Текст книги "Месть князя"

Прислушиваясь к журчанию воды, стыдливым шорохам белья, сдержанным стонам и всхлипам, он, не поворачиваясь, успокоил начинающую оттаивать женщину:

– Не спешите, сюда никто не зайдет.

Получив разрешение повернуться, он уложил ее на диванчик, предварительно заставив съесть горсть болеутоляющих. Накрыв Татьяну пледом, он предложил ей поспать хотя бы часок.

– Вам еще понадобится много сил, чтобы вырваться отсюда и встретиться с мужем, – напомнил он ей, вселяя надежду.

После сытного завтрака, затухающей боли, измятая прошлым Татьяна почти мгновенно заснула. Скрыпка сразу же сел за стол и принялся писать докладную на капитана Коровина, который, самовольно вмешавшись в ход следствия, своими неквалифицированными действиями привел подследственную к гибели, чем поставил следствие в тупиковое положение.

Посмотрев на часы, Скрыпка определился: пора.

Он разбудил Татьяну и, подав ей вещи Веры Ивановны, предложил переодеться. После этого вещи, оставленные Таней, с горем пополам были напялены на еще не закоченевший труп Веры Ивановны.

Не глядя на расширенные от ужаса глаза Стрельцовой, Скрыпка вытащил труп своего агента. Подтолкнув закаменевшую от страха женщину в узкое пространство пенала, он подал ей набор гримерных красок для актеров.

– Если хотите вырваться отсюда, постарайтесь привести себя в порядок, – он кивнул на зеркало. – И никаких истерик! Слушаться меня во всем, по крайней мере до тех пор, пока не попадете в руки своих близких, – смягчил он жестко прозвучавшую первую фразу, захлопывая дверь пенала.

Приоткрыв входную дверь, он окликнул сержанта, дежурившего в коридоре:

– Караульный! Вызовите помощника и заберите эту дрянь, – кивнул он вглубь кабинета. – Подследственная скончалась, не выдержав тяжести предъявленных ей обвинений. Сердце не выдержало. Отправьте труп в прозекторскую, к патологоанатому. Пусть даст заключение.

Вскоре двое держиморд, топая сапогами, подхватили труп Веры Ивановны со свешенной к груди, болтающейся в такт шагам головой и поволокли его к «веселому доктору», как прозвали в этих стенах прозектора Брыдлова.

Не теряя времени, Скрыпка подписал пропуск на имя Веры Ивановны и открыл дверь в пенал, за которой стояла замершая в ожидании Татьяна.

Он остался доволен ее внешним видом. Ее элегантная фигура ничем не напоминала в ней ту растерзанную женщину, которая чуть больше часа назад, шаркая ногами, вошла в кабинет.

Круглые очки с простыми стеклами и густая вуаль окончательно изменили внешность Татьяны, сделав ее очень похожей на покойницу, только что исчезнувшую отсюда.

– Соберитесь с силами и следуйте за мной, – следователь протянул ей подписанный им пропуск. – На проходной не задерживайтесь, держитесь уверенно. Вас никто не остановит.

Он открыл дверь кабинета и, сделав приглашающий жест, шагнул в мрачные, пустые коридоры Лубянки.

Конспиративная квартира на Малой Бронной имела два выхода. Первый – в одном из центральных подъездов, который был известен оперативникам. Эти, согласуясь со Скрыпкой, назначали здесь встречи со своими секретными агентами. Другой выход – с противоположной стороны здания – служил в прошлом для прислуги. И никто, кроме Скрыпки, не знал, что маленькая комната на втором этаже, всегда запертая для посторонних, сообщалась с основной квартирой, куда можно было проникнуть через встроенный в нишу шкаф, чья задняя стенка легко открывалась в случае необходимости.

Виталий Иванович не хотел рисковать – речь шла о судьбе его дочери. Поэтому он и повел Татьяну к черному входу, которым давно никто не пользовался, – двери, на первый взгляд, были наглухо заколочены досками.

Поместив Стрельцову в комнате для прислуги и приказав: что бы ни случилось – дождаться его, Скрыпка кинулся назад. Время неумолимо подгоняло. В четырнадцать в его кабинете должен раздаться телефонный звонок, решающий судьбу его близких.

