Текст книги "Старое предание (Роман из жизни IX века)"

XIII

На следующий день, когда Мышко подъехал к усадьбе Домана, вокруг неё было тихо и пустынно.

– Нету Домана? – спросил он слугу, стоявшего у ворот.

Парень промолчал.

– Дома Доман? – повторил он вопрос. Снова никакого ответа.

– Ты, что же, онемел? – уже грозно крикнул в третий раз кмет, и брови его гневно нахмурились.

– Что мне говорить? – робко начал парень. – Доман ранен, лежит в постели, бабка промывает ему раны и прикладывает травы… Он ещё дышит… но мало осталось ему жить…

Мышко соскочил с коня и бросился к нему.

– Кто его ранил?

Слуга не отвечал, он покраснел и опустил глаза, видимо стыдясь говорить. Он даже не был уверен, можно ли выдавать эту тайну, потому что рана, нанесённая девкой, почиталась бесчестьем для мужчины.

– Не знаю, – сказал он уклончиво, хотя был свидетелем того, как Доман свалился с коня.

Мышко с удивлением посмотрел на него, но больше не расспрашивал и медленно побрёл по двору. В доме было темно. У огня, пылавшего на камнях, съежась сидела Яруха; тихонько приговаривая, она варила какие-то зелья в горшочках и черепушках.

В глубине горницы на шкуре лежал в горячечном забытьи Доман; он был бледен, глаза его уставились в одну точку, побелевшие губы были полуоткрыты. На груди его поверх окровавленной рубахи лежала мокрая тряпка.

Яруха взглянула на пришельца и приложила к губам чёрный крючковатый палец, но Доман уже вздрогнул, пошевелился, застонал и что-то невнятно пробормотал. Он повёл глазами к дверям, не имея силы повернуться. Мышко медленно подошёл к нему. Ни старуха, ни хозяин не произнесли ни слова; гость сел у него в ногах на лавку.

Между тем бабка потянулась к кружке, стоявшей подле неё, выпила, утёрла рот и подошла к больному с какими-то мокрыми травами. Приложив их к ране, она зашептала, простёрла над ним обе руки и, перебирая пальцами, сплюнула в одну и в другую стороны. Доман не пошевелился и только тяжело вздохнул.

Пёс, лежавший возле его постели на полу, медленно поднял морду и замер, глядя на своего хозяина.

Мышко не сводил с него взгляда, но не осмеливался заговорить. Больной бредил. Он то со скрежетом сжимал зубы, то вдруг улыбался. Руки его подрагивали, будто он хотел что-то поймать, и снова бессильно падали.

Мышко подозвал Яруху. Она сперва хорошенько разглядела его и лишь тогда смиренно подошла.

– Кто его ранил? – спросил приезжий. Яруха долго молчала, покачивая головой.

– А? Кабан! – сказала она. – Ну да! Кабан… клыком разодрал ему грудь…

Гость с любопытством обернулся к ней и пожал плечами.

Яруха поправилась:

– А может, олень… Кто его знает… Поехал он на охоту, а с охоты его уж принесли…

Она снова закачала головой, пригорюнившись:

– Ох, уж эта мне охота… хуже войны такая охота!..

По лицу гостя было видно, что он не поверил ни одному её слову. Но в эту минуту на пороге показался брат Домана, Дюжий. Мышко встал и подошёл к нему; Яруха, не отходившая от ложа больного, видела, как он повёл юношу во двор.

– Скажи хоть ты правду, – спросил Мышко, – что с ним стряслось, кто его ранил, где?

– Стыдно признаться, – шепнул младший брат, – за девкой полетел он на Купалу, за Вишевой дочкой… Совсем было её увёз, да девка вытащила у него из-за пояса меч и всадила ему в грудь…

Дюжий опустил голову – так трудно ему было в этом признаться.

Мышко нахмурился.

– И убежала? – спросил он с негодованием.

– Доман свалился с коня, до того глубокая рана; не знаю, выживет ли даже, хоть бабка заговорила ему кровь и прикладывает какие-то зелья, – говорил Дюжий, – а девка на его же коне ускакала домой.

Мышко просто ушам своим не верил: смелость девушки и неосторожность Домана казались ему неправдоподобными. Он замолчал.

– Позови-ка бабку, – сказал он, подумав. – Спросим её, выкарабкается парень или пропал… Он нужен и мне и всем нам.

Юноша послушно подошёл к дверям и поманил пальцем бабку. Она была заметно пьяна, но, выйдя во двор, напустила на себя важность.

– А ну, старая ведьма, скажи, – обернулся к ней приезжий, – выживет он?

Яруха подняла на него глаза, покачала головой и, понурясь, призадумалась.

– Кто это может знать? – сказала она. – Разве я была при нем, когда он истекал кровью? Разве я видела, как его убивали? Я своё делаю… Кровь я заговорила, зелья наварила, примочки ему положила… А может, кто проклял его рану… может, кто сглазил его?..

