Текст книги "Месть князя"

Глава 8

Пройдя после аварии несколько сотен километров по лесистым плоскогорьям Большого Хингана и уже спускаясь в долину, выбившиеся из сил друзья обнаружили на одном из пологих холмов группу строений, обнесенных каким-то подобием крепостных стен. Над воротами, напоминавшими своей кровлей пагоды, лежали два деревянных резных дракона. Михаил, приблизив к глазам полевой бинокль, засмеялся:

– Я думаю, что за этими стенами опасность нас не ожидает.

Действительно, картина открывалась достаточно убогая. В бойницы по бокам ворот выглядывали две деревянные пушки, жерла которых были стянуты огромным количеством железных обручей. Возле нескольких часовых, охранявших с кремниевыми ружьями на плечах эти допотопные орудия, лежали солидной горкой грубо отесанные каменные ядра. По-видимому, цивилизация достигала этих мест с большим опозданием.

Михаил, опасавшийся в основном погони японских войск или гоминьдановских отрядов, перестал бояться других противников, явно недооценивая подлость, жадность, азиатское коварство, в течение веков культивируемое среди высшего феодального сословия этих краев. Интуитивное ощущение опасности на этот раз подвело его. Сказывались усталость и досаждавшая травма.

Им были позарез необходимы лошади и продукты. Мешочки с золотым песком, которые они получили от покойного Кингоро, вселяли уверенность в благополучном исходе возможной сделки. И вскоре они, пройдя горбатый мостик, перекинутый через ров, предстали перед глазами местного тухао. Белые пухлые руки почтенного помещика, восседавшего, как на троне, в резном кресле под шелковым балдахином, покоились на вышитых золотом подушках. Кончики пальцев утопали в тонких, длинных, инкрустированных серебром футлярах-трубках, раскинутых веером.

Этими длинными ногтями, хранившимися в футлярах и являвшимися предметом особой гордости тухао, тот, согнув кисти рук, мог достать локтевые суставы.

– Наши спесивые бояре в Древней Руси, с предлинными рукавами, рекламируя свою бездеятельность, просто дети по сравнению с этим спесивым кретином, – хмыкнул Лопатин, оглядывая роскошный двор.

Посредине двора журчал фонтан, звонко падавший в рукотворный пруд с золотыми рыбками. На искусственных скалах, обрамлявших пруд, росли изумительной красоты карликовые деревья. По бокам трона лежали, высеченные уже из камня, драконы с львиными головами, грозно скалившиеся на пришельцев.

Маленькие, бегающие, заплывшие жиром глазки помещика недоумевающе смотрели на друзей. Он никак не мог понять: каким образом сюда попали европейцы, что им надо и какая сила стоит за ними.

Организовав в имении из своих приближенных достаточно большую банду хунгузов, он нещадно эксплуатировал местных крестьян и грабил ненароком попадавшие в эти края караваны купцов. Часть добычи он отдавал городским чиновникам и поэтому чувствовал себя в этих краях независимым господином.

В общем: его хунгузы грабили, крестьяне на его землях выращивали рис и опиумный мак, а тухао отращивал ногти.

Из-за длинных ногтей он не пользовался руками. Его кормили и одевали слуги. Впоследствии Михаил только диву давался: как его на первых порах смогло провести это чучело! Но факт остается фактом.

Помещик, увидев золото, тут же согласился предоставить в их распоряжение лошадей, провизию и гостеприимным жестом пригласил их за стол с различными яствами. Только в конце обеда Муравьев почувствовал, прихлебывая бамбуковое вино, вкус опиумного отвара, которым их пытались опоить, и заметил по напряженно застывшим в тревожном ожидании лицам слуг и самого тухао скрытую угрозу. Только тогда он начал лихорадочно анализировать положение, в которое они попали. Ощутив замаскированный вкусом непривычного для него вина вкус опия, легкое пощипывание языка и головокружение, он выбил из рук уже слегка захмелевшего Лопатина громадную чашу, которую тот собирался опрокинуть в себя.