Вскоре он быстрым шагом, минуя проходную на Лубянке, двигался по длинному коридору, рассеянно отвечая на приветствия редких коллег, тоже деловито спешащих по своим мрачным делам.

Не успел он войти в кабинет, как на столе зазвонил телефон.

– Старший следователь Скрыпка, – представился он, стараясь сократить разговор до минимума (телефонные разговоры в их конторе выборочно прослушивались).

– Все на месте? – послышался в трубке знакомый баритон.

– Да.

– Тогда в двадцать.

– Двадцать, – подтвердил принятие информации Виталий Иванович.

Он ожидал, что скажут еще что-либо, но в трубке уже раздавались короткие гудки.

Дрожащей рукой следователь положил трубку и, сняв форменную фуражку, вытер пот со лба: больше половины дела было сделано, и сделано успешно. Подмена одного человека другим прошла незаметно. Ну пожурят, ну получит выговор за неквалифицированный допрос и гибель подследственной… Это в худшем случае. В последнее время, после официального разрешения применять пытки в ходе расследования, такое случалось сплошь и рядом.

Достав папиросу и аккуратно выбив табачные крошки из бумажного мундштука о стол, он с наслаждением закурил и задумался: «Как легко и просто проведена подмена! Что значит школа старого следака! Куда им – молодым и ретивым до меня?! Только и умеют, что стучать друг на друга, по своей глупости становясь в очередь на прием к этому садисту из расстрельного отдела Коровину. А я… Сколько лет в этой круговерти – и ничего, цел и невредим. Двигаюсь вверх по карьерной лестнице».

Виталий Иванович покосился на свою грудь, где матово блестел знак почетного чекиста.

«От двадцати отнять полтора часа – восемнадцать тридцать. До передачи Стрельцовой осталось более трех часов. Нужно подчистить документы – заменить в деле отпечатки пальцев Татьяны на снятые с покойной… Написать выводы и сдать дело в архив. У нас в конторе мелочей нет. Все должно сходиться тютелька в тютельку, как баланс у бухгалтера. Да! Еще останется время подумать: на кого повесить гибель трех оперативников».

В том, что его близких отпустят, он не сомневался. Его противникам нельзя отказать в логике и расчете. Сейчас, после уже совершенного, он находился в их руках. И он, понимая это, готов был идти на сотрудничество. Его практически завербовали, сломав на близких. Такими агентами не разбрасываются. Его жену и дочку отпустят. Он не сомневался.

Закончив осмотр очередного трупа, прозектор Брыдлов направился в свою каптерку, отделенную от основного зала стеклянной стеной. Он вымыл руки и, вынув из кармана миниатюрную табакерку, достал из нее чистым скальпелем малую толику белого порошка, высыпал его на стекло, лежащее на столе, и, разделив порошок на две половины, засунул в ноздрю заранее приготовленную трубочку. Два вдоха, один за другим, – и на его рябом худощавом лице расплылась довольная улыбка. Кокаин начал свое феерическое действие.

Но насладиться кайфом в полной мере ему не дали. Без стука двери в смотровой зал открылись – и два охранничка с блекло-тусклыми глазами втащили еще один труп.

«Женщина», – отметил он про себя и недовольно поморщился.

После указа о разрешении применения физического воздействия по отношению к подследственным забот у него прибавилось, хотя и раньше следаки не брезговали «черной работой». Но одно дело, когда начальство просто закрывает глаза, другое – дает руководящее указание. То-то запела душа у чекистов.

Осмотрев обнаженный труп женщины и ее опухшее от кровоподтеков лицо, Брыдлов приступил к вскрытию, хотя причина смерти была очевидна – перелом шейных позвонков. Прошло немного времени, и, уже сидя в своем кабинете, прозектор аккуратным почерком выводил в графе «Причина смерти»: «Острая сердечная недостаточность, обширный инфаркт». Но тут его взгляд уткнулся на фамилию покойной. Обычно эта информация его мало волновала, и сейчас он, по привычке, обращал внимание только на интересующие его графы. Но имя «Стрельцова Татьяна Леонидовна» порадовало его неожиданным совпадением.

