Текст книги "Три выбора"

Строго взглянув на слегка ошалевшего Ктолина, дама спросила:

– Известно ли вам, что это помещение относится к нашей дипломатической миссии в вашем Емельяновске и на ней действуют законы нашей республики?

Мы, естественно, «были не в курсе», а потому отреагивали поначалу неопределенно-дипломатическим мычанием и меканьем. Но я быстро нашелся:

– В нашем Емельянове действуют наши законы! А что там делается в каком-то Емельяновске, где, вероятно, по недоразумению, приютили вашу «миссию» – я не знаю.

Даму это, впрочем, ничуть не смутило, и она продолжила:

– Но это не имеет значения – «незнание закона не освобождает…»

И тут же резко спросила:

– Почему нарушаете?

Владимир Иванович, все ещё не понимая ничего, ответил тоже вопросом:

– Что нарушаем?

Дама поднесла к лицу бумагу и прочла:

«Указ Президента».

Тут в диалог вступил я:

– О чем Указ? Какого Президента?

Дама повернулась ко мне, снова поднесла к глазам бумагу, и также четко, строгим голосом, прочла:

– «О запрещении использования в стране фонограммы звуковой записи на песенно-музыкальных культурных мероприятиях, в том числе на свадьбах и семейных торжествах».

Не знаю как, но я сумел не потерять чувства юмора и, хотя все ещё совершенно не понимал причин этой сцены абсурда, высокомерно сказал:

– Ничего мы не нарушаем! Во-первых, мы находимся в городе Емельянове, а вы оскорбляете наше национальное достоинство, искажая исконное его историческое название. А, во-вторых, у нас тут не «песенно-музыкальное мероприятие», тем более – не свадьба и не семейное торжество. Или вы подозреваете нас в гомосексуализме? Тогда так и скажите!

Мой отпор вызвал у дамы замешательство:

… Да нет… Но он (указывает пальцем на Владимира Ивановича) ведь пел под фонограмму?

– Пел! – сразу согласился я, – но пел во время делового ужина! А порядок проведения таких мероприятий регулируется другим Указом, вам, вероятно, неизвестным, с грифом «Для служебного пользования». Вы в каком звании?

Дама смутилась и ответила негромко:

Полициянын уссат ерли векили…

Я продолжал наступать:

– А по-русски?

Она произнесла почти шепотом:

– Мастер-представитель местной полиции…

Я торжествовал:

– Ну, конечно! Я просто не обратил внимания на ваш берет цвета блохи в родильной горячке … А Указ о регламенте делового ужина известен чинам не ниже полковника… Так что вам следует или извиниться перед нами за нарушение сообразного течения нашего мероприятия, или я сообщу о вашем промахе куда следует, и вы в наказание поедете охранять фисташковый лесхоз Бадхызского заповедника!

Дама нервно икнула и залепетала «Извините, граждане Емель… Емуль…». Тут испуганная гримаса исказила ее лицо и она, неловко развернувшись через правое плечо, хорошим строевым шагом пошла прочь и исчезла за занавеской.

Владимир Иванович с изумлением смотрел то на меня, то в сторону занавески. Я не стал его мучить:

– Успокойтесь, Владимир Иванович! Я просто увидел, что на бумаге у нашей «Ерли векили» нарисована гридеперливая октограмма с пятиглавым орлом цвета последнего вздоха жако!

– Ах, вот оно что! – облегченно выдохнул Владимир Иванович. – Он уже и в тульской глубинке нарисовался! Да, юркий папашка оказался, пронырливый даже… Ну, тогда, еще по одной – «на посошок» – и в гостиницу, спать «по полной программе»!

