печатали здесь по-рассейски, чтобы в случае успеха идеи потом ссылаться на приоритет, а в случае ее провала было не так стыдно за «допущенную оплошность».

Конечно, бывали и исключения из этого «взаимоудобного» правила. И работу Маркова и Муханова, где впервые ставится под сомнение абсолютный запрет раннего эвереттизма на взаимодействие «параллельных вселенных», я отношу именно к таким исключениям.

Другой разговор о моей книге. Разумеется, Эверетт совершенно не представлял себе, ни того, каких внутренних усилий потребовала от меня эта работа, ни того удовлетворения, которое я получил, когда стало ясно – у книги будут читатели!

Впрочем, мы были «квиты» – ровно настолько же я не был осведомлен о его эмоциональных взаимоотношениях со своей знаменитой статьей. И это нормально: состояние ученого, писателя, да вообще любого творческого человека в момент демиургического делания – это совершенно особое, «закрытое», глубоко личное состояние. Даже сам творец, находясь в этом состоянии, не осознает, сколько пластов его личности задействованы в нем.

Профессия тут совершенно ни при чем – я знавал потрясающе творческого и артистичного в своей работе землекопа, который при внешней щуплости и реальной болезненности так ловко управлялся со своей штыковой лопатой, «выдавая на гора» смерзшееся глинистое крошево, что опережал по его «производству» здоровенного бугая с совковой, стоявшего с ним в паре на подчистке!

А «во внешний мир» уходят только общественно-значимые результаты такого труда – новое знание, новые книги, да хоть и кубометры сибирской глины! И для «потребителя» все эти «муки творчества» – совершенно чуждый и, главное, бесполезный, а потому совсем неинтересный продукт.

Моя книга для Эверетта – это просто очередной информационный источник. И он либо полезен для него, и тогда мои «пот и слезы» были оправданы результатом, или – нет, а в таком случае Эверетта совершенно не должно волновать происхождение этой побочной «воды» – моего трудового пота и слез от упоения ею…

Другое дело – близкие, друзья и сослуживцы! Реакция друзей – отдельная тема. А вот сослуживцы…

Моя книжка стояла на почетном месте в шкафу кабинета Василия Васильевича, хотя и в неразрезанном, думается, виде. Вряд ли он стал ее читать и даже просматривать. Совсем по другому поводу он однажды сказал мне, что вообще читает мало, руководствуясь здоровым принципом: «жизнь коротка, в ней и без книг хватает выпендрёжа».

А Илья Стефанович именно ее имел в виду, когда вещал в том же кабинете о том, что моя голова занята «всякими заумными идеями вместо того, чтобы нацелиться на плодотворное общение с коллегами» именно попытавшись прочесть ее (другое дело, что на это его «не хватило»).

Оба факта однозначно свидетельствуют, что мой «ближний круг служебного общения» не остался равнодушным к моему труду. Но Эверетт к этому кругу явно отнесен быть не мог!..

Так вот, выяснилось, что о работе Маркова и Муханова Эверетт не знал (Моисей Александрович умер за шесть лет до присуждения Эверетту Нобелевской премии и, разумеется, он не мог напомнить ему о своей старой работе, ставшей столь актуальной). Я обрадовался этому – «вдруг дух мой занялся!» Теперь, возможно, Барбур по просьбе Эверетта переведет ему эту статью из «Трудов…» моковского физического института Академии Наук и Эверетт учтет ее в своей дальнейшей работе.

Что касается идеи склеек и моей книги, то, понятно, ее «пролистывание» и даже чтение отдельных страниц с помощью ручного лазерного сканнера-переводчика, вряд ли могло сформировать у Эверетта ясное и целостное представление о моих мыслях. Но и это «пролистывание со сканнером» было важно и полезно – таким образом в его подсознание попали те «семена», на плоды от всходов которых можно было рассчитывать в будущем. А пока мэтр был снисходителен и настроен явно добродушно.