Картина безмятежности тут же исчезла. Доброжелательность как ветром сдуло с лиц окружавших их людей. Мгновенно в руках китайцев появились длинные мечи – прямые и тонкие, как солнечные лучи, кистени с острыми шипами на маленьких булавах, допотопные ружья и даже просто дубины.

С диким криком боли и страха жирный тухао, ломая спрятанные в драгоценных футлярах пальцы и ногти, покатился в зеленоватую глубину пруда. Михаил, уже выхватив у одного из еще только готовящихся к нападению бандитов меч, принялся орудовать клинком, как молнией.

Ничего не пивший Александр вступил в бой почти одновременно с Михаилом. Только Евгений замешкался на какое-то мгновение, но тут же огромный, низкий, но тяжелый стол в его могучих, высоко поднятых руках обрушился с грохотом на взвигнувших от страха противников.

Всюду раздавались крики избиваемых. Усиливалась паника. Хунгузы, грабившие обычно в общем-то мирных путешественников, здесь нарвались даже не на сопротивление, а скорее – на активное нападение, в результате которого они могли быть ограблены сами. Затрещали выстрелы из ружей. И хотя дрессура в диверсионной школе на первых порах помогала друзьям, как и неожиданность нападения, но врагов оказалось слишком много. Хорошо еще, что, как потом понял Михаил, основная банда находилась вне крепости, грабя в окрестностях какой-то обоз.

Несмотря на горы искореженных тел, китайцы не отступали. Друзья, оставившие в лесу пулемет и боеприпасы, истратили в револьверах все патроны; перезарядить было некогда и нечем. Хорошо, что нападавшие не могли применить в драке огнестрельное оружие, мешая друг другу, но выстрелы время от времени грохотали; и пули, казалось, плавясь от злобы, отскакивали от камней с хриплым рикошетным визгом.

Один из выстрелов все-таки достиг цели. Михаила, рассеявшего одну из групп нападавших и кинувшегося на помощь Лопатину, вдруг развернув в прыжке, швырнуло на выложенную истертыми булыжниками мостовую. В районе плеча расплывалось огромное кровавое пятно. Узкий меч выпал из его рук. Правая рука, из-за переломанной ключицы, слабо слушалась. Давал о себе знать и выпитый опиумный отвар. Все поплыло перед глазами, и он на миг потерял сознание. Евгений из последних сил сдерживал толпу. Еще мгновение – и их сомнут.

В этот момент на берегу искусственного пруда показалась перепуганная морда жирного тухао, измазанного тиной. Его пышная одежда превратилась в грязные мокрые тряпки, которые, прилипнув к телу, обрисовывали безобразную коротконогую фигуру. Визжа от боли в кистях (некоторые из поломанных ногтей были сорваны с мясом), он с трудом выползал на берег.

Первым это заметил Александр. Оторвавшись от наседавших врагов, в два прыжка он оказался возле него и, в мгновение намотав на руку его длинную косу, приставил лезвие меча к короткой, в жирных складках, шее образины.

– Сто-я-ять! – дико заорал он по-русски, перекричав шум драки.

В его крике было столько силы и ярости, что бой прекратился. Это позволило Евгению подхватить приходящего в себя Михаила и, приблизившись к Саше, прикрыть ему спину.

Забившийся было в руках Блюма тухао, почувствовав боль от слегка надрезавшего кожу острого как бритва меча, затих и что-то визгливо заверещал своим слугам.

Для друзей до сих пор оставалось непонятным: что заставляло подчиняться этому амебно-рыхлому и пустому существу окружавших его людей. Но тем не менее бой остановился. Пришедший в себя Михаил, зажав сорванной грязной рубашкой кровоточащую и страшную на вид рану плеча, пошатываясь, привстал с колен. Оперевшись на застывшего в боевой стойке на полусогнутых, похожих на громадные стволы деревьев ногах Евгения, яростно ощерившего белые зубы и держащего в каждой руке по мечу, Муравьев что-то прокричал по-китайски. Начался торг.