Увидев, как удалилась от нашего столика «Ерли векили», официанты оставили всякие сомнения и принялись обслуживать нас серьезно. Один уже подносил спичку к погасшему во время нашего с ней разговора окурку «Беломора», который я автоматически сунул в рот, не заметив, что он давно холодный, другой подлетел, звеня фисташковым стеклом и выставляя у приборов чистые рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан. Официант ловко открыл бутылку и в бокал как фонтан, вырывавшийся из щели в лавовом наплыве, ударила шипящая струя…

Когда эта официантская суета утихла, мы выпили «ещё по одной». Мир снова как-то неуловимо странно изменился. Мы закурили. Поплыли клубы и струйки дыма цвета паука, замышляющего преступление. И – странное ощущение! – лицо Ктолина приобрело точно то же выражение, которое запомнилось мне по плакатику, увиденному однажды в курилке радиостанции «Эхо Мошквы» – Билл Гейтс улыбается и курит «косячок». «Беломор-канал» с шампанским – вот причина дыр в виндах», – было приписано на плакатике чьей-то рукой.

Ассоциация с фотографией Билла Гейтса была не случайной. На стойке бара стоял радиоприемник и как раз в это время по «Эху Мошквы» в новостях сообщили о блестящей победе нашей футбольной сборной над Порт-у-Галлией со счетом 7:1!

Владимир Иванович – он был страстным болельщиком – ещё более оживился, с сожалением рассмотрел остатки жидкости в стоявшем на столе графинчике, а потом решительно расплескал их по рюмкам. Мы чокнулись, выпили за «наш триумф и Жору Ярцева», и – признаюсь! – не совсем твердой походкой направились к выходу.

До гостиницы было недалеко, но в темную и слякотную Емельяновскую ночь и этот короткий отрезок пути хотелось преодолеть побыстрее.

В ушах у меня снова зазвучала музыка. На этот раз – Перголези, «Stabat Mater». Причем в левом ухе пели две «воскрешенные к жизни» райские гурии – сопрано и меццо-сопрано, а в правом – два доморощенных кастрата «а ля Бернакки и Каффарелли», сопранист и контр-тенор. Эффект – как у Жванецкого от одновременного приема снотворного и слабительного. Но снотворное, кажется, было всё же сильнее…

Владимир Иванович нетерпеливо поторапливал меня:

– Юрий Александрович! Ну, идемте же скорее!.. Ведь время пути вычитается из времени сна… А то марево, которое нас окружает, не кажется мне особенно приятным сновидением. Лучше мы с вами воспарим в какую-нибудь деревушку Жуан-ле-Пиньс… Или Панзу… Только не зовите меня в Экс-ан-Прованс – тамошние фонтаны нынешней осенью явно не ко двору…

… Не знаю, то ли в графинчике кроме воды, спиритус вини и фирменной отдушки как-то оказались какие-то посторонние ингредиенты, то ли Земля, странствуя по просторам Галактики, в тот вечер попала в области Пространства с необычными свойствами, но утром я проснулся, ощущая сухость во рту, шум в ушах и с ясным воспоминанием о странном сновидении.

В этом ночном мороке была вот какая озадачивающая особенность – дело происходило в хорошо известном мне месте в присутствии самого Ван Боока, но с необыкновенным обилием полностью посторонних людей с чеканно очерченными лицами, которых я видел в первый и, вероятно, последний раз, сопровождающих, встречающих, приветствующих меня и Ван Боока, надоедающих нам длинными и скучными рассказами о таких же, как они, незнакомцах, и все это в гуще людей, живых или мертвых, которых я знал запанибрата…

А при расчете в администрации гостиницы я почему-то не досчитался в кошельке двух купюр с видами Старого Новгорода…

…Бяшка в очередной раз встряхнулся, сбрасывая липкую влагу, и мы вошли в подъезд. По лестнице нас подгоняли два фактора. Бяшку – стремление утолить голод, а меня – предотвратить полное выгорание кастрюльки с оставленной мною на плите гречневой кашей. Цели наши совпадали, а потому действовали мы синхронно. И мне удалось спасти значительную часть Бяшкиного завтрака, а ему – с аппетитом ее уничтожить…

Глава 3

О моих колебаниях относительно целесообразности выхода на работу, странной встрече с энтузиастом бега трусцой, обнаружении свастики на дверях нашего лифта, беседе об этом с охранником Борисом, а также о моем решении не нарушать расслабленности утренней атмосферы в нашем офисе.