И были тому причины сугубо личного характера. Прежде всего – это знакомство с ярким и «приятным во всех отношениях русским медведем» Джоржем Алфинзбургом. Такого духовного коктейля «в одном стакане» Эверетт ещё не пробовал!

После их официального представления друг другу Джордж тут же спросил: «Так вы и есть тот самый Эверетт, в метафизику которого я не верил и не верю, но физика которого настолько глубока, что фонтан ее идей пробил туманное болото многомирия и породил идею квантового компьютера?».

А чего стоила такая фраза Джоржа о современной Рассее; «Мы ждали социализма с человеческим лицом, а получили рыжее мурло Чудайца».

И это сказал человек, имевший на студенческой скамье доход в 1700 рублей, что почти в три раза превышало среднюю зарплату служащего в начале 50-х годов прошлого века в «стране Стального Вождя»! И никаких угрызений совести у него при этом не было (что совершенно нормально – его талант был достоин и гораздо большего). Но и сейчас у Алфинзбурга не было угрызений совести – его оценка Чудайца была вполне искренней!

А ещё «в том же стакане» были растворены и жажда познания, и талант физика, и коммунистический идеализм, и житейская сметка, и открытость, и «русский юмор», и много ещё чего-то такого, из-за чего Эверетт, после общения с «коллегой Джоржем», как-то более внимательно и доброжелательно стал относиться вообще ко всем «русским».

Этот интерес укрепился после его краткого знакомства и общения с Ольгой – «русской» подружкой Оливера, барышней очаровательной и весьма неглупой, судя по ее оценке нынешнего Рассейского Президента…

Не знаю, что из всего этого опыта общения с «русскими» казалось Эверетту важным в момент ответа на мое письмо, но то, что это «важное» было в его ментальной реальности, подтверждается самим фактом получения мною его письма.

Чувствовалось, однако, что пока вопрос о склейках он относит к разряду «идейно-технических». Конечно, и «идейно-технические» вопросы могут представлять интерес (как, например, в работах его стокгольмских «sobutyl’nikov» по выражению Алфинзбурга) – но, всё-таки, они были далеки от центра поля его интересов.

Поэтому Эверетт с равнодушной вежливостью писал мне, что моя гипотеза вполне допустима и возможна (а что осталось невозможного, – возопило моё «внутреннее Я» при чтении этой фразы письма, – в картине мира, стоящей перед глазами осознавшего и прочувствовашего Ваши идеи человека???), и даже весьма любопытна «с прикладной точки зрения», но он, Эверетт, «далек от того, чтобы считать себя специалистом в подобных вещах».

Далее он написал, что, как ему кажется, здесь скорее важно мнение «чистых математиков прагматической ориентации», и мне лучше обратиться к ним, например, к «профессору из сибирского города Ленцка Александру Гутсу».

Порадовало, конечно, что Эверетт знал и, оказывается, следил за работой Ленцевской компьютерной школы, с лидером которой – Александром Гутсом – у меня были очень по-человечески теплые отношения, но остался какой-то осадок от того, что Эверетт не увидел фундаментальной глубины в этой моей гипотезе.

А, кстати, любопытно, откуда он вообще знал о существовании в Сибири мощного математического центра? Центр ведь создавался без особой шумихи и решал отнюдь не только «научно-образовательные» задачи.

Именно там работали над проблемами расшифровки и идентификации данных аэрофотосъемки сибирских просторов при сверхнизких температурах. Эта программа осуществлялась в рамках масштабных геологических работ по поиску новых месторождений нефти.

Идея их была простой. Поскольку, как известно, за счет внутреннего тепла Земли температура по мере углубления растет (порой до 3 градусов на каждые сто метров!), то в условиях сибирской зимы, когда морозы стоят под 50 градусов Кельция, верхний слой промерзает и становится прозрачным на значительную глубину, что делает буквально видимым содержание недр. Особенно в красном цвете.