Необъяснимое везение помогло им выбраться из этой передряги. Получив четырех лошадей и установив между одной парой кобыл носилки, где поместили раненого Михаила, прихватив продукты и взяв в заложники потерявшего от страха всю свою помпезность тухао, они выехали из крепости.

В какие только переделки они не попадали за это время! Покорные, униженные и обобранные своими господами крестьяне тем не менее постоянно передавали о них информацию хунгузам, рыскающим по этой местности в поисках своего предводителя. Века, даже тысячелетия рабства пустили в душах этих людей такие корни, что, по-видимому, они уже рождались с прочно выработанной психологией рабской покорности, за горсточку риса уродуясь на полях и размножаясь на благо своего господина. И даже когда их хозяин, угнетавший и отбиравший у них последнее, унижавший их жен и дочерей, попал в тяжелое положение, они пытались его выручить иногда даже ценой собственной скотской жизни.

 
Люди холопского звания,
Сущие псы иногда.
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа,—
 

прокомментировал очередную стычку с этими несчастными Блюм, цитируя стихи Некрасова.

– Да-а… Рабство – категория интернациональная. Слава Богу, в нашей стране оно все-таки прижилось меньше, хотя быдла тоже хватает, – ответил ему Евгений, презрительно сплюнув в сторону мертвого тухао, погибшего в этом столкновении.

Лопатин прикрывался им от летевших в них со стороны крестьян булыжников, один из которых и попал в висок заложника. Тот лежал на липкой после дождя, желтой глинистой земле с глупой улыбкой на несуразно повернутой голове. На его идиотском лице даже печать смерти выглядела по-идиотски.

Со смертью этого урода преследования хунгузов, к которым присоединилась и муниципальная милиция, не прекратились.

Друзья неслись на юг, попадая в засады, уходя от погони. Их травили как хищных волков. Но самым страшным было смертельно тяжелое состояние их друга.

Пуля, выпущенная из допотопного ружья, внесла какую-то заразу. У Михаила началась гангрена. Он практически все время был без сознания, лишь изредка приходя в себя. На коротких привалах Лопатин, делая перевязки, глядел на опухшее багрово-фиолетовое плечо друга и от бессилия скрипел зубами, понимая, что даже в стационарных условиях крупной европейской клиники практически любая операция такого больного была обречена на провал. Багровое воспаление расширялось от раны, захватывая плечо, шею, и приближалось к области сердца.

Было только одно утешение: твердая уверенность Михаила в том, что в монастыре его учитель Фуцзюй спасет ему жизнь.

– Мы потеряем его… – беспрестанно твердил Лопатин сумрачному, сурово молчавшему Блюму. – Быстрее! Мы потеряем его! – рвался он вперед, нахлестывая коней.

Позднее, перепоручив пылающее жаром тело Михаила монахам, Лопатин, получив заверения их будущего учителя, внимательно осмотревшего и ощупавшего больного, что все будет в порядке, признался Блюму, что его нигилизму приходит конец.

– Невозможно, – горячо твердил он ему, – вдвоем, не зная языка, с раненым другом на руках, отбиваясь от погони многочисленных врагов, не заблудиться, пройдя около тысячи километров, скрываясь в горах, питаясь чем попало, все-таки найти не только горы Суншань, но и монастырь… Я не верю в чудеса, но факт остается фактом! Люди с такими ранами гибнут в течение нескольких суток в больничных условиях. А Михаил не только выдержал все тяготы пути, что само по себе противоестественно в его положении, но еще при этом мы узнаем, что он должен выздороветь. Простым везением эти факты объяснить нельзя. Прав был Михаил: нам, европейским медикам, есть чему поучиться у этих монахов.

– И не только медикам! – подлил масла Блюм. – Коли попали сюда – нечего попусту терять время. Тем более что Фуцзюй дал понять, что излечение Михаила – процесс длительный… Если он согласится стать нашим наставником на это время, я буду счастлив.

Прошло сорок дней. Сорок дней жесткого поста на одной воде.