 
Я есть антифашист и антифауст.
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, геноссе официрен,
Дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.
 
 
Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.
Я шаг свой не убыстрю.
 

Вообще-то сегодня я мог и не ходить на работу. Вчера – это я теперь вспомнил точно! – на коротком (из-за отсутствия основных «мужиков») «производственном совещании» я отпросился у Давида Ильича сегодня с утра съездить в Менделавочку на консультацию по поводу возможных теоретических выходов сажи из разных типов сырья.

Отпущен я был неохотно: «У нас ведь тут не совковый институт. Мне все эти теории до лампочки. „Где деньги, Зин?“, – поется у Высоцкого. И я с Володей в этом любопытстве солидарен… Но раз вам нужно – поезжайте. Вон и Владимир Иванович у меня всё в Кремль просится… Тоже мне, „новый кремлевский мечтатель“!.. А что там есть, в этом Кремле? Что там можно с выгодой купить или продать? Только „кремлевских окон негасимый свет“! А я ни воздухом, ни светом не торгую… Ладно, вы люди взрослые… Что я, в конце-концов, нянька какая-то, что б за вами смотреть?… Делайте как знаете… Только уж помните – и я не мальчик! Еду, еду – не свищу, а как наеду – не спущу!».

Однако после сегодняшнего сна-морока не хотелось мне ехать ни в какой институт, а потому я решил ещё раз, как в былые годы, проявить «трудовой энтузиазм» и попробовать поискать счастья в «живительном слиянии с коллективом».

Поэтому я шел на работу в обычное время, но, почему-то, по пустой, мокрой и хмурой улице, прикрываясь от колючего мелкого холодного дождика зонтиком и думал о том, что… Впрочем, назвать это состояние «думанием» было бы преувеличением. Просто в голове вертелись строчки из старой, любимой ещё со студенческих времен, песни:

 
А всё-таки жаль,
что кончилось лето,
кончилось лето…
Время бежит – не удержать,
Но дело не в этом…
 

И процесс «мышления» состоял в том, что после этой строчки я сам себе задавал один и тот же вопрос – а в чем же дело? И сам себе отвечал: «А всё-таки жаль…». Это означает, что сенсорный элемент сознания перескакивал в начало мелодии и процесс моего «мышления» описывал замкнутую траекторию. Впрочем, можно ли ожидать более качественного мышления в такую слякотную непогодь?

Вдруг сзади раздались странные звуки – «Стучи и хлюпай» – как будто кто-то шлепал калошей по луже и потом растирал этой же калошей жидкую грязь по асфальту… Я не оглянулся, но насторожился. Звуки приближались, однако никакой угрозы я не ощущал и, дразня свое любопытство, решил не оборачиваться.

Из-за спины у меня вынырнула странная фигура бегуна. Было ему на вид лет 70, а то и побольше, однако никакой одышки он явно не испытывал и дышал ровно и ритмично. Да что там! Бежал он просто красиво! Конечно, шаркающее шлепанье его подошв говорило о возрасте не меньше, чем морщинистая кожа лица, но жилистая волосатая фигура (а из одежды были на нем только какие-то «семейного покроя» до колен трусы из болоньевой ткани яхонтового цвета и кроссовки) вполне могла принадлежать и сорокалетнему его сыну. Чуть-чуть «подкачал» небольшой животик, но именно борьба с ним и была видимой причиной, побудившей, вероятно, его заняться бегом.

Действительно же странным во всей этой мизансцене было то, что на всей улице не было никого, кроме нас с ним, и что бегун, пробежав рядышком, почти впритирку, совершенно не обратил внимания ни на меня вообще, ни на удивленное выражение моего лица. Своей невозмутимостью он как будто демонстрировал, что ничего удивительного в его поведении нет, что он уже много лет совершает здесь в это время свой моцион и привык делать это в любых погодных условиях и что он вообще не замечает никого на своем пути.

