Текст книги "Месть князя"

– Что пора? – окрысился на него самый молодой и мерзкий из этой троицы хорек, знавший, по-видимому, в силу своей молодости и низкого звания, меньше своих коллег.

– Ты будешь первый, – ответил Михаил, и комната взорвалась в диком смерче.

Через несколько мгновений двое из них, на время потерявшие сознание, были взнузданы и связаны в позе лука. Простыни, разрывая распахнутые рты, тянулись к стопам, притягивая их к затылку до хруста в позвоночниках.

Михаил, проверив, плотно ли закрыты форточки в окнах, принес из кухни электроплитку, сковороду, масло, соль. Прикрыв плотно двери (толстые стены старинного дома не пропускали ни звука), он надел на себя клеенчатый фартук и, достав из шкафчика ампулу с морфием, оставшуюся после смерти Леонида Викторовича, вкатил небольшую дозу молодому хорьку, чтобы тот сразу не умер от жуткой боли. Связав ему руки и ноги, он при помощи нашатырного спирта привел в себя двоих взнузданных, чтобы они все видели, и приступил к действию.

Михаилу было неприятно этим заниматься, но он являлся рационалистом и прекрасно знал о том, что эти изверги сделают с его женой и ребенком, если он не добьется необходимых сведений. А устрашающее воздействие на других тоже входило в его планы.

Молчаливо и сосредоточенно он, как обычный мясник, не проявляя аффектации, раздел догола молодого хорька и, умело содрав кожу с верхней половины туловища, завязал у чекиста над головой, засунув его поломанные, для удобства упаковки, руки в этот же жуткий мешок. Он хорошо усвоил урок одного красного комиссара под Челябинском, который на глазах у пленного белого офицера пытал его соратника, совсем юношу, чтобы вырвать у наблюдавшего за всем этим сведения.

Совесть не мучила его. Он понимал, что, уничтожая этих троих, он совершает доброе дело, освобождая мир от мерзости. Что поделаешь: на войне как на войне.

Несчастный, не придя в себя от удара и действия наркотика, слегка подергивался. К удивлению Михаила, его тело почти не кровоточило. Изучая систему интенсивных допросов, Михаил тем не менее видел воочию действие пытки впервые. Курс лекций по этой теме им читал Кингоро. Так что Стрельцов знал обо всем этом чисто теоретически.

Один из связанных от страха попытался закрыть глаза, чтобы не видеть жуткую картину.

– Открой глаза, сука, – холодно, без эмоций произнес Михаил, кольнув его острием кухонного ножа чуть выше глазной впадины, – или свой глаз сейчас увидишь без зеркала.

Его холодный бесстрастный голос наводил ужас.

Так же бесстрастно он подошел к плитке и засунул штепсель в розетку. Две пары глаз с диким ужасом наблюдали за его манипуляциями. Лениво взяв банку с солью, он непринужденной походкой подошел к «тюльпану», как называл такую страшную фигуру Кингоро, и посыпал ее солью. Тихое постанывание превратилось в глуховатое мычание, доносящееся из-под жутко кровавого кожаного бутона. Изуродованное тело начало, подпрыгивая, извиваться по полу, оставляя кровавые пятна вперемешку с фекалиями. Разнеслось отвратительное зловоние.

– Ну что, кто из вас старший? – спокойно, как будто ничего не случилось, спросил Стрельцов.

Один бугай, отчаянно вращая глазами и дергаясь телом, связанный, пытался показать на своего коллегу.

– Ну что ж, я проголодался. Да и твоему начальнику не мешало бы перекусить. Так что, не обессудь, дружок.

Стрельцов хлебосольно осклабился.

– Ну что, перекусим или поговорим? – обратился он к старшему.

Тот бешено таращил глаза, пытаясь промычать что-то.

– А-а, понял. Вначале закусить, – издевался Михаил.

Он сорвал брюки с бугая и одним движением отточенного, как бритва, ножа отхватил у того кусок ягодицы.

– Свеженькая, тепленькая человеченка, – облизывался Михаил, ставя сковородку и подливая в нее подсолнечное масло.