«Надо же – какое везение! – подумал он. – Сегодня же вечером в моем кармане зашуршат Катеньки[22]22
  Катенька (жарг.) – по аналогии – сторублевые царские ассигнации с полупрофилем Екатерины Великой.


[Закрыть], а моя табакерка до краев наполнится белоснежно-кристальным порошком».

Брыдлов целое утро ломал себе голову: как получить сведения об этой женщине. Информацию его попросил, по возможности, добыть Самуил Яковлевич Фридман, в чьи ласковые и необременительные сети он попал довольно давно из-за пустячного недоразумения. Но, как говорится: коготок увяз – всей птичке конец. Да прозектор и не страдал особо от этих взаимоотношений. Редкие услуги, которые он оказывал Фридману, хорошо оплачивались. А за сегодняшнюю информацию его вообще ожидал солидный куш.

Вскоре, выскочив из здания конторы и миновав широко распахнутые на площадь витрины «Детского мира», патологоанатом спускался уже по эскалатору метро, удовлетворенно потирая руки. Очень скоро зашуршат в его карманах хрустящие катеньки.

Уверенным шагом, затянутый ремнями портупеи, поскрипывая сапогами в зеркальном блеске, синея петлицами и околышем энкавэдистской фуражки, следователь Скрыпка приближался к Малой Бронной навстречу своей судьбе. Прохожие в молчаливой угодливости уступали ему дорогу. Кто посмеет остановить майора, явно демонстрирующего свою принадлежность к наводящему ужас на обывателей карающему ведомству НКВД! От одной аббревиатуры – мороз по коже.

Эх, Виталий Иванович, Виталий Иванович… Столько лет проработать в этом ведомстве – и все-таки быть уверенным в том, что эту махину, основанную на тотальном недоверии ко всякому, начиная с самых высших эшелонов власти, удастся провести! Провести организацию, где каждый стучит друг на друга, проявляя этим высшую степень доблести чекиста – контрразведчика?! Самонадеянность сама по себе наказуема. Самонадеянность контрразведчика смертельно опасна. Смерть – дама почтенная. К ней нужно относиться уважительно, осторожно и на «вы». Эх, Виталий Иванович. С каждым шагом, виток за витком, вы разматываете кокон судьбы, приближаясь к логичному завершению своей жизни. Почтенная дама с косой кружит над вами, еще размышляя, в чьи руки вложить приговор: то ли в руки контриков, ожидающих вас у аптеки, то ли в руки коллег, скрытно повисших у вас на хвосте, осторожно передавая слежку друг другу, в руки профессионалов – оперативников высочайшего класса. Кого надуть хотели, Виталий Иванович? От судьбы не уйдешь. И так задержались на этой земле. То, что вы живы после расстрела наркома Ягоды, – не ваше везение, а недоработка органов. Но недоработка временная. Memento mori!

Некоторые дураки, надзиратели-вертухаи, конвойные и другой вспомогательный персонал следственной части НКВД, на который вершители судеб – следователи не обращают внимания, тоже обладают зачатками честолюбия и стремлением выделиться, сделать карьеру, в конце концов – получить внеочередную нашивку на рукаве, ромбик в петличке.

Когда Татьяну Стрельцову подменили на труп другой женщины, дежурный конвойный подметил маленькое, малозаметное несоответствие – едва отличимый оттенок лака на ногтях. О своих подозрениях он поспешил уведомить вышестоящее начальство. И хотя время было утеряно – Татьяна Стрельцова покинула здание, а подмену доказать было трудно (не вызывать же, в самом деле, на опознание изуродованного в стенах НКВД трупа коллег или соседей покойной!), но телефон следователя Скрыпки поставили на прослушивание и заранее подготовили бригаду классных оперативников, которых Виталий Иванович не знал в лицо. Короткий телефонный звонок усилил подозрение. И вот: за блестящим майором увязался незаметный шлейф топтунов. Меняя друг друга, иногда проходя параллельными улицами, перехватывая на углах кварталов, они вели его к месту встречи. Так что, Виталий Иванович, finita.

