Текст книги "Месть князя"

Глава 17

Колымская трасса – душа Магадана – казалось, была спаяна не только вечной мерзлотой, но и похожими на нее душами сотен тысяч заключенных, шагнувших отсюда в ледяную пустныю Великого Севера навечно.

Завотделением эпидемиологической службы Дальстроя Евгений Сергеевич Лопатин вместе со своим шофером Угрюмовым посетили уже несколько лагерей, расположенных вдоль этой главной артерии, по которой шло снабжение края, вздыбленного, подобно гигантским волнам, чередой сопок, плавно переходящих одна в другую.

Как ни дешевы были рабочие руки зэков, рвущих жилы в этом аду, естественная убыль личного состава лагерей перешагнула все мыслимые и немыслимые границы рационального использования людских ресурсов. В Главном управлении лагерей всполошились. Конечно, речь шла не о пересмотре правил содержания ЗК. Сколько их останется в вечной мерзлоте – никого из администрации не волновало. А вот то, что темпы освоения Колымского нагорья не соответствуют плану, начальство волновало, и это еще очень и очень мягко говоря. За такое можно было и самим откушать лагерной баланды в лучшем случае, а в худшем…

По крайней мере, два начальника Дальстроя поплатились головой, и на очереди был третий. Дорога трудового подвига была устлана не только трупами народа, ради которого этот подвиг совершался, но и трупами энтузиастов-революционеров, что стояли у истоков революционного процесса и сейчас пожирали друг друга, как пауки в банке, под неусыпным взором своего вождя. Его, впрочем, в будущем тоже сожрут втихаря, умудрившись в конце пути, как шакалы, оплевать труп льва привселюдно.

Дикая эксплуатация зэков, жуткие условия содержания, беспредельная власть осатаневшей администрации, отсутствие медицинской помощи, эпидемии тифа, дизентерии, туберкулеза, цинги – косили людей тысячами. И хотя караваны судов выбрасывали на берега бухт Нагаево и Марчекан все новые и новые толпы рабов, рабочих рук не хватало. Поэтому начальство зашевелилось. Производственные нормы не уменьшились, но зэковский паек все-таки увеличился, хотя и незначительно, а по лагерям направлены санитарные инспекции с довольно широкими полномочиями. Эпидемии необходимо было остановить любой ценой. Поэтому санитарным инспекторам предписывалось привлекать к выполнению этой задачи любых специалистов.

Лопатин имел разрешение на доступ к информации о личном составе лагерей и даже военизированной охраны. Правда, каждый здравомыслящий человек понимал, что, имея доступ к таким сведениям, он сам рано или поздно будет ликвидирован – система не терпела свидетелей. В этой стране царил не закон Конституции 1936 года, а закон уголовной банды во главе со «всесоюзным паханом». Свидетель преступления должен исчезнуть. Да что там свидетели… Даже исполнители исчезали бесследно! Так, старых революционеров-чекистов убирали сотрудники Ягоды, которых потом сожрали выкормыши Ежова, а на них потом накинулась свора Берии и так далее, и так далее…

Но Лопатина мало волновали эти далекие перспективы. Так или иначе, он ознакомился со списками заключенных, прибывших с несколькими последними этапами, где и наткнулся на фамилию Муравьева. Узнав, что его отправили с очередным этапом дальше на Север, он с инспекционной проверкой (что, кстати, вменялось санитарному врачу в обязанность) кинулся по следам Михаила. Этап не так давно отправили по трассе в глубь континента, и он оставлял в каждом лагере по пути следования партии новоприбывших зэков.

Палатка, Усть-Омчуг, Омсукчан, Сеймчан, Оротукан – поселок следовал за поселком, лагерь за лагерем, в каждом из которых было проделано много работы. Почти весь медперсонал – врачи, санитары, следовавшие вместе с Лопатиным в небольшом автобусе, – был распределен по медпунктам. Было оборудовано несколько лагерных больниц. За пару месяцев этой длительной командировки комиссию Лопатина пополняли, догоняя в пути, новые специалисты и партии медикаментов. Но главной цели, ради которой Лопатин вырвался в эту поездку, он так и не достиг – следов Муравьева пока не было обнаружено. Однако впереди оставалось еще несколько лагерей, и Евгений не терял надежды.