Вскоре подсоленное мясо зашкворчало, издавая смешанный с запахами фекалий сладковато-тошнотворный запах.

Монотонное тарахтенье диктора радио сменилось очередной бодрой песней:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
 

– Ну вот, под музычку и позавтракаем, – корча из себя маньяка, радостно-идиотски засмеялся Михаил, переворачивая мясо. – Ты любишь энкавэдятинку? – повернулся он к допрашиваемому чекисту.

Тот на глазах у Михаила начал быстро седеть. Его черные волосы вначале приобрели пепельный цвет, а затем окончательно побелели.

«Как бы не перестараться в своих „шутках“», – кольнула Михаила тревожная мысль, так как второй вояка лежал в луже крови, не подавая признаков жизни. Михаил полил из сковороды на окровавленный бутон, по которому уже ползли невесть откуда взявшиеся, недавно проснувшиеся весенние мухи, тонкую струйку раскаленного подсолнечного масла, заставив этот обрубок сделать очередное «па» из пляски святого Витта. Поставив сковороду, он обратился к поседевшему:

– Ну что, будем разговаривать или мне заняться тобой, предварительно покормив?

Всем своим видом тот выразил полное согласие.

– Еще бы, – с безудержной серьезностью подтвердил Михаил, – откуда тут аппетит возьмется.

Развязав простыню, сразу освободившую седому рот, оставив связанными руки, за шиворот он поволок его для допроса в другую комнату. В спину им из радиоточки радостно хрюкнуло хором:

 
Кипучая, могучая,
Никем не победимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая.
 

И вопросы посыпались градом. Перепуганный оперативник, торопясь и захлебываясь, давал на все исчерпывающие ответы.

Скользя между людьми в толпе, спешившей начать трудовую неделю, Михаил брезгливо морщился, вспоминая «разделочный цех», который он устроил в квартире. Его до тошноты преследовал запах крови и смерти. Он понимал всю необходимость совершенной им мерзости, понимал и заслуженность возмездия. Но это возмездие пока настигло их не за его близких. Он был прекрасно информирован о садистских методах, используемых НКВД по отношению к в общем-то невиновным людям, хотя в этой стране победившего социализма, по большому счету, невиновных нет. Каждый внес свою лепту в дело победы революции. Хоть своей индифферентностью, хоть сопротивлением, но пассивным, хоть укором, но молчаливым, но свою лепту внес каждый, ныне здравствующий пока гражданин Страны Советов. И не только в прошлом, но и сейчас.

«Интересно: надолго ли хватило бы этих людей с «чистыми» руками, «горячим» сердцем, философией вампиров, если бы их в каждой квартире, куда они, как волки в овчарню, налетали по ночам в своих черных воронках, встречали бы так, как встретили в квартире Тани?»

Но нет. Все, как овцы, склонив шеи, добровольно шли под топор палача. И простые обыватели, и герои войны, и женщины, и мужчины-военные, которых сама профессия призывала к сопротивлению, к защите своего очага, своей семьи.

«Не-е-ет, – думал Михаил, – все виноваты. Все!» Но почему так мерзко было на душе от содеянного? Возможно, от неадекватности расплаты за содеянное лично против него. Ребенок жив и здоров, находится в детском доме. Страданий Тани не видно. Да их пока еще и не было, а если бы и были, то вряд ли они сравнятся со страданиями опера-тюльпана.

Он подошел к лоточнице, бойко торговавшей газированной водой на Кутузовском. Один стакан, второй. Полегчало.

«Нет, – пытался оправдать он себя, – правильно я поступил! Правильно! Эти нелюди сильны, вместе со своим вождем, тем, что вынесли мудрый урок после кровавой мясорубки Гражданской. Вот она – гениальность всех времен и народов! Не нужно крови на площадях, все должно быть чинно и благопристойно. Ни один стон не вырвется теперь из чекистских подвалов. А если какие-то отголоски и донесутся из Соловков, Воркуты, Магадана, Караганды, так это только отголоски. И кого? Врагов народа?! Народа, который сейчас с опухше-похмельными рожами спешит по рабочим местам строить свой социализм, по пути хлебая газированную воду у лоточниц».