Больше ничего нельзя было от неё дознаться. Мышко растерянно стоял посреди двора, когда из горницы донёсся голос Домана:

– Подите сюда!

Все бросились к нему. Доман, облокотившись, приподнялся на постели: он был бледен, но пришёл в себя и просил пить. Яруха дала ему приготовленное питьё, и он с жадностью выпил. Затем обвёл горницу пристальным взглядом и узнал брата, а увидев чужого, опустил глаза.

Он все время прикладывал руку к груди, словно что-то ему мешало. Мышко подошёл к нему.

– Я, видишь ли, упал с лошади, – сказал Доман, – и… и напоролся на меч.

Доман не смел поднять глаза.

– Думал я, конец мне пришёл… да вот пока живу…

– Это я кровь вам заговорила, господин мой милостивый, – похвалилась Яруха, – а кабы не я, ого!..

– Что же вы там порешили, Мышко? – поспешил он переменить разговор.

– Нынче я с тобой говорить не стану, ты лежи и зализывай свои раны…

– Залижутся, – ответил Доман, – но я не хочу, чтоб вы забыли про меня, если есть что делать. Не я, так братья мои поедут и люди… Мне бы только подняться на ноги, уж я дома не засижусь. А на коне скорей всего выздоравливают…

– Ну, не скоро вы сядете на коня, – перебила его старуха, – а то кровь снова пойдёт, а кабы я не заговорила…

Но никто бабку не слушал, и она умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Яруха ещё повертелась возле огня и, недовольно ворча, вышла вон.

– Плохо, Доман, – сказал Мышко, – плохи наши дела. На вече мы ничего не решили, а теперь пойдёт ещё хуже. Хвостек собрал большую дружину, а среди ратников немало и наших кметов. Видать, он послал за подмогой ещё и к немцам и к поморянам: хочет всех нас покорить и обратить в рабов… Надобно нам немедля действовать…

– А в первую голову, – сказал Доман, – разделаться с теми, что служат ему и не хотят идти с нами, без этого мы ничего…

– Верно, – согласился Мышко, но это просто с теми, кто открыто держит его сторону… а как знать, сколько с ним снюхалось тайком? Старого Виша не стало.

При упоминании о старом Више Доман опустил голову и замолк.

– Мы должны подняться всем миром… А никто не хочет встать во главе, чтобы с ним не сделали то же, что с Вишем… Я приехал держать с тобой совет… а ты…

– Эх, что тебе лгать! – вдруг с болезненной горячностью воскликнул Доман.

Он распахнул ворот рубахи, сбросил с груди мокрую тряпку и, странно посмеиваясь, показал синюю, едва подсохшую рану, оставленную мечом.

– Вот смотри, Мышко, – крикнул он, – это девка меня ранила, девка! Вишева дочь. Выскользнула у меня из рук, как угорь… Стыд и срам! Теперь мне и на люди зазорно показываться, покуда она не станет моей… А этого не утаишь… собственная челядь меня выдаст… бабы будут надо мной насмехаться… Правда, я брата её ранил, когда гнался за ней, но чтобы девка ранила…

Он повалился на постель.

– Увезёшь её и отомстишь, – сказал Мышко. – Ты хотел взять её в жены, а сделаешь невольницей или убьёшь… Не растравляй себя этим и успокойся…

– Только бы мне хоть немного набраться сил, уж я дома не останусь… жжёт меня и это ложе и стыд…

– Так скажи, Доман, ты с кем? – спросил его Мышко.

– С вами, – коротко ответил раненый и показал на брата, – он, я, мои люди, челядь. Мы исконные кметы и привыкли к свободе. До последней капли крови мы будем защищать свою общину. Князь рушит её, так пусть платится головой!

– Пусть платится головой! – воскликнул Мышко и встал. – Больше я ничего не хочу ни слышать, ни знать… Этого мне хватит…

Дюжий подал гостю чару меду, тот поспешно поднёс её к губам и, пожимая руку Доману, выпил.

– За твоё скорое выздоровление… Слово?

– Слово кмета… и клятва… я с вами… а если я умру, с вами мои братья, до конца…

И он упал на постель. Мышко вышел и вскочил на коня.

В горницу снова взошла Яруха; у постели больного, на полу, она увидела мокрые тряпки, которые он сбросил с груди, и ахнула. Ворча себе под нос, она стала их поднимать.

– А ещё хотите выздороветь, милостивый господин мой, – начала она. – Бабка спасла вас, а вы её не слушаетесь!..