Глава 18

Уже несколько суток взрывы следовали один за другим. Дорога упиралась в целую гряду сопок, поднимавшихся все выше и выше, круто обрываясь к притоку Колымы – Дебину – бурной, ледяной даже в жару реке, застывшей сейчас в мрачно-гранитном оледенении. От сильного мороза река, промерзшая до дна, давала достаточно широкие трещины в тех местах, где северный ветер сдувал со льда снег. Тонны взорванного грунта рушились с обрывов в устье, а затем в дело вступали муравьи-заключенные. Одни на носилках растаскивали мерзлый грунт, другие, вооруженные ломами, кирками, молотами, остервенело набрасывались на огромные каменные глыбы, преграждавшие дорогу. Как только площадка очищалась от завалов, к делу вновь приступали подрывники-вольняшки с помощниками из заключенных.

Михаил тоже входил в эту команду подрывников. Он, неожиданно для себя, быстро освоил подрывное дело, считаясь в своей бригаде одним из лучших специалистов. Муравьев снова почувствовал неясные ощущения, что когда-то он уже занимался подобным делом, занимался много, долго и упорно. Динамитные шашки, капсюли, бикфордов шнур – все это памятью отзывалось в его огрубевших ладонях.

Бригадиром у них был вольнонаемный подрывник – следовательно, на их бригаду закрывались липовые наряды. Нереальный план выполнялся, причем выполнялся на сто пятьдесят процентов. Поэтому, в отличие от других заключенных, бригада подрывников не страдала от голода.

Михаил сколотил вокруг себя спаянный коллектив уголовников, который представлял в лагере вторую – тайную власть. И хотя работа на «хозяина» считалась уделом ссученных воров, он пошел на это.

Отлынивать от работы было невозможно. Стране необходимо золото, и к отказникам применялись самые решительные меры. Их морили голодом, а наиболее активных – запирали в неотапливаемых карцерах, из которых чаще всего после ночи пребывания выносили заледенелые трупы. Часто, не мудрствуя лукаво, инсценировали побег и расстреливали отказников при попытке к бегству.

Даже самые рьяные хранители воровского кодекса, вначале проклинавшие авторитетного вора Барина, переметнувшегося к ссученным, были вынуждены признать его правоту и последовать его примеру – жизнь дороже любого кодекса.

После непродолжительной, но кровавой борьбы, как это случалось на этапах, Михаил стал верховодить в лагере под гордым названием Комендантский, который находился недалеко от поселка Ягодное. В поселке обитали вольнонаемные, располагались геологическое управление района, небольшие ремонтно-механические мастерские, обслуживающие золотодобывающие прииски, автобаза и даже конеферма, разводившая коренастых, но выносливых, морозостойких лошадок. Нравы здесь были до дикости просты. Как говорится: закон – тайга, медведь – хозяин.

Многие вольнонаемные, мало чем по своему характеру отличавшиеся от лагерных уркаганов – сильные, рисковые мужики (слабых Север ломал), – всегда имели шанс, и немалый, оказаться по другую сторону колючей проволоки.

Начальник опорного пункта Ягодинского НКВД капитан Чердынцев был мужик суровый, скорее даже – жестокий, со всеми атрибутами подло-ментовской хитрости, присущей его страшной конторе. По слухам, ранее он, будучи начальником НКВД в одном из областных центров, проштрафился, был понижен в звании и отправлен на периферию. Поэтому его подловато-злобной ярости и напору никто не удивлялся. Чердынцев хотел правдами и неправдами реабилитировать себя в глазах начальства, чтобы вырваться из этого гиблого места. Упор он делал на жестокость. Когда вольнонаемные пожаловались на то, что уголовники из лагеря чистят квартиры, делясь добычей с выпускавшим их караулом, этот дурак не придумал ничего лучшего, как поставить решетки на окнах всех жилых помещений для защиты от жулья. Теперь и поселок вольнонаемных стал похож на тюрьму[39]39
  Кстати, в некоторых старых зданиях эти решетки сохранились чуть ли не до конца 60-х годов. Воистину: инерция идиотизма безгранична!