Углекислый газ шибанул ему по ноздрям.

«А Таня… Если я не вытащу сейчас ее из этого ада – вволю нахлебается насилия, издевательств, страданий, от которых и здоровые, сильные мужики сходят с ума. И эти ублюдки не лучше тех, что в девятнадцатом изнасиловали и издевательски убили мою мать и сестру, до смерти запытав моего старого отца. Все их палачи погибли в страшных муках: и Свиридов, и Курносов, и Чернов. Но они погибли уже после того, как накуражились… Кроваво накуражились, вволю… Тогда я не смог уберечь своих близких. А сейчас мне нужно вырвать из их лап мою Таню. Я сделаю это. Правильно я поступил. Никто мне не Судия».

Михаил поставил стакан, по привычке окинув взглядом из-под полей шляпы краснорожего мужика, стоявшего за ним, и толпу вдали, спешащую по делам. Слежки не было. Да он и сам чувствовал это, но рефлекс есть рефлекс.

«Овцы», – еще раз, глядя на них, повторил он про себя, и, в два прыжка догнав отходящий трамвай, заскочил на подножку.

Через три остановки его должны ждать в машине Лопатин и Угрюмов. Благо последний сейчас стал главным механиком осоавиахимовского гаража. Он мог выписывать путевку по своему усмотрению.

Три тетешника с запасными обоймами и три удостоверения сотрудников НКВД оттягивали фасонистый портфель из желтой кожи. Переклеить фотографию, предусмотрительно захваченную Михаилом из дома, и дорисовать несколько полусмазанных букв на ее уголке тушью – этого вполне хватит, чтобы без проблем, не поднимая шума, забрать ребенка из детского дома, оставив расписку.

Осталось четырнадцать часов. Потом, при смене засады, шум и так поднимется, но за это время многое можно успеть сделать.

– Вот таким образом я хочу провернуть это дело, – закончил Михаил и повернул голову в сторону большой лопатинской тахты, где во сне тревожно всхлипнул Николенька и, опять затихнув, зачмокал розовой соской.

Лопатин только покачал головой, в подробностях прослушав рассказ Стрельцова. Кровавая драма, развернувшаяся в квартире Татьяны, встревожила его. Он внимательно вгляделся в лицо Михаила, беспокоясь о его психике. Военные приключения закончились давно, и он стал привыкать к нормальному положению вещей, свойственных мирному времени. Занятие наукой, профессорское звание, диктующие ему образ жизни и манеру поведения, комфорт и покой несколько отдалили от него прошлое.

Михаил с ходу уловил его мысли и горько усмехнулся:

– Обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке. Лучше сам вспомни прошлое и открой глаза на настоящее. От перемены названия сущность ЧК не изменилась. Они понимают только один язык – язык силы. И чем страшнее действие, направленное против них, тем быстрее доходит… Илья, – продолжил он, обращаясь к Саше Блюму, – на сколько времени ты взял этот «форд»?

– Я себе выписал командировку. Еду за запчастями. У меня в гараже снабженец не положен. Все достаю сам.

– Фальшивые номера?

– Выклепаны еще пару лет назад, ждали своего часа.

– Прекрасно. – Михаил повернулся к Лопатину: – Ты сейчас забираешь Николеньку и едешь к своей знакомой – заведующей детским домом. Пусть оформит поступление ребенка задним числом, как Николая Михайловича Муравьева. Скажешь, мол, возле муравьиной кучи нашли…

– А почему задним числом? – удивился Лопатин.

– Ну, во-первых, могут кинуться искать младенца, поступившего после пропажи моего сына из другого детского дома в Загорске для детей врагов народа. А во-вторых, объяснишь своей подруге, что оставлял вначале этого ребенка у себя – хотел усыновить. Но затем испугался трудностей и хочешь, чтобы по документам он поступил в детский дом тогда же, когда ты его нашел.