Отраженные блики реки, насквозь пробитой зарей, играли на лицах двух послушников, склонивших бритые головы на исхудалых шеях в почтительном поклоне перед монументально суровой фигурой учителя.

– Вы прошли очищение души и тела. Встаньте! – Учитель поднял их жестом. – Вот ваша пища на сегодня, – он указал рукой на склон реки Сяосихэ, протекающей вблизи монастыря, густо поросший земляникой. – На сегодня – десять ягод, в течение дня по одной. Не глотайте. Пусть каждая ягода растворится во рту, как в ней самой растворились солнечные лучи, наполнившие ее живительной силой.

Не прошло и десяти минут после первой ягоды, как тела послушников почувствовали прилив энергии, похожий на взрыв цвета солнца. В покое незамутненного мыслями сознания вспыхнула радостная искра жизни, и окружающий их мир озарился новыми яркими, светлыми красками и звуками – ощущениями, потерянными ими еще в раннем, безоблачном детстве.

Евгений и Александр, сидевшие на пятках напротив учителя, услышали звук, подобный шелесту легкого ветра в весенней траве.

– Закройте глаза и слушайте тишину.

Вокруг них с радостной разноголосицей хрустально звенел Мир, чистыми струями звуков омывая их души. Медленно, но неумолимо в их обновленно-оживающее его проникало Знание.

Глава 9

Сегодня комплекс упражнений заканчивался отработкой стиля леопарда, где упор делался на развитие физической силы. Он считался «жестким» стилем. После размашистых, рвущих движений предплечьями, подобных ударам хвоста разъяренного животного, сотрясаясь от силы, с крепко сжатыми кулаками, с пальцами, подобными медным крюкам, после гигантских прыжков с подъемами и опусканиями в невысокой стойке, друзья приступили к медитации.

Уже восстановив дыхание, они заканчивали упражнения, успокаивая сознание, когда к ним подошел Фуцзюй.

– Ми-шу выздоровел, – сказал он.

На его невозмутимо гладком, но суровом лице, несмотря на внутреннее глубокое удовлетворение, не дрогнул ни один мускул.

– Пошли, – он приглашающе махнул рукой и направился в гору, прихватив принесенную с собой плетеную корзину с плотно подогнанной крышкой.

Недалеко от вершины, на небольшой площадке, окруженной с трех сторон высокими глыбастыми скалами из вулканического туфа, они остановились.

– Сосредоточьтесь, это смертельно, – предупредил их учитель, не вдаваясь в подробности.

Он откинул крышку корзины и засунул туда руку. Два молниеносных броска – и в друзей полетели две извивающиеся ленты, омерзительно поблескивающие на солнце своей змеиной кожей.

Две гюрзы, схваченные у основания головы, мускулистыми телами обвивая предплечья и пытаясь вырваться, мерзко шипели, обнажая страшные, загнутые внутрь ядовитые зубы.

Фуцзюй ничем не выразил своего одобрения, только свинцовый взгляд слегка смягчился. Он остался доволен учениками.

– А сейчас, – продолжил учитель, – засуньте змей в эти отверстия, – он указал на два углубления, расположенных на уровне головы, – и прикройте их камнями.

После выполнения приказа они повернулись к Фуцзюю, ожидая объяснения этому действию.

– Скоро ваши посланцы будут вырабатывать у Ми-шу чувство опасности, помогать освоить специальный раздел ушу «внутреннее искусство», предназначенный также для управления ци.

Заметив, как с тревогой переглянулись друзья, он успокаивающе поднял руку:

– Не беспокойтесь, он подготовлен к этому. У него с детства были выработаны установки на приближающуюся опасность. Но со временем, без должного развития, эти чувства несколько притупились. Ему нужен смертельный по опасности толчок, чтобы разбудить задремавший в нем защитный механизм.

– А если механизм не проснется? – коверкая язык монаха, спросил Блюм.