Но реально спутниковая и аэрофотосъемка давали очень сложную картину и ее расшифровка требовала больших усилий со стороны математиков и компьютерщиков. И ленцкие математики приложили немало усилий для решения именно этой задачи. Естественно, что вся эта работа имела «закрытый» характер – нефть продукт стратегический. Однако Эверетт знает ленцкую научную школу явно не понаслышке. Любопытно…

Но, не скрою, несколько обидно, что работы ленцких ученых он знает и ценит, а в моей идее ему «не хватило глубины»… Впрочем, мой «разбор полетов» компетенкингского визита Эверетта к Бору в 1959 году, когда молодой Эверетт предложил на суд умудренного жизнью Бора свои новые идеи, показал мне, что История – просто в силу своей невообразимой длительности! – давно страдает старческими провалами памяти, а потому часто повторяется, наступая на одни и те же грабли «исчерпывающих вопрос» теорий. И не стоит на нее за это сердиться.

История – это не объект косной природы, не некое закристаллизовавшееся Прошлое, а живой организм, структура которого определяется нашей памятью и нашей волей, а свойство забывчивости является ее неотъемлемым и необходимейшим качеством. Без него она не могла бы творить «здесь и сейчас», как не может сотворить бабочку гусеница, не меняясь через кокон и куколку.

Так неужели Эверетт считает, что его теория ветвящейся реальности «исчерпывает вопрос» о структуре мироздания и теперь для следующих за ним поколений ученых и мыслителей остается только уточнять «технические детали»? Мелькнувшую об этом мысль я мгновенно отбросил – не мог Эверетт так думать!

Просто в силу понятной житейской усталости («Плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен») и, одновременно, не отпускающего творческого напряжения, его взгляд несколько «замылен» и все новое должно «пробиваться» к нему через отлаженные фильтры восприятия, отсекающие возможные помехи реализации его собственных замыслов. Вот свяжется он с Барбуром, получит его перевод статьи Маркова и Муханова, сложит в уме «2+2», и вспомнит тогда и о моей книге, и об идее склеек! Во всяком случае, я на это надеялся.

Пока же следовало сохранить текст ответа Эверетта и в специальной папке в разделе «VIP-корреспонденты» и, на всякий случай, переписать его на CD, где сохранялись самые важные для меня документы. И написать ему ответное короткое благодарственное письмо, в котором нужно сообщить, что подробнее напишу позже, после обдумывания и анализа его ответов на мои вопросы.

Это было необходимо не только для соблюдения правил приличия, но и потому, что я был искренно ему признателен за его – не побоюсь употребить «высокий штиль» – благородный поступок. Ведь ему, «нобелиату», пришлось написать письмо никому не известному «русскому» корреспонденту!

Текст ответного письма я подготовил с помощью электронного переводчика. Многие не любят и даже ругают этого «помощника полуграмотных юзеров». Но что поделаешь с таким «тяжелым наследием» советской средней школы и собственной юношеской лени? И я был благодарен компании «Promt» за ее заботу обо мне…

Отправив письмо, я подумал, что сегодня проявилась замечательная преемственность интеллигентских традиций. Ведь когда-то и Ему, тогда 13-летнему мальчишке, ответил на письмо с «научными рассуждениями» сам Альберт Эйнштейн. И он, мальчишка Хью, в далеком 1943-м, хотя и был безмерно рад полученному письму, но ведь, садясь за стол со старой перьевой ручкой в руках и намерением сообщить нечто важное для великого физика, не сомневался ни секунды, что Эйнштейн, как бы ни был он занят своими собственными идеями, обязательно прочтет его рассуждения и ответит. А сегодня в роли такого мальчишки оказался я – далекий рассеянин с всклокоченной бородой и «пауками» на почти слезящихся от напряжения глазах…

Напряжение это достигло такого уровня, что глаза мои снова закрылись…

Привел меня «в чувство» раздавшийся из динамика приятный женский голос:

– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – «Университет»!