– Да ей и так ничего объяснять не надо. Я ее сынишку с того света вытащил. Все врачи отказались, а я вытащил. – В голосе Евгения зазвучали самодовольные барские нотки. – Ее муж – какая-то шишка из Наркомпроса – ехал с семьей на машине. Авария. Машина вдребезги. Шофер и муж – насмерть, ребенок – чуть теплится, не жилец. А у нее ни царапинки. Вот тогда и познакомились.

– Ну ты, конечно, успокоил вдову… – улыбнулся Угрюмов.

– Конечно, – запальчиво ответил Евгений. – Но вначале я совершил невозможное – вытащил из лап смерти ее сына. В течение двух месяцев бился над ним, пока опасность не миновала. А вдову, конечно, успокоил. Тем более, там есть что успокаивать, – он мечтательно закатил глаза. – Да ты не беспокойся, Миша. Этот детский дом – для сирот партийной элиты, а эта заведующая предана мне душой и телом. – На последнем слове он сделал особое ударение. – Тем более, ей и в голову не придет связывать возможный запрос из НКВД с ребенком, которого передам я. А если и придет, то она будет молчать как рыба. У нее тоже рыльце в пушку, и она знает, что я об этом знаю.

– Ну хорошо, решено! – Михаил, хлопнув ладонью по столу, поднялся на ноги. – Ты, – кивнул он Лопатину, – пройдешь пару кварталов, затем берешь такси и едешь в детский дом. А я с Ильей еду по своим старым связям, оставленным мне еще папенькой. Сколько времени прошло, а пригодилось! Серьезный гравер, блинодел-фальшивомонетчик. Я по приезде в Москву его с трудом нашел. Пришлось проследить немного. Старый-старый, а связи с криминалом не прервал. Но очень осторожен. Сразу видно – школа моего отца. Уцелел. Вначале отнекивался, но после того как я его прижал кое-какими подробностями, признал. Я его пока не использовал, но время пришло. Слепит другие документы. Он же пристроит и меня на время, пока не вытащим Таню. А там – видно будет… Ваши квартиры не подойдут, – предвидя вопрос, продолжил он, заметив вопросительные взгляды друзей. – На вас не должно падать ни малейшего подозрения, если вдруг меня схватят. Вы – это единственный шанс вырваться на свободу. Только сегодня работаем вместе. Нужно захватить семью следователя Скрыпки, ведущего дело Тани. У меня под Москвой – дача на подставное лицо. Там, в подвале, я их запру и тут же выйду на главу семейства. К этому времени события на моей квартире уже станут известны всему московскому НКВД… Этот «волкодав» перед смертью выложил мне всю информацию о Скрыпке. Хороший семьянин, обожает жену, а над своей дочкой трусится до безумия. Ему по должности положено будет выехать на место преступления. Скажу откровенно – картина не для слабонервных. Я уж постарался. Выбора не было. Если Скрыпке показать альтернативу – или с его близкими сделают то же, что и с этими, или обмен на Таню – он, я думаю, согласится. У него тоже не будет выбора. Он поверит в этот блеф. Конечно, ни его жену, ни дочку никто не тронет. Они не виноваты.

– А что? С теми тремя энкавэдистами обязательно нужно было так поступать? – вздохнул Лопатин. – Они ведь работали по приказу.

– Они работали на бандитское государство и являлись членами одной бандитской шайки, которая держит всю страну в своем кулаке. Если по приказу пахана мелкая шпана врывается в дом, грабит, убивает, насилует, хотя и действует по указке… Виновны они или нет? Виновны! Сто крат виновны. У них-то был выбор… Все, это не обсуждается. Случись подобное опять – я повторю все снова. И вообще: в первую очередь моя семья, мои близкие – правы они или нет? А если эти ублюдки хотят управлять страной при помощи страха, то при помощи страха можно управлять и ими. Поехали! Время не терпит.