Блюм-Угрюмов недоверчиво уставился на Фридмана. Старый еврей с сожалением развел руками:

– Сведения принес проверенный человек. Он лично видел труп жены Стрельцова. Срочно предупредите Михаила. Явно готовится западня. Я ведь предупреждал: с НКВД играть очень опасно… Вот новые документы для него и для Татьяны. Хотя… – он тяжело, по-стариковски вздохнул, – ей документы уже не понадобятся. Поспешите, молодой человек. Возможно, его вы еще успеете спасти. Скорее всего, место встречи уже оцеплено. Они умеют работать.

Аккуратно положив документы во внутренний карман пиджака, Угрюмов быстрыми шагами вышел в старый московский дворик, окруженный многоэтажками еще дореволюционной постройки, открыл дверцу сияющего лаком «форда», сел за баранку, на мгновение задумался и включил зажигание. Взревев мощным мотором, машина, рванувшись, вынесла его через проходной двор на улицу.

Начинало смеркаться. Угрюмов взглянул на часы. «Успею», – подумал он и, прибавив газ, ринулся к месту встречи.

Громадно-барственную фигуру Лопатина недалеко от конспиративной квартиры он увидел сразу. Тот, опершись об афишную тумбу, сосредоточенно поджидал его, держа в руках букет цветов, изображая неуклюжего ловеласа.

Машина остановилась в нескольких шагах от него. Лопатин, оглянувшись по сторонам, мгновенно очутился возле правой дверцы. Вид у него был встревоженный. В наступившей предвечерней тишине издали доносился печальный перезвон трамваев. Порывы весеннего ветра трепали за спиной клочья оборванных афиш и полы его стильного габардинового плаща.

Усевшись на переднее сиденье, он, хлопнув дверцей, сказал:

– Я здесь дежурю с утра. Ни Татьяны, ни сопровождающего не заметил. По-видимому, операция срывается или Скрыпка играет по своим правилам.

Ни он, ни Михаил, ни убитый оперативник, у которого Стрельцов скачал информацию, не знали и даже не подозревали о тайной комнате, соединявшейся с конспиративной квартирой Скрыпки и имеющей отдельный вход с другой стороны дома.

– Я знаю, – хмуро кивнул Угрюмов. – Татьяна мертва. Нужно предупредить Михаила, и дай Бог – ноги. Боюсь, что квартал уже оцеплен. В нашем распоряжении несколько минут. Хорошо, что номера на машине липовые. Думаю, прорвемся, а потом – ищи ветра в поле. Москва…

Машина уже сворачивала за угол, где вдалеке маячили, багряно-закатно отсвечивая, витрины новой аптеки.

Они подъехали к ней в тот момент, когда стеклянная дверь с выписанными белой краской часами работы распахнулась, выпустив Михаила в наглухо застегнутом плаще и широкополой шляпе, закрывающей пол-лица. Он недоумевающе уставился на друзей – машина должна была ожидать его с Татьяной в другом месте.

– Что?! – звенящим от напряжения шепотом произнес он, почувствовав беду.

– Миша, – осевший вдруг голос Угрюмова предательски задрожал.

– Что?! – еще раз со свистом вырвалось из груди Михаила.

– Садись в машину! – нетерпеливо крикнул Лопатин, открывая заднюю дверцу. – Это западня. Таня погибла.

Фигура Михаила закаменела. Он на мгновенье прикрыл глаза. Удар судьбы был настолько силен, что почти лишил рассудка. И только закаленная воля не позволила его душе взвиться в безумном, всеразрушающем смерче. Через миг он поднял на друзей глаза – глаза человека, уже заглянувшего за край бездны, откуда нет возврата.

– Уезжайте, – мрачно сказал Михаил и засунул руки в карманы.

Он мгновенно просчитал все последствия гибели его жены, действия следователя, возможную блокаду квартала оперативниками-«волкодавами». Михаил понимал, что остается всего несколько минут, чтобы вырваться из этой западни.

Руки в карманах привычно сжали рукоятки пистолетов. Раздались характерные металлические щелчки взведенных курков. Он не хотел уходить, он не хотел жить. Весь мир для него сузился до размеров черной гробовой доски, и, если бы не желание уничтожить следователя, растоптавшего святыню в его душе, он, не размышляя, пустил бы пулю себе в висок – настолько страшную муку он ощутил в своем сердце, в мгновение превратившемся, казалось, в глыбу заиндевелого льда. Его рассудок с трудом выдерживал это испытание и, казалось, лопнет, разлетится на тысячи страшных в своей бессмысленности мстительных смертоносных осколков.