[Закрыть]. А неприязнь, даже скорее – ненависть между зэками и вольными стала еще более лютой. Впрочем, этого Чердынцев и добивался. Divide et impera[40]40
  Divide et impera. (лат.) – рзделяй и властвуй.


[Закрыть].

Он продолжал давать разрешения на расконвоирование некоторых заключенных, необходимых для выполнения различных работ вне лагеря, – над каждым зэком караульного не поставишь. А бежать отсюда некуда. На тысячи километров – безлюдная ледяная пустыня зимой и гудящая гнусом, дремучая, в распадках сопок, полная дикого зверья и трясин, тайга – летом.

Солнце в легкой дымке стояло уже в самом зените, когда капитан Чердынцев вместе с клубами морозного воздуха ввалился из искрящейся белизной улицы в тепло натопленный полумрак одноэтажного, единственного в поселке кирпичного здания НКВД.

Небрежно отмахнувшись от рапорта дежурного, он, расстегивая на ходу белый овчинный тулуп, распахнул двери своего кабинета и окинул взором скудно-казенную обстановку. Возможно, скоро он покинет эти опостылевшие стены и снова займет подобающее ему место на материке, а может даже и в столице. Судьба давала ему еще один шанс отличиться, и он не собирался его упускать.

Сегодня, посетив лагерь Комендантский, начальник которого заискивал перед влиятельным в своем районе чекистом, капитан для профилактики вызвал в здание администрации лагеря несколько информаторов из числа заключенных и, не удивляясь скудости донесений, решил лично посетить бараки.

Со дня на день в Ягодное должна была нагрянуть санитарная инспекция. Это казалось чем-то новым в лагерной практике, но тем не менее нужно было быть готовым ко всему. Конечно, основную ответственность нес начальник лагеря, но и капитан здесь – не последняя спица в колеснице. В случае чего – стружку будут снимать со всех.

В одном из пустующих бараков с трехэтажными нарами (почти все заключенные в это время работали) он, вместе с начальником караула, наткнулся на доходягу-шныря[41]41
  Шнырь – уборщик.


[Закрыть], заканчивавшего уборку помещения. Этот фитиль[42]42
  Фитиль – доходяга.


[Закрыть] сделал капитану незаметный для караульного знак.

– Кто? – грозно рявкнул Чердынцев, брезгливо ткнув пальцем в засаленную фуфайку доходяги.

– Заключенный Широков, номер двенадцать пятьдесят пять, – надтреснутым голосом прошелестел тот, сорвав с головы шапку.

Из глубины изборожденного голодными морщинами лица на Чердынцева смотрели два по-собачьи тоскливых глаза. Чердынцев по опыту знал, что означает такой взгляд. С такими глазами в лагере долго не живут. Этот фитиль одной ногой находился уже в могиле.

Позади лагеря на несколько километров простиралась территория, где на небольшой глубине обретал покой такой отработанный человеческий материал[43]43
  Из-за вечной мерзлоты могилы глубоко не копали, а зимой земля вообще превращалась в камень. Хоронили «калачиком», т. к. в шизо – штрафном изоляторе, зеки, замерзая, скручивались, чтобы согреться. Заледеневшие трупы разогнуть было невозможно. По прошествии многих десятилетий школьники, собирая в этих ягодных местах голубику, находили повсеместно, стоило только пнуть ногой поросшую мохом кочку, торчащие кости человеческих скелетов. Развлекались игрой с черепами. Дети! Что с них взять! Взрослые избегали посещать это место.