Глава 14

Виталий Иванович Скрыпка, отперев дверь, с облегчением переступил порог своей квартиры. Сегодняшний трудовой день, а точнее ночь – прошла жутко. Виталий Иванович, как и многие его коллеги, предпочитал работать по ночам, вытаскивая расслабившихся во время сна арестованных на жесткие допросы – так они быстрее ломались. Так вот. Трудовая ночь старшего следователя Скрыпки была насыщена до предела. Вначале этот полудурок из засекреченного ликвидаторского отдела, о котором, впрочем, знали все сотрудники Лубянки, капитан Коровин, заменив вертухая, изнасиловал подследственную Татьяну Стрельцову. И для того чтобы вывести ее из прострации, пришлось принимать жесткие меры. Виталий Иванович не любил пыток, но что поделаешь: одно дело подталкивало другое. Начальство за задержку по головке не гладило, а эти идиоты подследственные сопротивлялись, добивались какой-то изначально-непонятной справедливости. Вот и приходилось быть жестоким.

Виталий Иванович не любил слово «пытки» – двадцатый век, как-никак. Но они необходимы были для того, чтобы убедить всех в том, что правда только одна – целесообразность политики государства. Идиоты! Сколько из-за их глупого правдоискательства приходится тратить сил и нервов! Все равно признаются. Так надо. Кому это надо и зачем – Виталия Ивановича не волновало. Он исправно выполнял свое дело, был на хорошем счету у начальства, пребывая в полной уверенности в том, что является честным и порядочным человеком, примерным гражданином своей великой Родины.

Коровин после скандала, учиненного ему следователем, взялся исправить свою промашку. Он так дико избивал подследственную в кабинете у Скрыпки, что тому даже пришлось умерить его пыл – до конца следствия еще далеко, и пока эта тварь должна быть живой и, по возможности, передвигаться самостоятельно.

Не успели подследственную Стрельцову в полубессознательном состоянии отправить в камеру, как его вызвали в оперативную часть. Оказалось, что засада, оставленная на квартире у Стрельцовых, полностью уничтожена.

Этого не ожидал никто. Обычно сопротивления не оказывали, и все шло своим чередом. Молох революции работал безотказно, пропуская через себя жертвы. И вдруг жертва сама нанесла удар. И какой! Трое опытных оперативников были превращены в винегрет. И гибель сотрудников, опытных «волкодавов», была не случайной издержкой, а явно заранее спланированной акцией. Причем совершена она была с какой-то изощренной азиатской жестокостью, включая в себя элементы условного каннибализма, о чем свидетельствовал кусок жареного человеческого мяса, торчавшего в изувеченном рту одного из сотрудников. Даже ему, старшему следователю, много чего повидавшему за время службы, стало дурно, когда он только на мгновение представил себя на месте этих изувеченных людей – даже не трупов, а каких-то огрызков.

Эта акция устрашения была проведена явно в назидание карательным органам НКВД. Из их ведомства произошла утечка информации о засаде – это было понятно всем. Такую операцию в состоянии провести только группа подготовленных агентов высокого уровня, да еще специально натасканных на акциях подобного рода.

Обычный человек, человек молодой, двадцати четырех лет, пусть он даже летчик и личность волевая, чья жизнь уложилась в несколько строк биографии – пионер, комсомолец, студент техникума, курсант училища авиации, – был бы просто не в состоянии совершить подобное. У него не хватило бы сил – как физических, так и моральных.

И это дело повисло сейчас на нем – старшем следователе, майоре НКВД Скрыпке, как производное от первоначального дела Татьяны Леонидовны Стрельцовой. Наверху его предупредили. Тут можно лишиться не только шпал на петлицах.

Виталий Иванович вздохнул, захлопывая за собой дверь.

– Люся! Люся! – окликнул он жену, обычно вовсю шурудившую в это время дня в их уютной квартире.

«Хозяйка», – с теплотой подумал он и еще раз, разделяя слоги, крикнул в неприятно тягучую тишину дома:

– Лю-ся!

«Может, что с дочкой случилось?» – со все возрастающей тревогой подумал он и, уже не снимая сапог, нарушая правила, заведенные в доме женой, шагнул из прихожей в комнату.