– Информация проверена? – бесстрастно-холодно спросил он.

– Да, – кивнул Угрюмов. – Человек Фридмана лично видел тело.

– Уезжайте! – тихо прорычал Михаил. – Если что, встретимся у Фридмана…

Его закаменелое лицо полыхнуло огнем безумия.

– Уезжайте, мать вашу…

Угрюмов понял, что спорить бесполезно, и выжал сцепление. Машина плавно тронулась.

– Ты куда? – удивился Лопатин.

– Приготовь оружие, подстрахуем…

Машина свернула в один из проходных дворов, согласно первоначальному плану.

Михаил еще издали узнал в размеренно, по-военному шагающем майоре человека, вокруг которого сконцентрировалась вся ненависть, накопленная им за последнее, после ареста жены, время.

Скрыпка в точности соответствовал описанию, данному ему оперативником и фото в семейном альбоме. Но Михаил наметанным взглядом, отшлифованным в школе Кингоро, заметил еще и то, что ускользнуло от беспечного в своем всевластии майора.

Несколько широкоплечих молодых людей, маскируясь под обычных обывателей, двигались за следователем по обеим сторонам улицы на различном удалении. Чувство опасности, выработанное Стрельцовым в процессе тренировок, мгновенно высветило этих топтунов в его возбужденном сознании. Уже не думая, а повинуясь отработанным рефлексам, Михаил выхватил пистолеты и открыл стрельбу по-македонски, из двух рук, вначале по дальним целям, оставив Скрыпку, который не мог спрятаться, напоследок. Три синхронных сжатия курков – и шесть человек вмиг остались лежать на пыльной московской мостовой, забрызгав ее вязкой, почти черной в наступавших сумерках кровью.

Как в замедленном кино, майор потянулся к кобуре и даже, раскрыв ее, успел дотронуться мгновенно вспотевшей ладонью до холодного металла рукоятки ТТ, когда две пули, выпущенные из обоих стволов, разворотили его череп.

Следователь не успел еще рухнуть на землю, как Михаил, почувствовав опасность со спины, развернулся скорее головой и руками – туловище не успевало среагировать на молниеносную команду. Из подворотни выскочил оперативник, опережавший объект слежки на квартал. Он должен был перехватить наблюдение у своих коллег. В руке он держал уже обнаженный револьвер – выучка у оперов-«волкодавов» была отменная. Выстрелы слились в единое целое. Михаил в мгновение успел заметить темно-багровую точку, расцвевшую на лбу врага, как в его голове вспыхнул яростный карлик сверхновой звезды, что, взорвавшись, заполнил болезненно-ярким белым светом его сознание. И он тут же погрузился во тьму.

Глава 15

Болезненно жаркие лучи солнца, нагревшие щеку, и занудливое жужжание мухи вырвали его сознание из гулкой пустоты. Мучила жажда, и очень хотелось есть. Он открыл глаза. Мутно-белая туманная пелена, застилавшая его взор, медленно рассеивалась. Уткнувшись глазами в трюмо возле задней, с никелированными шарами, спинки широкой пружинной постели, он осознал всю безвкусицу обстановки большой, но заставленной мебелью комнаты, претендующей в сознании обывателя на роскошное убранство.

Ковры на полу и стенах, тяжелые пыльные портьеры на окнах, бархатная вышитая скатерть с золотистой бахромой на овальном ореховом столе посреди комнаты. Флакончики духов и выстроенные в ряд слоники на ажурной салфетке, покрывающей полированное трюмо, тяжеловесные горки хрусталя, громоздящиеся в витрине резного буфета, витые венские стулья с потускневшей от времени обивкой и совершенно не соответствующие всей остальной громоздкой мебели – все говорило о купеческой претенциозности обитателей этого помещения.