[Закрыть].

Выйдя из барака, скорее от скуки, не ожидая интересной информации, капитан приказал караульному доставить этого зэка в канцелярию.

Когда заключенный Широков, еле передвигая ноги от истощения, прикрыл за собой дверь кабинета в здании лагерной администрации, капитан Чердынцев, развалясь за письменным столом, прихлебывая горячий чай вприкуску с кусковым рафинадом, спросил с деланым безразличием:

– Ну-у! Что надо?

Он не очень удивился ответу.

– Жить! Жить хочу! – вырвалось из груди потенциального покойника.

– Ну-у-у… – еще раз лениво протянул капитан, – все жить хотят. А ты заслужи.

Он уже с любопытством разглядывал это насекомое, брезгливо морщась от запаха немытого тела.

– Заслужу, заслужу, гражданин начальник. Ахнете, когда узнаете… Жить хочу! – еще раз надоедливо повторил тот и приумолк, набираясь решимости.

– Давай… рассказывай, – ухмыльнулся капитан.

Его иногда развлекали такие беседы с гораздыми на выдумку зэками.

Широков, реально оценивая свое состояние, понимал: жить ему при таких условиях – издевательствах уголовников, скудном пайке, который они у него часто отнимали, избиениях, дистрофии, признаках приближающейся цинги – оставалось немного, возможно – считаные дни. Терять ему было нечего. И он произнес, шагнув как в пропасть:

– Я, бывший сотрудник деникинской контрразведки, поручик Широков, имею сообщить следующее…

Услышав такие откровения, Чердынцев поперхнулся горячим чаем и уставился на этого доходягу, вытаращив глаза. Это было что-то новенькое. Такого самооговора он не ожидал. Этим признанием Широков сам себе подписывал смертный приговор. Следующие несколько часов пролетели как одно мгновение.

Уже в самом начале разговора капитан, сдерживая нетерпение, приказал принести из солдатской столовой обед, терпеливо ожидал, когда этот зэк насытится, поил его горячим крепким чаем и слушал, слушал, слушал…

Андрея Широкова прорвало. Почему одним – все, а другим – ничего? Как и в прошлом, в те далекие годы, так и теперь, он – инженер, ученый, широко образованный человек – был вечной шестерой, мальчиком на побегушках. А рядом с ним, как тогда, так и теперь, процветал этот зазнайка, аристократ-выскочка Муравьев! Он даже здесь, в лагере, в зэковской робе имел холено-надменный сытый вид, верховодил всем и вся, проходил мимо него – своего товарища по оружию, с горделивым видом барина, безразлично глядя, как над его однополчанином издевались холуи-уголовники. Андрей умирал – подошел к последней черте. А ведь стоило только Барину мигнуть – и все мучения его закончились бы в одно мгновение. Но Муравьев надменно скользил по нему ледяными в своей синеве глазами и безразлично отворачивался, делая вид, что не узнает. А когда Андрей попытался к нему обратиться, то просто получил легкий презрительный пинок, как шелудивый пес, недостойный его светлейшего внимания. Барин, мать его! Ну погоди! Если есть выбор – кому жить, а кому умирать, то сдохни ты сегодня, а я – завтра.

А капитан все слушал, не перебивая, покрякивая в самых интересных местах. Да и было от чего покрякивать. Здесь было все: и отец – старый дипломат-разведчик, генерал от инфантерии, начальник восточного отдела военной разведки Генерального штаба, и сведения о зашифрованных счетах в Швейцарии, и возможное наличие списков агентуры царской разведки, и «подвиги» Михаила Муравьева во время Гражданской войны, и история гибели начальника деникинской контрразведки генерала Орлова, и подробное описание соратников Муравьева – Лопатина и Блюма, и еще многое, многое, многое, от чего могли съехать мозги у любого энкавэдиста, получившего эту информацию.

Чердынцев в полной мере оценил сведения, попавшие в его руки. Ключом к расшифровке, если хотя бы сотая часть всего этого была правдой, являлся Муравьев.