Бегун-ветеран, пробежав ещё метров тридцать, завернул за угол. Я из непонятного любопытства отправился за ним, хотя это и задерживало меня в пути. После поворота асфальтовая дорожка пролегала параллельно Проспекту Юрия Петрофабриченского и упиралась в вестибюль метро. До него было метров 300. По дорожке навстречу мне шли прохожие, укрывавшиеся от дождя зонтиками, а вот в направлении вестибюля не шел – и не бежал! – никто… Я прикинул расстояние до вестибюля и понял: чтобы успеть скрыться там, бегун должен был по крайней мере повторить график рекордного забега Владимира Куца на олимпиаде в Мельбурне 1956 года!

Не могу сказать, бывал ли Куц в наших краях, и бегал ли он когда-нибудь вдоль проспекта Петрофабриченского, но я готов присягнуть, что не видел его никогда ни ДО этой встречи, ни ПОСЛЕ неё! И я не припомню случая, когда бы в это время улица была столь же пустынной. И трусов, когда такой фасон был в моде, из такой ткани не шили – не было тогда такой ткани!

Не знаю, что ощутили стражники во время первой встречи с тенью отца Гамлета, но я, похоже, описал свою встречу с тенью Владимира Куца или мираж, но настолько реальный, что до сих пор у меня перед глазами красивый бег в греческом стиле, а в ушах стоят эти завораживающие своей ритмичностью звуки: «шлёп-ш-ш… шлёп-ш-ш… шлёп-ш-ш…»

В вестибюль я вошел минут на десять позже обычного. С зонтика текло не только у меня, а потому не удивительно, что в лифте на полу стояла не просыхающая лужа. Я немного припаздывал из-за странной уличной встречи (давно минули те времена, когда я стремился оказаться первым и успеть что-то сделать до прихода шефа, чтобы порадовать его новостью), так что лифт уже был относительно свободным. И я, пристраивая зонтик так, чтобы стекающая с него струйка не затекла в ботинок, поискал глазами какой-нибудь крючок. Крючка я, естественно, не обнаружил, а нашел… свеженацарапанное на дверях изображение свастики.

Нет, это «не повергло меня в шок» – изломанный крест «сакрального символа» в последнее время все чаще встречается на стенах и заборах. Правда, рисующие его редко догадываются об исторических корнях этого семиотического изображения (они и слов-то таких – «сакральный», «семиотический» – как правило, не знают). Для них он именно свастика, в смысле «Бей жидов, спасай Руссию!». Но одно дело увидеть свастику на заборе стройки, где ночью не встретишь ни души и возможность «самовыразиться» легко осуществима, а другое – в лифте солидного учреждения, где на каждом этаже пост охраны.

На вахте сидел круглолицый Борис. Судя по его виду, прошедшей ночью он вряд ли воспользовался по назначению – тяжелая сонливость делала его хмурым и неприветливым. Я понимал это, но все-таки спросил:

– Вы видели свастику в лифте?

Лицо Бориса чуть оживилось, и он ответил:

– А, и вы заметили! Мне уже четверо об этом сказали…

Я остановился. «Их бин хотеть, геноссе официрен…». Короче, хотелось понять – что же сказали эти «четверо» и что собирается делать охрана? Но просто так разговорить Бориса было нельзя – он явно «клевал носом» и был бы рад как можно скорее закончить разговор. Увидев, что я все ещё стою, Борис с досадой сказал:

– И что вы все так всполошились? Ну, балуются какие-то мальчишки курьеры, надоело им «х..» писать, да и не реагируют уже на «х..», вот и перешли на новенькое… И радуются, небось, что их художества заметили.

Я кивнул, давая понять, что понял его объяснение, и пошел по коридору к нашей двери. А за спиной у меня кто-то, только что вышедший из лифта, задал Борису тот же вопрос: «Вы видели, что в лифте на двери нарисовано?».

В нашей комнате почти все уже были в сборе, а когда я вошел, никто не обратил на это внимания. Значит, заключил я с облегчением, я все еще работник фирмы и сегодня ночью мне действительно приснился сон. Я сел на место, включил компьютер, и огляделся.