Спустив ноги с кровати, человек, казавшийся сам себе стариком, с трудом поставил их на пол, разогнул дрожащие колени. В голове все закружилось в бешеном смерче. Сделав шаг в сторону, по направлению к отсвечивающему зеркальным серебром трюмо, он упал бы, если бы не оперся о металлический набалдашник спинки кровати. Чуть согнув колени, чтобы поместиться в низком для его роста зеркале, он внимательно всматривался в свое отражение.

На него глядело иссиня-бледное, изможденное лицо молодого человека, покрытое жесткой черной бородой. В черных как смоль, слегка вьющихся длинных волосах серебрился узкий клочок седых волос. Человек коснулся рукой седины и почувствовал под ней толстый зарубцевавшийся шрам. Огромные, неестественно темно-синие глаза, глубоко запавшие на исхудалом лице, с тоской смотрели из-под изломанно-нахмуренных бровей.

– Кто ты? – пробуя слова на вкус, тихим шепотом задал он вопрос, обращенный к самому себе, вначале на французском, потом – на немецком, английском, а затем, перейдя на русский, ощутил особую легкость в произношении. – Кто ты? – уже более осознанно задал он вопрос своему отражению, твердо выговаривая русские слова.

Его теперешнее сознание было отделено от прошлого толстой бронированной стеной, сквозь которую не пробивалось ни лучика воспоминаний. Пустота! Кто он? Что он? Как сюда попал? Чья это кровать? «Возможно, моя», – оглядывал он с тревогой окружающую его безвкусную обстановку, явно чуждую ему.

Позади скрипнула дверь. Раздался вздох и женский голос ласково произнес:

– Очнулся, слава тебе господи. Очнулся, соколик…

Человек обернулся и встретился глазами с пышнотелой зрелой женщиной в легком ситцевом сарафане. Ее лицо, с мягким правильным овалом, светилось доброй радостью.

Он попытался сделать шаг ей навстречу, но его похудевшее обнаженное тело, обтянутое жестким, жилистым мышечным корсетом, от непривычной нагрузки, не выдержав, рухнуло бы на пол, если бы женщина не подхватила его, усадив на кровать.

– Лежи, лежи, соколик. Ты очнулся – значит, скоро пойдешь на поправку… Борис, Борис! – крикнула она в раскрытые двери, пытаясь положить его на кровать. – Миша очнулся!

Но он, приложив некоторое усилие, не поддаваясь ее ласковым, загоревшим на солнце рукам, остался сидеть.

Вскоре в комнату вошел широкоплечий и, несмотря на возраст, еще крепкий, кремезный мужчина с грубоватым, но не лишенным сурового обаяния лицом, изборожденным крупными резкими морщинами, характеризующими его как человека, много повидавшего и пережившего на своем веку. Сквозь расстегнутую до пупа рубашку проглядывала мощная грудь, поросшая жестким седым волосом.

– А-а-а… Племяш очнулся, – радостно пророкотал он сочным баритоном.

– Кто вы? Кто я? Где я? – опять задал вопросы молодой человек, уже сообразивший, что зовут его Михаил; но это знание не объясняло для него обстановку.

– Кто я? – удивился седовласый мужчина. – Кто ты? – Он недоумевающе покачал головой. – Ну ты, Миша, даешь!.. Неужели ничего не помнишь?

Его мохнатые, густо усеянные сединой брови задумчиво сошлись к переносице. Он, уловив утверждающий кивок Михаила, решил поставить точку на этом этапе. Нужно было подумать, хорошо подумать.

– Все узнаешь – дай срок. А сейчас выздоравливай и не волнуйся – ты в надежном месте, у своих. Набирайся сил, кушай и отдыхай. Катя, – обратился он к замершей женщине, – корми его усиленно. Ишь как отощал малец. – Он ласково, по-родственному взъерошил волосы Михаила. – Выздоравливай! – бросил он напоследок. – У меня сейчас срочные дела. Разгребу их, освобожусь – и все расскажу. У Кати не спрашивай, она мало что знает – еще больше запутаешься…

Он настойчивым взглядом пробуравил растерявшуюся женщину и, не прощаясь, вышел из комнаты.

Прошло почти восемнадцать лет с тех пор как Борис Храмовцев, а проще – Храм, старый урка, авторитетный вор-медвежатник, расстался с Михаилом после налета на комиссию по экспроприации. Тогда Храм со своими бандитами прикрывал группу Муравьева, проводившую основную часть операции.