– Значит, ему придется пробыть в пещере еще месяц, вырабатывая в организме противоядия. Затем будем восстанавливать его мирскую оболочку. Четыре месяца без пищи – это максимальный срок для начинающих послушников. Затем все должно повториться сначала, пока он не научится вырабатывать в себе чувство надвигающейся опасности.

– Это Миша-то начинающий?!. – хмыкнул Лопатин, толкнув локтем Блюма.

– Да, – подтвердил Фуцзюй. – Правда, я чувствую, с ним проводились занятия, хотя недостаточно. Но все равно пришлось очищать его тело на более высоком энергетическом уровне, чем ваши. Иначе бы он не справился с болезнью.

– Так он что, эти три месяца находился в пещере без пищи? – удивился Лопатин.

– Да, – кивнул монах. – И еще месяц будет оставаться замурованным там. Его организм удивительно быстро справился с болезнью, я не ожидал. Перед этим я предполагал, что ему дважды придется посетить пещеру Бодхидхарма, и только в следующие четыре месяца он сможет постичь «внутреннее искусство». Но Ми-шу природа подарила столько жизненной энергии и врожденного истинного просветления, что он сам научился прозревать сердце будды. Читая его дхарму, я увидел, что лет семь назад он уже реализовал будду внутри себя. То же самое он несколько раз проделывал и за эти месяцы, в пещере. Посещение змей в течение следующего месяца только закрепит в нем эти навыки, и он уже без особого напряжения сможет реализовывать будду, пробуждая его в себе. И во время этого акта он сможет интуитивно и непосредственно воспринимать истину.

После своей речи учитель, жестом заставив друзей замолчать, повернулся, по примеру Первоучителя Дамо, лицом к скале, сел в позу лотоса и погрузился в медитацию. Друзья последовали его примеру.

В течение месяца все новые и новые змеи, разъяренные чуждым вмешательством в их змеиную жизнь, отвратительно шипя, двигались по проторенным ходам в темную пещеру, где обитал потерявший счет дням Михаил.

Мгновенным волевым усилием разогнав в душе липко-туманную голодную усталость, тормозящую в его теле все жизненные процессы, Михаил, пронзая тьму, метнул руку. В его кисти в испуге забилась отталкивающе-холодная змея. Еще одно волевое усилие, неприятный хруст – и ее тело, затихнув в короткой агонии, мертво повисло у него в руке. Экономя внутреннюю энергию, скупо рассчитав каждое движение, он отнес ее к подземному ручейку, стекавшему в пробитое за тысячелетия водой небольшое каменное отверстие. Тут же метнув руку вверх, он снова ухватил у основания головы смертельно опасную гадину, появившуюся в какой-то щели у потолка невысокой пещеры.

В последние мгновения или столетия – счет времени в сознании Михаила атрофировался – мерзкие пресмыкающиеся стали появляться в пещере все чаще и чаще. Энергия, которой он подпитывался, впадая в транс, иссякала. Все чаще и чаще приходилось выходить из него для устранения грозящей опасности. Двигаясь как сомнамбула, он уже автоматически совершал необходимые привычные действия по самозащите. Сознание было отключено, и в его теле слабой искрой теплился только один, самый древний во Вселенной инстинкт для всего сущего – инстинкт самосохранения, заставляющий его, прерывая подпитку гаснущей искры жизни, выходить из транса для защиты от нападения змей. Чувство опасности мгновенно вспыхивало в его мозгу, и он тут же, одномоментно, молниеносно производил защитные действия, а затем, снова уплывая в астрал, жадно впитывал в себя крупицы космической энергии. Жажда жизни пересиливала все.

Сейчас что-то неведомое предрекало в ближайшем будущем изменение его физического состояния, причем имеющее позитивную окраску. Он снова, напрягшись, разогнал туман, сковывающий его сознание, и медленно, экономя силы, двинулся к одной из стен пещеры, энергетика которой притягивала. Его обостренный слух, улавливающий даже практически беззвучный шелест плавно струящейся, не встречающей препятствий в гладком ложе воды, ощутил не слышные для уха обычного человека звуки. Кто-то там, далеко, осторожно разбирал эту стену, пытаясь пробиться к нему. Почувствовав возможную опасность, он, плотно смежив веки, прикрыл их ладонями. Размеренный звук нарастал, и вскоре слабо струящийся свет, вместе с какофонией звуков ворвавшегося к нему внешнего мира, несмотря на принятые им защитные меры, оглушил его непривычной силой. Почти теряя сознание, Михаил плавно опустился на землю. Он знал: опасность ему не грозит.