Елена Никоновна подшивала какие-то бумаги в новую папку, Мария Борисовна, нервно облизывая свои накрашенные помадой Freshed ginger губы, болтала по телефону (явно не по служебным делам), Анастасия Петровна что-то писала, сверяясь с экраном монитора, а Людмила Феофилактовна читала журнал с яркими фотографиями телезвезд!

Такую картинку совершенно невозможно было бы представить ещё пару лет назад, да и сегодня она означала, что шефа нет и он предупредил, что задерживается (тоже ставший привычным факт нашей фирменной жизни). «Мужики» были в командировках, и в комнате отсутствовал только Владимир Иванович.

Вот он никогда не предупреждал о своих задержках, но всегда находил для них вполне законные или приличные оправдания. К этому так привыкли, что в последнее время и спрашивать перестали, как это бывало в первые месяцы его работы: «Что случилось, Владимир Иванович? Опять прокол колеса или встреча в Администрации Президента?». А именно Владимир Иванович и был мне нужен, так что в ожидании Ктолина я с чистой совестью нырнул в Интернет – это было вполне адекватное действие для задуманного мной «слияния с коллективом». Во всяком случае, оно не нарушало гармонии общего ничегонелания…

Глава 4

Об очередной встрече отца и сына Горошковых, их беседе о перспективах исторической судьбы Руссии, усилиях Филиппа Денисовича по формированию приемлего вектора развития страны, а также об особенностях употребления хорошего виски в начале трудового дня.

 
«Ну что вы! Не хотите ли воды?»
«Воды?» «А вы хотели коньяку бы?»
«Не признаю я этой ерунды».
«Зачем же вы облизывали губы?»
 
 
…«И это всё к тому,
что оба суть одно взаимно значат».
«Он, собственно, вопрос». «Ему – ответ».
«Потом наоборот». «И нет различья».
 

Мефодий Филиппович сидел в кабинете отца, читал оставленную ему бумагу, и пригубливал из дегустаторского коньячного бокала виски «Гленливет» Глентарретского завода, на этикетке которого была приписка – «Single cask malt». Отец давно обещал угостить его «настоящим виски» и вот сегодня, наконец, выполнил свое обещание.

Мефодий Филиппович знал, конечно, что пить виски следует чистым или, в крайнем случае, разбавленным водой комнатной температуры. Однако – «не признаю я этой ерунды» – знал он и то, что даже «вонючее мурамное, лежащее под кроватью» может оказаться обыкновенной селедкой, ибо «мою селедку крашу в любимый цвет и храню где хочу».

Из этого следовало, что и пить виски, и вообще делать все на свете лучше всего так, как тебе этого хочется. И, если у тебя есть возможность, то и делай именно так! Мефодий Филиппович, попробовав разные варианты употребления виски, утвердился в том, что выбрал правильный образец. Он взял пример с королевы Виктории – так же, как и она, запивал виски чаем.

И, кстати, Мефодий Филиппович вовсе не пил, а именно пригубливал жгучий напиток, поскольку на часах было только десять утра и впереди предстоял длинный рабочий день. Поэтому, не отрываясь от текста, он брал бокал и подносил его к носу, ощущая букет запахов, состоявший из эфирных тонов сушеного инжира, сладких тонов шоколада, ароматных цветочных, мягких солодовых, терпких дымно-торфяных и самых любимых – масляно-ореховых. Он оценил качество отцовского угощения – в букете не ощущалось ни фенольно-лекарственных, ни древесно-плесеневых обертонов.

Втягивая губами не более полунаперстка любимого напитка, Мефодий Филиппович сначала как бы «жевал» его, чувствуя, как во рту возникают ощущения элементов вкуса – на кончике языка сладость, на его середине – кислотность, а на задней части – горечь.

И только после такого смакования глотал, наслаждаясь оставшимся во рту послевкусием – длительным, приятным и мягким. Для того, чтобы быть вновь готовым получить наслаждение, он «стирал» ощущения от предыдущего глотка виски двумя или тремя глотками крепкого горячего чая – разумеется, цейлонского «Ахмад» марки «Эрл Грей» английской фасовки. И, тем самым, обогащал восприятие следующего глотка виски легким ароматом бергамота, дающего ощущение свежести и – как утверждают медики – усиливающего зрение.