«Жаркое было дело… – Храм внимательно разглядывал документы бывшего подельника, переданные ему этим пройдохой Фридманом вместе с находившимся в беспамятстве Муравьевым. – Ты смотри! – поразился он дате рождения в паспорте. – Сделал себя младше на одиннадцать лет! Хитер бобер».

Он вспомнил себя в те далекие времена, когда под руководством отца Михаила – князя Муравьева – работал на разведку Генерального штаба царской России. Тогда он часто встречался с этим мальчонкой в имении шефа и, играючись, обучал его премудростям своего стремного ремесла.

«Боже мой… – вздохнул он, – сколько воды утекло с тех пор… Сколько денег, драгоценностей прошло сквозь мои чуткие пальцы, умело потрошившие сейфы не только частных лиц и банков, но и сейфы, скрывавшие государственные секреты многих стран… Все кануло в небытие: и рестораны, и девочки, и брызги шампанского, и тройки, звенящие бубенцами, и гитары цыган, ублажавших богатого фартового вора… Все закончилось: и веселье, и здоровье, и молодость, и фарт… Скоро я разменяю седьмой десяток, а, как говорится, по большому счету – ни кола, ни двора, ни обеспеченной старости. Все сгорело в огне революции, Гражданской войны и этих, как его… – он презрительно фыркнул, – социалистических преобразований. От былых капиталов осталось так… мелочишка. Хорошо еще, тогда, в девятнадцатом, я успел прихватить из доли, выделенной мне Муравьевым, несколько горстей драгоценностей и рассовать их по карманам! Так до сих пор кое-что из этого еще и сохранилось на черный день. Да-а-а… Богатый был куш», – с сожалением вздохнул Храм.

Тогда под пулями чекистов все полегли, и добыча пропала. Он один вырвался из этой мясорубки. Рванул на Хитровку в свой трактир, забрал Катюху и растворился в Москве. И правильно сделал. Вскоре туда нагрянули чекисты, разгромили все в щепы. Видимо, сдал кто-то из недобитых подельников. А скоро и Хитровка приказала долго жить. Выкорчевали большевики даже память о Хитровом рынке. Но ничего. Оправились! Мало ли «малин» в Марьиной роще!..

«Только вот возраст дает о себе знать, молодые уркаганы на пятки наступают, на ходу подметки рвут. Никакого уважения. Совсем перестали чтить старые воровские законы. Осталась у меня под рукой пара лихих ребятишек… Но пришлось убраться из Москвы. И молодая поросль дорогу перебегает, и НКВД свирепствует… Того и гляди – на нары угодишь. А в мои годы это – смерть».

Вот и пришлось ему купить домик в Ростове Ярославском, на берегу озера Неро, недалеко от речки Коросль. Живописные места! Обзавелся лошаденкой и делал вид, что промышляет извозом. Благо, старик-пенсионер, взятки гладки.

«Но силенка в руках еще есть», – он с удовольствием посмотрел на свои мощные, в синих прожилках кулаки.

Его батяня до ста одного года прожил, и то не своей смертью помер – по пьяному делу в речке утонул.

В Ростов вместе с Храмом подалась и пара подельников. «Так… Промышляют иногда по мелочам: то где-нибудь на гастролях магазин подломят, то складик кооперативный. Иногда и его умение в жилу – до сих пор сейфы, как орехи, щелкает. А этим молодым да ретивым, что в Москве остались, уже в ментовских подвалах многим лоб зеленкой помазали. А другие – на нарах кукуют. Да-а-а… – Он тяжело вздохнул. – Этапы сейчас длинные, и сроки дают громадные. Не успеешь к лягавым в лапы попасть, еще на первый допрос не повели, а уже видны воркутинские и колымские лагеря…»

Храмовцев опять задумался: «Уж не чаял, что этого щенка Муравьева увижу. Думал – сгинул он тогда, в девятнадцатом, в чекистских казематах. Не-е-ет, выкарабкался, стервец, – папашина школа. И ты смотри, как заговоренный, почти не изменился с тех пор. Двадцать-двадцать пять – не больше можно дать, а на самом деле… – Борис Борисович задумался, прикидывая, – тридцать семь лет!» – Он присвистнул от удивления.