На покрытом ажурной скатертью овальном обеденном столе, возле огромной вазы, красовавшейся по центру, лежал свернутый рулоном листок бумаги, перевязанный тоненькой косичкой волос с бантиком, который он сразу узнал. Косичку своей родной дочурки он узнал бы даже в темноте на ощупь. От жуткого предчувствия у него похолодела спина, ноги подкосились, и, схватив записку, он плюхнулся на стоящий рядом стул. Еще не читая записки, он, человек умный и проницательный, сразу понял: эта акция устрашения была проведена специально против него. Единственное, на чем он мог сломаться, – это дочь. И они его сломали сразу. Он понял, что выполнит любые требования.

– Лю-бы-е… – прошептали мгновенно высохшие губы.

Развернув записку, он углубился в чтение. Мысли лихорадочно закрутились в голове в поисках выхода. Вытащить подследственную из тюрьмы, находящейся во внутреннем дворе здания НКВД на Лубянке, даже ему – старшему следователю, проверенному сотруднику, было не под силу.

«Что делать? Что делать?» – яростно хлестал он свой мозг неразрешимыми вопросами, откидывая одну версию за другой.

Телефонная трель резко прервала это мыслеизвержение. На ватных ногах он подошел к телефону и снял трубку.

– Скрыпка?! – утверждающе спросил резкий и уверенный голос.

– Да, – устало промолвил он, сразу догадавшись, кому принадлежит этот баритон.

– Виталий Иванович?

– Да. Что вы хотите? – зарычал он в трубку.

– Приятно говорить с умным человеком. Вы сразу просчитали, по одной фразе, кто звонит. Это вселяет надежду. Умный человек сможет выполнить наши требования. Иначе… Как вам понравилась картина в квартире Стрельцовых?! С вашими близкими может случиться то же самое. И это не пустая угроза, вы понимаете… Если сегодня не будет освобождена Татьяна Стрельцова…

– Какая гарантия?

– Никакой. Но если сегодня Стрельцова не будет освобождена, одна из ваших близких пострадает, и это слишком мягко сказано. В четырнадцать часов вам перезвонят. Домой или на работу. Телефон нам известен.

– Но вы понимаете…

– Да, понимаю. Разговор по служебному телефону будет коротким. От назначенного времени встречи отнимите полтора часа. В это время Стрельцова должна быть на вашей конспиративной квартире на Бронной.

– Вы и это знаете?

– Мы многое знаем. Запомните еще раз: Стрельцова в конспиративной квартире на Бронной, вы ожидаете возле аптеки на углу один. Время – минус полтора часа.

Раздались короткие гудки.

Виталий Иванович спокойно положил трубку и направился к дивану: надо подумать.

Ему не оставили выбора. Он глубоко вздохнул несколько раз, задумался. Варианты, один фантастичнее другого, приходили ему в голову и тут же отметались. Судебная мельница работала без перебоев, и тот, кто попадал в ее жернова, вряд ли мог вырваться на свободу без особых распоряжений свыше. К сожалению, он такой властью не располагал.

«Поставить в известность начальство о шантаже и подвергнуть риску жизнь своих близких?.. Да им всем наплевать на мою боль, гибель моих родных! Лишь бы не пострадал престиж НКВД, их личный престиж. Я, на их месте, поступил бы точно так же. Что ж, лозунг блатных – «Умри сегодня, а я завтра» – сейчас как раз для меня. Я выручу эту Стрельцову, а там… будь что будет. Бог не выдаст, свинья не съест, – вспомнил он толстую рожу своего прямого начальника, похожего на хряка. – Моя девочка не должна пострадать».

Шантажист не ошибся, назвав Скрыпку умным человеком. План операции по освобождению подследственной уже созрел у него в голове. Он решил позвонить одной из своих многочисленных секретных сотрудниц. Эта молодая и интеллигентная женщина работала заведующей одной из районных библиотек и была незаменима при внедрении в среду интеллигенции. Работала она вдохновенно, почти артистично и, что самое главное, не по принуждению, а можно сказать – из любви к искусству, завидуя своим более успешным друзьям и знакомым. Ну небольшая добавка из фондов НКВД, некоторые льготы, конечно, тоже играли свою роль. Но главное, Скрыпка это прекрасно понимал, ощущение почти беспредельной тайной власти над окружающими. Сегодня ты артист, журналист, инженер – «пуп земли», а завтра, захочу – червь навозный, доходяга лагерный. Вот она – власть! Сладкое это чувство.