Прошло более двух суток. По указанию учителя друзья, медленно увеличивая освещенность, дозировано прикармливали, по чайной ложечке родниковой воды с растворенными в ней каплями сока всевозможных трав, постепенно приходящего в себя Михаила.

С вершины горы вкрадчиво струился рассвет. Перистые облака уже начали лучиться зыбким золотом еще не зародившегося солнца, когда они помогли Муравьеву выйти из пещеры на площадку. Мраморно-белая гладкая кожа туго обтягивала широкоплечий каркас его худого тела, покрытого тонкой, но ощутимо прочной проволокой сухожилий.

Лопатин с любопытством профессионала разглядывал появившегося во всей своей «красе» друга. Вся «подложечка» провалилась вовнутрь до того, что, казалось, присохла к позвоночному столбу. В яму, образованную на месте желудка, можно было спрятать два громадных кулака Евгения. Хребет зазубрился как пила. Усохшие бедра превратились в тонкие смешные палки. Поясница тоже ссохлась до такой степени, точно ее скрутили и выжали в этом месте, как прачка скрутила бы и выжала полотенце. Его поблекшие, цвета неба глаза тускло, без эмоций, смотрели в глубь себя. На обтянутом молочной кожей бородатом черепе с длинными, черными как смоль, блестящими в свете зарождавшегося дня волосами не проблескивало ни одного движения мысли.

Холодные мурашки поползли по спине Евгения. Сто двадцать дней без пищи! Нет, такого не бывает! И хотя рана на плече Михаила зажила, не оставив даже шрама, этот ходячий, с атрофированными мозгами скелет – хотя и живое, но странное существо – не был его другом.

Посадив то, что осталось от Михаила, на возвышенность, прислонив хребтом к стволу дерева, Лопатин яростно оглянулся на Фуцзюя.

Учитель успокаивающе поднял руку и улыбнулся. Затем, молча наклонившись к Муравьеву и влив в его безвольный рот приготовленный раствор из соков различных лечебных трав и корней, с едва заметной, несколько смешной аффектацией отошел в сторону и застыл в ожидании.

Медленно… Медленно, очень медленно, яркая вспышка света в сознании Михаила начала постепенно меркнуть, и окружающий мир, вместе с затухающей какофонией звуков и острых, с огромным спектром оттенков запахов, стал приобретать некую смысловую определенность. Тени, суетившиеся вокруг него на фоне мутно-далекого ничто, стали принимать более реальные очертания. Очередная зыбкая фигура, излучающая доброжелательность (он хорошо научился различать за это время оттенки энергии вокруг него), наклонилась над ним, и он почувствовал на своих губах сладкую прохладу родниковой, пахнущей различными травами воды. Не избалованный приемом пищи организм рванулся к этому новому источнику энергии. Буквально каждая молекула этой жидкости остро ощущалась не только губами, полостью рта – в желудке, в кишечнике, в печени, в каждом капилляре медленно-медленно рождалось знакомое тепло, оттаивало сознание. Предметы, окружающие его, приобретали строгую цветовую очерченность. И вскоре он провалился, а скорее – взорвавшись, рухнул в океан искрящегося счастья. Ослеп, оглох, перестал существовать и снова распахнулся навстречу этому ослепительно-счастливому космическому урагану, имя которому Жизнь. Он превратился в бесконечность, стал Богом. «Я человек, я Бог, и имя мое вечно» – вспомнил он слова Низами. Он вновь начал мыслить, а значит, и существовать. Глаза, принимая былую осмысленность, ярко засинели отражением ало-синего простора, расстилавшегося под ним, далеко внизу.