Когда Храмовцев попал с оказией к своему старому подельнику Фридману (они вместе еще до революции служили под командой князя Муравьева-старшего), так у него от удивления глаза на лоб полезли. А Фридман рассказал историю Михаила. Но об аресте, гибели его жены и побоище на Малой Бронной не обмолвился и словом. Сообщил только, что в бессознательном состоянии Михаила доставили к нему на квартиру его дружки-подельники.

По словам Семы, один из них – громадина, явно по профессии лепила[23]23
  Лепила (жарг.) – лекарь.


[Закрыть], – заштопал рану на голове у княжича, сделал несколько уколов, привез затем кучу лекарств, сообщил, что их товарищ находится в коме и перевозить его опасно, пока рана не заживет. Он также научил, как вводить небольшими порциями жидкую пищу через зонд прямо в пищевод, и приходил регулярно менять повязки и делать уколы. Кучу денег отвалил. А недавно заскочил и сообщил, что по неотложным делам должен уехать на неделю. Попросил поухаживать за другом, обещал по приезде забрать – лечение шло успешно. Фридман при этом фыркнул:

– Попросил так, что мороз по коже. Если что – ни меня, ни жены, ни родных в живых не оставит. Я это сразу понял. Слава богу, Михаил начал уже признаки жизни подавать: глаза открывал несколько раз, ворочался… В общем, выживет, – продолжил он тему с непередаваемым еврейским акцентом. – А тут, как на грех, участковый наведался, о нем справлялся: кто такой. Я его, Михаила, заранее самогоном полил, чтоб запах был… Сообщил, что родственник по жониной линии пьяный приперся, отлежится и уйдет. Так участковый пальцем пригрозил, обещал проверить и ушел… пока ушел. Вот, не знаю – что делать. Слушай, Храм, может, ты поможешь? Внакладе не останешься. У этих парней денег немерено – серьезные люди. – Сема просительно посмотрел на подельника. – А твою наколку я проверил – дело плевое. Овчинка выделки не стоит. Забери лучше Михаила из Москвы. Этот, если выкарабкается, – за деньгами не постоит. Ты ведь сам знаешь их породу – Муравьевы! – протянул он уважительно.

Храм колебался недолго. Вокруг Муравьева всегда крутились огромные деньжищи. Даже тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, Муравьев-младший провернул такое дело, что любому из самых авторитетных воров и налетчиков подобное и не снилось. И его, Храма, не обделил. Если бы не чекистская облава, до сих пор жил бы припеваючи. И не здесь, а где-нибудь на Французской Ривьере.

– Ладно, помогу по старой дружбе, – делая недовольное лицо, буркнул Храмовцев, мысленно потирая руки.

Судьба, возможно, опять преподнесла ему богатый куш. Не зря Муравьев появился в Москве – что-то осталось здесь еще с тех боевых времен.

И вскоре Михаила, облитого, для конспирации, вонючим самогоном, в нахлобученной на перевязанную голову огромной грязной шляпе сообщники под руки вынесли на улицу и погрузили в фургон, где на козлах дежурил товарищ Храмовцева – немолодой и почтенный жулик.

Прошло больше месяца, как Муравьев обосновался в небольшом домике Храмовцева на окраине Ростова Великого, но Борис Борисович не спешил сообщать Фридману о его местонахождении. Выжидал. Начинать игру с друзьями Михаила, имея на руках его бесчувственное тело, было опасно. Необходимо было привязать его к себе совместными делами, не останавливаясь перед кровью, заслужить его доверие, пока он болен и еще бессилен. Главное – навязать свою игру. А там… как карта ляжет.

«Ну и что я имею теперь? – размышлял Храм, спрятав документы Муравьева. – Этот спесивый дворянчик ничего не помнит, ничего не знает. Только повторяет, как попугай: кто я? где я?.. Мать твою!.. – выругался в сердцах старик. – О деньгах – ни слова, о своих планах – ни слова. Кто я? Где я? – еще раз передразнил он Михаила. – С другой стороны – нет худа без добра».