Я очнулся от легкой дремы, которая частенько накатывает на меня при длительных поездках в полупустых по вечерам вагонах моковской подземки.

Александр Константинович назначил мне встречу в метро, поскольку допоздна просидел на заседании какой-то межведомственной комиссии по нефтеразведке. Он и прилетел в Мокву на один день для участия в этом заседании. А посвящено оно было утверждению планов бурения пробных скважин по результатам расшифровки «красной фотосъемки», сделанным в Ленцке под его руководством.

Когда я вышел из вагона, Александр Константинович уже ждал меня на скамеечке посреди зала. Я узнал его не по полиэтиленовому пакету с новой книжкой, которую он хотел мне подарить. Хотя именно этот атрибут был им заявлен как опознавательный в ходе нашего телефонного разговора, когда мы договаривались о встрече.

Просто выглядел он как-то «не по моковски» – более непосредственный, более открытый, более любопытный к окружающему, чем типичный пассажир моковского метро.

И, кстати, совсем не «по-профессорски». Я бы сказал, что имел он вид чирковского Максима на второй день управления Министерством Финансов. И чувствовалось, что ещё кипела в нем энергия прошедшего заседания. А то, что было оно не простым, мне было ясно – делили там бюджетные деньги.

– Здравствуйте, Александр Константинович!

– Здравствуйте, Игорь Петрович!

Мы присели на лавочку и, как прилежные школяры, достали авторучки и книжки и принялись надписывать их друг для друга. Краем глаза я видел, каким каллиграфическим был его почерк.

Передав друг другу книги, и, тем самым совершив обмен «верительными грамотами», мы разговорились о положении дел «на фронте эвереттики».

Я, конечно, прежде всего передал ему привет от Самого Эверетта, рассказав, что Эверетт писал мне о том, что он ценит работы Александра Константиновича.

Он всплеснул руками, глаза за стеклами очков вспыхнули, и он сказал:

– Ну, право!.. Не мне бы это слушать, а нашему ректору. А то вот уж второй год не могу пробить новый компьютерный комплекс для своих аспирантов – денег у него нет на «эти фантазии»… Правда, есть у него ещё один хороший аргумент. Он говорит, что теория вероятностей точно установила – в одну и ту же воронку дважды снаряд не попадает. Имеет он в виду, что после присуждения Нобелевки Эверетту больше в этой области «ловить нечего» – второй премии никому уж не дадут, а потому и у него, ректора, денег «нет»…

Я согласился с тем, что хорошо бы сподвигнуть Эверетта сформулировать принципиальные проблемы своей области науки, как сделал это в свое время Гильберт и делает сейчас Алфинзбург. Это и для ректора, и для Нобелевского комитета было бы неплохим ориентиром.

Начали мы и сами составлять проект такого списка. И согласились, что первым номером здесь стоит «проблема решающего эксперимента». Решение Тегмарка является абсолютным, но очень уж бесчеловечным! Была тут у меня мыслишка…

Нужно бы попробовать один вывод из гутсовских построений о многомерном движении проверить на электронном ускорителе… Договорились, что я напишу статью для его нового журнала, где эвереттике всегда открыт «фиолетовый светофор».

Говорить было трудно – приходящие и уходящие поезда гремели и скрежетали, оба мы уже хотели спать, и завтра ему суждено было лететь в Ленцк, а мне – в Амгарск…

Глава 24

О Петрофабриченском феномене, интригах спецслужб разных стран, рассейской и американовской уфологических школах, различиях принципов бизнеса в Рассее и Америке, «фотографе» и «музыканте» под колпаком КГБ, колючих шипах в букете роз для нобелиата Алфинзбурга, а также о причинах неплодотворности публичных дискуссий на рассейской почве. Второй светлый морок.

 
Из среды туманов серых
Времен бывших и протекших
Из среды времен волшебных,
Где предметы все и лица
Чародейной мглой прикрыты,
Где сражалися за славу
И любили постоянство,
Хоть грешишки кой-какие
Попадались, но их в строку
Невозможно было ставить…
 

На этом месте я проснулся. Посмотрел на часы – всего-то 10 минут проспал! Прямо за клавиатурой. Но сон помнил совершенно отчетливо и, кажется, этот сон меня освежил!