И вот именно таким, «улучшенным зрением», он и читал распечатку, переданную ему отцом.

Филипп Денисович Горошков хоть и разменял девятый десяток, все еще не «уходил на покой». «Приглашает на покой та, с костлявою рукой!», – так с ухмылкой объяснял он сыну свое ежедневное присутствие в кабинете, который ему, как пенсионеру, вовсе не был положен, но который он все-таки получил. И не где-нибудь в лужковском новострое, а именно на Ходынке, «в родных пенатах», после того, как успешно провел операцию по «выдавливанию» и «нейтрализации» Гусиевича.

Формально Филипп Денисович не числился даже консультантом и кабинет принадлежал не ему, а был одним из отделений ведомственного музея. «Я теперь работаю экспонатом музея своего кабинета», – мрачно шутил Филипп Денисович. Но это положение отнюдь не тяготило его – оно позволяло, пользуясь всей технической мощью «конторы», разрабатывать и осуществлять те операции, сведений о которых не было даже в самых «сверхсекретных» отчетах. А попросту говоря – «рыхлить землю» на таких полях, плоды с которых начнут пробовать только внуки и правнуки.

Именно по такого рода теме и была та бумага, которую читал Мефодий Филиппович.

«Александр Нагорный:

В самом начале нового тысячелетия стал очевиден Божий промысел, для чего-то создавший Всемирную Руссию. Ее границы расширились до пределов Ойкумены, хотя на первый взгляд видно только сокращение физических границ Руссийской империи 1914 года. Еще никогда в истории столь большое число людей русской (или в значительной мере русской) культуры не жило за пределами Руссии – в СНГ и по всему миру.

На этих людей можно смотреть как на неупорядоченное „рассеяние“, а можно и как на складывающуюся трансгосударственную корпорацию (ТГК) „Всемирная Руссия“.

Её сегодняшнее состояние можно охарактеризовать как малоупорядоченную совокупность малых и даже атомарных сообществ людей, говорящих и думающих по-русски либо даже просто хорошо понимающих русский язык. Общее у них – более или менее совпадающий культурный ресурс (духовные ценности могут совпадать, а могут и нет, могут быть даже противоположными). Упорядочить волю и энергию разрозненной русской диаспоры, ускорить становление ТГК – одна из самых продуктивных целей, какие только можно себе сегодня вообразить».

Мефодий Филиппович отложил листки и задумался. Конечно, картинка, нарисованная Нагорным, выглядела привлекательно. Да и не может не выглядеть привлекательно рекламно-представительская часть бизнес-плана! А то, что эта записка была именно «бизнес-планом», не вызывало сомнения – Нагорный писал свою записку не «для отчета» или в качестве теста при борьбе за вакантное место. Он хотел действовать, и действовать широко – привлекать (и покупать!) журналистов, организовывать по всему миру съезды, конференции и симпозиумы, создавать партии и «общественные движения», в общем, «поднять волну», и на это ему нужны были деньги. А денег без одобрения Филиппа Денисовича ему здесь не дадут.

Но реальное положение вещей было гораздо сложнее и не вызывало того энтузиазма, который явно исходил от нагорновской бумаги – сама возможность достижения «одной из самых продуктивных целей» была окутана туманом.

Мефодий Филиппович вспомнил, как третьего дня, будучи в гостях на даче одного своего приятеля, он утром вышел прогуляться по улице этого небольшого, «чисто дачного» поселка. Погода была замечательная, типичное «бабье лето» с его немного усталым, но ласковым солнышком, легкий ветерок уже легко сдувал с деревьев вощаную листву и она мягко шуршала под ногами. На безлюдной улице было тихо и спокойно – поселок хорошо охранялся, поскольку в последнее время некоторые из его жителей «вышли в люди» и, хотя в целом он остался обычным «дачным кооперативом», среди хозяев появился даже один из членов лужковской администрации. Да и не заглядывали сюда чужие – незачем. На душе было благостно.