«Да за раскрутку такого дела, за получение информации о тайных агентах разведки Генерального штаба царской России, разбросанных по всему миру, за доступ к зашифрованным счетам в швейцарских банках мне простятся все мои прошлые прегрешения! – Усевшись за письменный стол, капитан мечтательно улыбнулся. – Да что там простятся… Прямая дорога в Москву, на повышение. Дело обещает быть громким, но… – энкавэдист задумчиво потер лоб. – Нужно быть осторожным. Бывшие агенты царской разведки, которая запускала свои щупальца во все сферы жизни, – люди серьезные. Возможно, даже сейчас кто-то из них сидит в верхних эшелонах НКВД, притаился. Тут дернешь за веревочку, а там колокольчик зазвенит. И прихлопнут как муху. Уж кто-кто, а я сам знаю, как это легко делается. Да и сведения непроверенные. Может, наплел этот Широков «три короба арестантов»… Хотя нет. Очень уж этот доходяга убедительно рассказывал. Похоже на правду! В любом случае нужно это тщательно проверить… И потом, непонятно: что делает такой зубр, если верить словам Широкова, как Муравьев, в колымском лагере? Почему скрывается под личиной авторитетного вора? Возможно, и здесь, под моим носом, плетется какая-то шпионская интрига! Тогда из этого следует, что Муравьев и впрямь действует не один, а под прикрытием кого-то из аппарата НКВД или лагерной администрации. Возможно, мой ближайший помощник или начальник лагеря… или кто-то другой – враг. Враг хитрый, опасный и явно обладающий огромными связями там… наверху. Не-е-ет… Здесь нужно думать, – Чердынцев аж взопрел от нервного умственного напряжения. – Хорошо думать! Иначе в два счета можно и голову потерять! Но уж ежели раскрутить это дело, тогда…» – Капитан зажмурился в предвкушении возможных перспектив.

Он потянулся за стандартным листком чистой бумаги и начал составлять план расследования.

«Первым делом необходимо окружить себя преданной командой. Значит, необходимо опираться на рядовой состав – из лагерной охраны набрать себе в аппарат чурок-азиатов. Они, хотя и тупые, но исполнительные и жестокие, вряд ли замешаны в этом деле. И потихоньку прощупать Муравьева – чем дышит. Кое-какой материальчик от стукачей у меня на него есть. Пока администрация лагеря считала его действия полезными (как-никак, он по-своему поддерживал изнутри порядок в лагере, вместе с блатной компанией), его не трогали. Да-а-а… Действительно, подозрительная личность. Барин, мать его так! Ну что ж, ваша светлость, попляшете у меня в подвале! Небось азиаты быстро язык развяжут… Но брать целенаправленно одного – подозрительно, если на воле у него подельники. Как бы не спугнуть! Значит, нужно взять несколько человек из его окружения для профилактики».

Чердынцев не раз уже проделывал подобное с другими заключенными. Необходимо было вести какие-то дела для отчетности – вот он и высасывал их из пальца. Обычная практика любого отдела НКВД по всей стране.

«Заодно и посмотрим, кто об этом Барине хлопотать будет. И на заметочку его. А в центр не спешить докладывать. Раскрутить дело, а потом представить его в полном блеске. А то в самом начале расследования перехватят… Приедет столичная штучка – следователь из Москвы, да еще с целой командой – и прости-прощай лавры победителя».

Составив список подлежащих изоляции в НКВД зэков, он потянулся к телефону.

Один за другим, с небольшими промежутками, вдоль каменной гряды, перекрывавшей строящейся дороге вход в лощину, прокатилась серия взрывов. Взорванный каменистый грунт в очередной раз с грохотом ссыпался вниз, на отмель замерзшего Дебина. Однако огромный обломок скалы, величиной с несколько тракторов, продолжал преграждать путь.

Михаил быстро рванул вперед из укрытия, заложил в двух местах динамитные шашки, поджег шнур – и бегом назад.