Определившись, Скрыпка решительно подошел к телефону. На другом конце провода глубокий бархатный голос ответил:

– Библиотека.

– Вера Ивановна? – уточнил следователь, хотя сразу узнал это придыхание.

– О, Виталий Иванович! – Нотки стали еще более волнующе глубоки.

– Дорогая моя, прошу вас сегодня посетить наши пенаты. К девяти часам, если не затруднит. Пропуск с номером кабинета будет вас ждать на проходной. И… голубушка… оденьтесь элегантно, но строго, чтобы не привлекать внимания. Непременно очки и шляпку с густой вуалью… Уж не обессудьте. Подробности – на месте. Не опаздывайте.

– Ну что вы, право?.. Конечно. Пять минут. Рабочий день ведь только начался. Отдам пару распоряжений девочкам и лечу домой. Переоденусь, а затем – прямо к вам. Я уже заскучала. Думала: забыли обо мне.

Эти ничего не значащие слова в ее устах звучали игриво и одновременно возбуждающе.

– Да как можно забыть такую хорошенькую женщину, – в такт ей ответил Виталий Иванович, хотя его просьба для агента являлась приказом, который нужно было выполнять неукоснительно.

– Все-то вы комплиментами отделываетесь, – хохотнула женщина, но Скрыпка уже повесил трубку.

– Лицом к стене! – грубо ткнул в спину конвойный.

Татьяна, от толчка уткнувшись лицом в какую-то нишу коридора, чуть не сползла на пол по этой выкрашенной казенно-серой масляной краской стене.

Мимо провели какого-то арестанта. Не успели его шаркающие шаги затихнуть за спиной, как ее грубо выдернули за плечо из ниши и с криком «Двигай!» подтолкнули вперед.

Шли всего вторые сутки, как она находилась в следственном изоляторе, но только невозможность самоубийства помешала совершить ей над собой это действие. На избитом теле не было места, которое не отзывалось бы нестерпимой ноющей болью. Вторые сутки без сна и практически без еды мутили ее разум. Чувство безысходности сразу навалилось на нее, как только она переступила порог тюремной камеры, вместе с вонью давно не мытых человеческих тел, смрадом параши, видом ползающих по слизким стенам клопов и растерзанных женщин всех возрастов, лежащих на трехъярусных нарах, под нарами на полу, вповалку, скрючившись в невообразимых позах, вызывавших бы омерзение, если бы не мука и страдание кладбищенской скорбной тоской, безмолвно кричащие в глазах, обращенных к ней, еще только попавшей в этот ад с воли.

Сейчас, с трудом, враскорячку переставляя ноги, она с омерзением прислушивалась к неутихающей боли там, внизу живота. Эта мразь, это животное Коровин, избивая, вдоволь натешился ею – целомудренной женщиной, молодой матерью – порвав ей там, внизу, все, что можно и нельзя. Даже боль до помутнения разума, когда эта дрянь топтала ее сапогами в кабинете у следователя, не причиняла ей столько страдания, как чувство гадливого омерзения к своему палачу, к окружающему миру, к самой себе, к своему оскверненному телу. После всего, что с ней случилось, окружающий мир перестал для нее существовать. Она уже переступила для себя тот порог зла и добра, любви и скорби, ненависти и прощения. Она уже была Там, далеко… Все, что случалось с ней здесь, не проникало в нее, только касаясь болью, злобными криками, страшной, волнами наплывающей усталостью. Ничто не связывало ее с этим миром, кроме гадкого всепроникающего омерзения. Но она знала, что и это пройдет, отпустив ее навсегда, как уже отпустили ее любовь, счастье, жизнь. И даже уверенность в том, что Миша вытащит ее отсюда, если жив, не могла возвратить к ней жизни, вытекающей из нее вместе с запекающейся кровью на внутренней стороне ее ног. Она двигалась покорно, как тень. Сейчас палачи, даже если бы очень захотели, не добились бы от нее ни мольбы, ни крика, ни стона, ни слова. Она была Далеко.