Справа по ходу Мефодий Филиппович увидел пожилого мужчину, явно местного дачника, в старых спортивных «трениках» и с тяпкой в руках. Он прочищал от зарослей травы и крапивы водосточную канаву, тянущуюся вдоль его дачного забора. Мефодий Филиппович, поравнявшись с тружеником, остановился и сказал:

– Здравствуйте! Бог вам в помощь!

И это, столь естественное и искреннее движение его души, вызвало такую ответную реакцию, которая хотя и не была для Мефодия Филипповича неожиданной, но, тем не менее, мгновенно погасила наполнявшую его благостность.

Мужчина удивленно поднял голову, как-то испуганно посмотрел на Мефодия Филипповича, но, не обнаружив видимой опасности, медленно и вымученно улыбнулся и ответил:

– Спасибо, и вам того же!

Вспомнилась похожая реакция прохожих, когда приходилось в незнакомом районе спрашивать дорогу. «Вот так мы и общаемся, – с грустью подумал Мефодий Филиппович, – от своей тени шарахаемся, катаемся по жизни, как капли ртути из разбитого градусника – каждая капля ищет свою щель и начхать ей на судьбу остальных! И это – на всех социальных уровнях. Накрывает ли районная милиция какой-нибудь бомжатник – его обитатели бегут, как тараканы, прихватив с собой все то, что можно унести. Идет ли „на беспредел“ Генеральная прокуратура – картинка та же! Вот ведь когда теперешний израильский Президент был ещё нашим „опальным олигархом“ и держал сухую голодовку в „Матросской тишине“, и коллегам, и „собратьям“ было на это глубоко наплевать. Они рвали его на куски – акции „Юкоси“ шли в гору – и индекс биржи РТС достиг исторического максимума… А весь-то наш хваленый коллективизм, он же „исконная соборность“ – книжный миф».

И вот теперь Мефодию Филипповичу подумалось, что предлагаемый Александром Нагорным план похож на программу демеркуризации мировой цивилизации – очистку её от «руссийской ртутности». Но слабо верится в возможность успеха объединения «малоупорядоченной совокупности малых и даже атомарных сообществ людей, говорящих и думающих по-русски» за границей на базе такого же – если не более! – «атомарного сообщества» населения «метрополии»…

Его размышления прервал приход отца – он вернулся в кабинет после отлучки не очень веселый. Филипп Денисович налил себе чаю и спросил:

– Ну, как тебе идея? Только не будем говорить на «общие темы», меня интересует одно – можно ли этому голодранцу денег дать? Не промотает ли на Багамах с девками? Будет ли «в коня корм»?

Мефодий ответил:

– Да нет, отец, мне как раз хочется высказаться «в общем плане».

Филипп Денисович не стал возражать и молча кивнул сыну. Но в его глазах промелькнула тревога и неуверенность. А Мефодий, получив разрешение, продолжил:

– Я вот что хочу спросить… Ты сам-то, как думаешь? Мы, как народ, действительно всё ещё представляем собой «историческую общность людей»? Или – будем смотреть правде в глаза – «первый тайм мы уже отыграли», причем счет такой, что глупо надеяться на выигрыш – проиграть бы достойно, и на том спасибо…

Филипп Денисович молчал. Было видно, что мысли сына для него далеко не новость, что и сам он порой мучился теми же вопросами, и приходил к тем же ответам, но… Но не мог он поверить, что мир устроен столь однозначно и что в нем действует Предопределение, а не Свобода!

Хотя сама по себе Свобода, особенно в форме вульгарной Вседозволенности и Анархии, вызывала в нем чувства отторжения и активного протеста. Но ведь эти формы не исчерпывали глубины её содержания и Свобода творить Историю так, как он считал «правильным», как «должно быть по справедливости», оставалась в его душе источником энергии и жизненной силы.