Он уже хотел запрыгнуть в окопчик, когда, обернувшись, заметил знакомую фигуру, продвигавшуюся к месту взрыва. Это был Лёнчик Карузо, который, видимо по рассеянности, заметив, что серия взрывов закончилась, не слушая сирены, что должна возвестить об окончании взрывных работ, направился к своему рабочему месту. Рвение к работе в бригаде было на уровне, и если уж работал Барин, то сачковать не стоило.

– Карузо! Карузо! – бешено заорал Михаил товарищу.

К нему он с каждым днем испытывал все возрастающую симпатию.

Понимая, что тот не слышит, занятый, как это часто бывало, сочинением блатных песенок, завоевавших особую популярность среди лагерников, Муравьев огромными прыжками кинулся ему наперерез – до взрыва оставались секунды.

– Карузо! – в очередной раз крикнул Муравьев, почти приблизившись к нему.

И только тогда тот поднял на Барина затуманенные блатным творчеством мечтательные глаза, в которых тут же взметнулся ужас понимания приближавшейся опасности.

Не объясняя, Михаил в прыжке ласточкой сбил его на землю, и тут же прогремел взрыв. Обломки колотого сланца[44]44
  Сланец – легко раскалывающиеся пласты каменной породы, из которой состоит Колымское нагорье.


[Закрыть], взметнувшись в небо, посыпались на землю. Через пару мгновений все успокоилось.

Сбросив с себя потяжелевшего вдруг Михаила, Лёнчик поднялся на ноги, вытер рукой почерневшее от пыли, мокрое от пережитого страха лицо и только тогда посмотрел на лежащее без движения у его ног тело спасителя. Сердце Лёнчика испуганно замерло.

У него никогда не было «авторитетов». Среди уголовников он был тем котом, что гуляет сам по себе. Но в последнее время, когда, отстаивая свою независимость, ему пришлось взять сторону Михаила и участвовать вместе с ним в нескольких кровопролитных схватках, он признал неоспоримый авторитет Барина, его бескомпромиссное благородство, чуждое их среде, но близкое романтично-веселой натуре Карузо, его обостренное чувство справедливости да и, в конце концов, его бойцовские качества, каких Лёнчик не встречал нигде и ни у кого. А о хитромудро-уголовном политиканстве и говорить нечего – тут Михаил давал любому сто очков вперед. Все это привязало гордого и независимого вора к Барину, в котором он в той или иной степени признал своего повелителя и старшего брата.

Сейчас друг, старший брат лежал без движения у его ног. Лёнчик почувствовал, как комок встал у него в горле, перехватив дыхание. Он впервые привязался к другому живому существу после того как давно, в детстве, осиротел.

– Барин! Барин! – просительно заговорил он, едва не плача, лихорадочно расстегивая его фуфайку.

Приложив ухо к бугрившейся мускулами обнаженной груди, он услышал редко-равномерные, как часы, удары сердца.

– Жив! Жив! – радостно закричал он подбежавшим встревоженным строителям.

– Это хорошо, что жив, – раздался вдруг за спиной зэков гортанный голос старшины Култонбаева.

Он только что вместе с частью своего нового взвода, состоящего из соплеменников, набранных в бухарских аулах, гордый оказанным доверием Чердынцева, прибыл на объект.

Зэки испуганно посторонились, зная злобно-кровожадный нрав азиата, стрелявшего без предупреждения.

И он стрелял точно, прицельно и чаще всего без причины – для собственного развлечения. А экзекуции зэков вообще были его любимым занятием. Казалось, этот невысокий узбек, с азиатской желтизной на хищном, с узкими прорезями-прицелами глаз, худощавом лице, был налит злобой под самую завязку.

Старшина достал листок бумаги и, коверкая, зачитал фамилии Барина, Карузо и еще одного уголовника по кличке Перец. Приказав им подхватить Барина, он усадил их в сани, на которых приехал вместе с охраной.