– Товарищ майор, разрешите! Арестованная Стрельцова на допрос доставлена, – конвойный подтолкнул ее в кабинет.

Скрыпка, деловито подняв голову от стола, коротко бросил:

– Подождите за дверью, караульный. Допрос будет долгим, пусть нас не тревожат.

Привыкший к различным методам проведения допросов конвойный, козырнув, прикрыл за собой двери.

Следователь, отразившись в стеклянных глазах своей подопечной, вздрогнул. План, к выполнению которого он уже приступил, мог рухнуть, как карточный домик, который, впрочем, своими обломками мог придавить и лично его. Насмерть!

К его кабинету примыкал небольшой пенал, в котором только-то и помещались, что койка с небольшой тумбочкой. Пенал служил комнатой для отдыха, когда неутомимо сменявшиеся помощники-конвойные истязали подследственных, подготавливая их к последующему допросу. Сейчас здесь лежало уже остывающее тело бывшей сексотки Веры Ивановны с изуродованным до неузнаваемости лицом, но всей своей эффектной статью походившей на Татьяну Стрельцову. Одежда Веры Ивановны аккуратной стопочкой лежала на тумбочке.

Ему пришлось потрудиться, разыграв страсть и доставив этой экзальтированной дамочке последнее в жизни удовольствие. Во время сексуальных игр он привязал ее к кровати и, по их окончании, избивал, еще живую. У покойников не образуются гематомы, а ему необходимо было, чтобы это красивое лицо опухло от синяков, приобретя вид вспухшего шара фиолетового цвета.

Виталий Иванович с неудовольствием поморщился своим мыслям – не любил он грязную работу. Хотя, наверное, Вера Ивановна и не заслужила другой участи. Если говорить прямо – это закономерная кончина. Плата за подлость и предательство. Скольких людей она спустила вот так же, в гулаговскую канализацию! За все нужно платить.

О себе Виталий Иванович был диаметрально противоположного мнения, не видя ничего низкого, подлого, аморального в своих поступках. Это была его работа. Он служил высшим интересам – интересам государства, которое стояло над всеми и вся, над любой добродетелью, над Божьим промыслом. Он считал себя на работе неодушевленной частью аппарата, служившего для защиты высших государственных интересов, и как-то выдал своим коллегам:

– Я не имею морального права на доброту, порядочность, человеколюбие и справедливость! В этом – наше высшее предназначение, наша мораль более высокого порядка…

Мразь! Это надо же: придумать себе такую перевернутую аморальность морали для ханжеского, в самом худшем понимании этого слова, оправдания своих зверских преступлений!? Мразь! Мразь! Мразь!

Глаза Татьяны, как и все ее существо, выражали если не безумие, то какую-то неуправляемость, отрешенность и безразличие, готовое перейти в непредсказуемое действие. Какая-то непонятная смесь норманнского берсерка и российского юродивого, уже приблизившегося в их внутреннем понимании к Богу. Но недаром в советском НКВД работали спецы, не боявшиеся ни Бога, ни черта.

Полный сочувствия и уважения следователь подкатил к ней, подобно отцу родному. Слова полились из него, как из рога изобилия. В них было все: и оправдания, и обещания исправить ошибку, и мольба о прощении, и искреннее желание загладить вину.

– Все будет хорошо, все будет хорошо, Татьяна Леонидовна, – успокаивающе гладил он ее своими потными ладонями, радуясь тому, что на прошлом допросе эту суку избивал не он, а этот урод – Коровин, и было на кого свалить вину.

Чуть не силой накормив подследственную и напоив ее горячим чаем, он разрешил ей помыться, предварительно подав ей сверток чистого нижнего белья и отвернувшись от крана с водой, стоящего в кабинете. Лично у него следы экзекуций замывали сами подследственные, если были в состоянии.