Блеснув в улыбке зубами, увидев окружавших его друзей, он произнес надтреснутым от истощения связок голосом:

– Ребята… Жив!..

– Жив, жив, курилка, – засмеялся в ответ Евгений, покровительственно-осторожно дотрагиваясь до ощутимо хрупкого тела друга. – Ты опять обманул эту старую шлюху – смерть.

Подобно костяшкам четок, в своей правильной сферичности почему-то отождествляясь с Вечностью, дни нанизывались на иглу времени, отщелкивали месяц за месяцем.

Внешне окрепшее тело Михаила, в процессе изнурительных тренировок приобретавшее облик древнеэллинских, гомеровских героев, удивляло его друзей на утренних тренировках. Волны мышц, перекатывающиеся под гладко-молодой кожей, поражали мощью эластичной упругости. Черты лица, несмотря на еще более строгую очерченность, светились какой-то юношеской чистотой. И только сурово-свинцовые льдины синевших глаз выдавали в нем мудрость зрелого, много повидавшего и круто мыслящего человека. Но внешние проявления молодости и силы даже в малой степени не отражали огромный энергетический, нравственный и интеллектуальный потенциал, наработанный им за это время.

Фуцзюй не ошибся. Такого ученика у него еще никогда не было. Все знания и опыт, которые передавал Михаилу учитель, тот не только схватывал на лету, но и еще углублял, усиливал их понимание, творчески подходя к процессу их усвоения. Длительное голодание, пребывание в священной пещере Бодхидхармы, продолжительная постоянная связь с космической энергией, внутренняя и наследственная предрасположенность к подобного рода деятельности, еще более двадцати лет назад угаданная в нем Фуцзюем, – все это несомненно сыграло свою роль.

В одном только ошибался учитель. Михаил не «прозревал» и не собирался «прозревать сердце будды внутри себя». Он не собирался посвящать этому учению всю свою жизнь. В его груди, если можно так выразиться, билось сердце этакого славянского конкистадора, заставлявшее в далеком прошлом его предков вместе с Ермаком покорять Сибирь, открывать Алеутские острова, заселять Америку на территории нынешнего Сан-Франциско и даже «плевать в морду» богоподобному императору всея Руси, выходя с полками на Сенатскую площадь.

Как и в спокойном, цивилизованном Париже, ему здесь становилось скучно. Его душа рвалась в Россию. Спроси его «почему?» – он не дал бы ответа.

– Домой, пора домой… – соглашался он с друзьями, которые постоянно подталкивали его к этому решению.

– Сильный не одолеет знатока кулачного боя, – вещал учитель. – Знаток кулачного боя не одолеет того, кто знает специальные методы тренировки. Тот, кто знает специальные методы тренировки, не совладает с тем, кто знает полную методику школы. Но даже тот, кто знает полную методику школы, не одолеет того, кто посвящен в Искусство, – Фуцзюй запнулся, осуждающе глянув на своего любимого ученика.

Широко открытыми глазами Михаил смотрел внутрь себя, переживая что-то неведомое, неподвластное учителю.

– Ми-шу, – окликнул его Фуцзюй, – ты уже практически посвященный, но не следует останавливаться на пути Дамо. Эта дорога – дорога постоянного развития, развития и повторения, повторения и развития, все выше и выше, совершенствуясь по спирали. Познания истины, как и познания самого себя, бесконечны, как бесконечен Будда.

Закончив речь, Фуцзюй с небольшим шипением, которого требовал стиль змеи, выдохнул и жестом, означающим окончание медитации, поднял друзей на ноги.

Стиль змеи, который должны сегодня осваивать друзья, по своему техническому рисунку был полностью противоположен стилям леопарда и тигра, отработанным ими на прошлых тренировках. До этого упор делался на развитие физической силы, и они подходили для людей физически крепких, что особенно импонировало Лопатину. Стилем змеи обычно овладевали монахи, обладающие повышенной гибкостью тела и подвижностью суставов. Этот стиль требовал великолепной работы корпусом: наклонов, вращений, волнообразных движений.