Чай в кружке почти остыл, от кончика чубука трубки, не один раз и набитой и торопливо-неряшливо прочищенной за этот вечер, уже тянуло антикотиновой горечью. Так что пришлось снова идти на кухню, снова разбирать и чистить трубку, но теперь, после чтения письма Эверетта и отправки ответа на него, спать мне совсем не хотелось и я открыл файл, в котором у меня были собраны материалы по истории возникновения и восприятия идей Эверетта в Рассее.

… После того, как в 1977 году произошли события, вошедшие в историю эвереттики под названием «Петрофабриченский феномен», теория Эверетта была официально признана в Рассее. Но «официально» вовсе не значит, что публично! И в данном случае все было как раз наоборот – признание это было тайным и соответствующие документы получили гриф «Совершенно секретно».

Дело в том, что в тот раз в Петрофабриченске не только наблюдались «летающие тарелки», но и были зафиксированы следы их сугубо материального воздействия на наш мир. И какие убедительные следы!

Из различных районов Петрофабриченска в секретные военные лаборатории, которые, оказывается, в то время уже серьезно занимались изучением НЛО, были доставлены листы оконных стекол с отверстиями странной структуры, которые, по заключению специалистов, «образовались в результате пробоя стеклянной плоскости мощным лазерным лучом»!

А у специалистов были веские основания для таких утверждений – как раз в это время проходил экспериментальную проверку первый опытный экземпляр подобного лазера у нас на Урале и специалисты могли сравнить Петрофабриченские образцы с уральскими.

Но на Урале лазер весил несколько десятков тонн и стоял на прочном бетонном фундаменте, а в Петрофабриченске «парил аки птичка» над городскими кварталами и исчез со скоростью, недоступной самым быстрым самолетам-перехватчикам!

Понятно, что военный аспект в то сугубо «материалистическое» время был вообще доминирующим при оценке той или иной «научной зауми». И после такого заключения экспертов академик Александров, тогдашний Президент АН СССР, сказал, что «теперь невозможно отрицать государственную важность уфологии». И финансирование секретных военных лабораторий было удвоено, а меры по обеспечению секретности – утроены.

Разумеется, к исследованиям были подключены и КГБ («Комиссия Государственной Безопасности», тогдашний аналог нынешней ФСБ – «Федеральной Системы Безопасности») и ГРУ (неизменной, как показала практика, структуры – и при коммунистах и при демократах «Главное Разведывательное Управление»). По сведениям ГРУ аналогичных Петрофабриченскому устройств не было ни в одной стране мира, так что списать все это на «империалистические провокации» не представлялось возможным.

И тогда аналитики из КГБ раскопали вот что. Оказывается, у американов изучением НЛО занимаются очень давно, но особое значение (судя по тем мерам секретности, которые использовали для ее маскировки, играет созданная в 1956 году организация под названием WSEG («Weapons Systems Evaluation») – «Группа оценки систем вооружений».

А директором физико-математического отдела этой группы, или, выражаясь без бюрократических экивоков, главой их «мозгового центра», является никто иной, как сам Хью Эверетт III! (Это мы сейчас так восприняли бы подобное известие. Тогда же, скорее всего, сказали с другой тональностью – «некто Хью Эверетт III»).

Разумеется, на него завели досье и, прежде всего, положили в него все «открытые» сведения об этом человеке. И их анализ уже на этом, первом этапе, ещё без привлечения агентурной информации, дал поразительные результаты.

У Эверетта было всего несколько печатных работ. Но из них КГБшные аналитики (а в этой конторе на таких должностях сидели люди и грамотные и сметливые) сразу определили, что оказалось его главным интеллектуальным вкладом в этот военный проект – теория реальности параллельных миров.