Оставался за рамками рассмотрения вопрос о том, что такое «правильность» и «справедливость», на чьей они стороне – его, всю жизнь боровшегося с интеллигентными и интеллигенствующими умниками, для которых «свобода слова», их личная свобода была альфой и омегой всего сущего, или Господь в своей неисповедимости направил его по пути, который в конечном счете должен был привести к чему-то третьему, четвертому или пятому?…

Однако говорить всего этого он не стал. Он ещё раз внимательно посмотрел на сына и ответил:

– Это мы все-таки обсуждать не будем. Не нашего это ума дело – знать, почему дорожка, по которой мы идем, не устлана ковром и не прямая, как стрела, а вьется чуть ли не ежедневными загогулинами и поворотами с перекрестками и ответвлениями незнамо куда, а через каждые пятьдесят – сто лет вообще закладывает такие виражи, на которых многие другие народы «вилэтают из седла»… Я не говорю, что мы такие одни. Вот евруи уже которую тысячу лет так идут, и ничего, не надорвались пока – вон их сколько кругом… Их немцы даже «дустом травили», а поглядишь вблизи на какого-нибудь Абрамовича или Гусиевича – и не скажешь, что из «богом обиженных»…

А потом все-таки повторил свой вопрос:

– Так отвечай, берем мы этого сукиного сына в свою команду, или нет?

Мефодий помолчал, обдумывая слова отца. Его внутренний голос говорил ему, что, по большому счету, отец прав, что ни хвалебные оды, ни посыпание пеплом голов, производимые сейчас, сильно не влияют на то, что будет потом, причем чем дальше это «потом», тем влияние меньше. А вот для самого ближайшего завтра важно, в какой форме ты сегодня. И всегда лучше – если есть выбор, конечно! – поддерживать эту форму в рабочем состоянии. Однако следовало отвечать и на конкретный вопрос отца. И он ответил, как всегда перед отцом – честно и искренно:

– А хер его знает! Он не глуп – это точно, но, как и всякий неглупый человек, плохо предсказуем. Но это уж закон природы – ум ветвится, а глупость стелется… Попробовать можно. Вот, хотя бы, на анализе нашего дурацкого опыта со свастикой – пусть подключается да анализирует статистику. Интересно, что он скажет. Самое главное – что для русских сейчас страшнее: новый Гитлер или новый Моисей, кого из них нужно раскручивать как страшилку, чтобы хоть как-то склеить эти…

Мефодий заглянул в отложенные листы распечатки, и продолжил:

– По его собственному выражению «малоупорядоченные совокупности сообществ»… Хотя я уверен – этот детский сад с игрой в статистику покажет однозначно: в глазах русских Моисей страшнее.

Филипп Денисович полез в ящик стола, достал оттуда какую-то бумагу, надел очки, и, глядя то на Мефодия, то в бумагу, притворно возмутился:

– Ты это брось – «дурацкий»…, «детский сад»… В том отделе три кандидата психологических наук разрабатывали эту методику «репрезентативного анонимного опроса жителей Мошквы» на предмет объективного анализа мнения электората по вопросам «исторической предрасположенности этно-политических факторов фашизма и сионизма к негативному развитию ситуации в Руссии»!

А как изящно решена финансовая сторона! Никаких тебе дополнительных расходов – для пущей конспирации свастики в лифтах крупных фирм и учреждений царапают сами охранники и они же отчитываются о результатах – сколько, от кого и каких отзывов они слышат ежедневно. Заметь – охрана знает и своих евруев, и своих русских «в лицо», и графу «национальность» в отчете ставит уверенно, даже ничего не спрашивая у обратившихся к ним потенциальных избирателей…

Мефодий с ироническим интересом слушал отца. Потом он достал сотовый телефон, нажал кнопку вызова и, когда адресат ответил, спросил:

– Борис?.. Да, это я… Вот, «собственно, вопрос»… Скажи мне – что у тебя по программе «Семиотика»? Да, на данный момент…

Некоторое время он слушал, а потом сказал: «Да, спасибо, понял…» и убрал телефон в карман.

– Ну, и что? – с любопытством поинтересовался Филипп Денисович.