Для Михаила отработка данного стиля, как, впрочем, и любого другого, не представляла никакого труда – казалось, он родился в шкуре змеи. Лопатину же, в отличие от Блюма, которому хоть и с трудом, но удавалось повторять за Муравьевым движения, этот стиль не давался совершенно. Вот «подобно яростному тигру, ударами когтей сносить горы» – это по нему. Или использовать «кулак золотого леопарда» – это тоже куда ни шло. Ставя специальное дыхание, соответствующее стилю змеи, он издавал шипящие звуки, более подходящие, если можно так выразиться, стаду амазонских анаконд. Его движения напоминали не гибко извивающуюся змею, а яростную пляску взбесившегося буйвола.

Наблюдая за его стараниями, Фуцзюй скрывал добрую усмешку за своими вислыми усами, чем еще более ярил все замечающего Евгения.

Но сила и мощь Лопатина вызывали у учителя, вместе с улыбкой, уважительное удивление, которое испытал бы в эпоху Людовика XIV дворянин, вызвавший противника на дуэль и наткнувшийся, со своей шпажонкой, на лихого детину с огромной оглоблей в руках, вертящейся подобно пропеллеру.

«Этот боец своей мощной непредсказуемостью поставил бы в тупик многих посвященных бойцов», – учитель снова добродушно улыбнулся в усы, чем заставил Евгения так яростно-громоподобно зашипеть на выдохе, что, наверное, все змеи пустыни Гоби, расположенной северо-западнее гор Суншань, завернулись бы от завистливого стыда с ощущением своей змеиной неполноценной ущербности.

Не выдержав, Михаил засмеялся и молниеносно, двумя пальцами, подобно жалу змеи, обозначил удары на его болевых точках – глаза, горло, пах. Этим он окончательно вывел мокрого от пота Лопатина из себя. И хотя внешне это никак не проявилось, но удвоенно-яростная энергия при нападении на Михаила не ускользнула от взора учителя, и тот остановил бой. Четверо бойцов остановились, мокрые, тяжело дышащие, с обозначенными ударами на их телах, которые, будь это боевая обстановка, раз пятнадцать привели бы каждого из них к смерти. А ведь в группу бойцов, выступавших против одного Михаила, кроме Александра и Евгения, входили еще два посвященных в Искусство монаха.

– Все. На сегодня хватит.

Несмотря на добрые лучики вокруг глаз, Фуцзюй глянул с осуждающим укором на уставших бойцов.

– О чем вы думаете? Расходитесь сейчас по кельям. У вас есть время – всмотритесь в себя. Правильно ли выбран путь, по которому вы идете?

Стальное, лишенное эмоций сердце учителя захлестнула тревога. Он чувствовал, что теряет учеников, но ничего не мог поделать. Это больно, но что может сделать он, пусть даже посвященный в истинные знания, но человек, против предначертаний судьбы?! Эти, ставшие ему близкими, молодые люди освобождались из-под его влияния. Отдаляясь, они уходили из его жизни. Он сделал все, что мог. Так хочет Будда. Это предначертано им судьбой. А он?.. Он… Он просто человек. Нужно покориться.

Выгребая выструганной им самим деревянной ложкой остатки риса из грубой глиняной миски (китайскими палочками он так и не научился есть), Лопатин вытирал левой рукой бисеринки выступившего от аппетитного усердия пота и продолжал с сожалением посматривать на пустое дно.

– Что хорошо русскому, для немца – смерть. Думаю, для китайца – тоже. Отсюда следует и обратный постулат. Я благодарен Фуцзюю, благодарен всей монашеской шатии-братии… Но все! С меня хватит. Хочу домой, в Россию… В конце концов, у меня в Москве мать. Одна живет. Я уже черт знает сколько времени не получал о ней вестей. Мерзавец! – удручающе констатировал он свой статус, повернув могучий, заросший бурой шерстью торс к Михаилу, который тщательно, рисинка за рисинкой, пережевывал свою порцию.