Доман уже не противился, когда знахарка снова приложила ему к ране мокрые травы и примочки. Устав от взволновавшего его разговора, он скоро задремал. В доме снова все затихло,

Уже вечерело, когда Дюжий, стоявший у ворот, увидел нескольких всадников, выезжавших из лесу. Их было четверо. Один ехал впереди, прямо ко двору Домана. Юноша издали узнал Бумира, кмета, жившего на берегу Гопла. Бумир уже состарился, но был силён, как зубр, и отличался жирным загривком, громадными руками и ногами и раскормленным брюхом. Тёмные с проседью волосы в беспорядке торчали на его круглой голове, выпученные глаза и рот до ушей делали его похожим на жабу. Они были мало знакомы, и Доман его не любил; зачем он сюда притащился, трудно было понять. Между тем Бумир уже стоял со своими у ворот.

Старинное гостеприимство не позволяло никого отваживать – будь то желанный гость или нежеланный.

Он поздоровался с Дюжим.

– Заблудился я, – сказал Бумир, – пустите передохнуть. Люди мои погнались за оленем, да так он и ушёл с копьём. В этом звере, верно, лихо сидело, он завёл нас неведомо куда… второй день таскаемся по лесу…

– Брат мой покалечился… лежит раненый, – ответил Дюжий, – но дом наш рад гостям.

– Я умею лечить раны, – воскликнул Бумир, – пойду-ка погляжу.

– Его знахарка выхаживает…

Бумир, пыхтя, слез с коня и, не спрашиваясь, пошёл в избу.

– Салом я заливаю раны, есть оно у кого-то из челяди, – говорил по дороге Бумир, – вот залью ему сала, а через несколько дней не останется и следа.

Они вошли в горницу. Доман, словно почуяв чужого, сразу забеспокоился. Яруха, дремавшая у огня, проснулась и стала сердито плеваться. Бумир, ни на кого не взирая, подошёл к больному.

Едва они переглянулись, как уже можно было заметить, что этот гость не по душе хозяину.

– Заблудился, дозвольте передохнуть… – сказал он, усаживаясь на лавку.

Доман показал знаками брату, чтобы он принял гостя. Бумир развалился, облокотясь на стол.

– У людей моих есть с собой сало, – сказал он, – самые страшные раны заживляет. Медведь, будь ему неладно, раз чуть не всю кожу содрал у меня с башки, так меня этим салом вылечили.

– Тут, милостивый господин мой, больше ничего не требуется… Кровь я заговорила и зелья наварила, а от него быстро затягиваются раны. Ему ничего не надо.

Больной тоже махнул рукой, и Бумир замолк.

Вошёл Дюжий с мёдом и белым хлебом, а за ним внесли блюда с яствами. Гость жадно пил, ел так, что за ушами трещало, и, пока не насытился, только пыхтел. Яруха вышла во двор и там забавлялась, перекидываясь шутками с челядью. Дюжий отправился осматривать табун, и они остались одни. Бумир, видимо, этого и хотел и тотчас придвинулся поближе к хозяину.

– Эх, Доман, милый, – начал он, склонившись над ним – не вовремя ты захворал… Плохи у нас дела… нам нужны люди и руки… Кметы, братья наши, бунтуют и заваривают такое, что потом нам век не расхлебать…

Больной нахмурился.

– Что же там делается?

– Все с ума спятили… ополчились на нашего князя. Доман слушал, не отзываясь ни словом.

– Теперь мы все пропадём, – тихо сказал Бумир, – князь гневается, хочет мстить, немцев созывает против нас…

Видя, что хозяин ничего не говорит, Бумир продолжал:

– Уже составили заговор против князя… уже собираются держать совет… а все только затем, чтобы своего водворить. Не свобода им надобна, а княжьи богатства… Мы это знаем. Но промахнулись они, нас тоже много, тех, что стоят за князя, и мы не допустим… Не допустим!.. – кричал Бумир, стуча чаркой по столу.

Глаза его загорелись.

– Мышкам захотелось княжить, а по-нашему, лучше уж теперешний князь… Его мы знаем, а те ещё не насытились, будут, пожалуй, жадней его… Не допустим…

– Сочли вы свои силы? – спросил Доман.

– Чего их считать?.. Лешеки все пойдут с нами, это их кровное дело, все и помирятся… Многие кметы хотят спокойно возделывать свои пашни… А тех, что сунутся в городище, княжьи люди перебьют на месте.

Так неосмотрительно Бумир открыл после мёда свои намерения; Доман был умнее его: он давно предвидел, к чему это приведёт, и чувствовал, что Бумир в конце концов спросит его, чью сторону он держит. Лгать он не хотел, а выкладывать правду казалось ему опасным. У народов, едва приобщившихся к цивилизации, инстинкт самосохранения нередко прибегает к хитроумным уловкам и проявляется в необычных формах. Доману пришло на ум воспользоваться своей болезнью: едва Бумир умолк, он заохал и схватился за грудь.

Яруха, стоявшая под окном, услышав стоны, поспешила к нему.

Бумир встал. Тотчас принесли чистые тряпки, больной жалобно кряхтел. Старуха заявила, что ей надо заговаривать рану и что при этом никому нельзя оставаться. Старый кмет побаивался колдовства и знахарок. Сердито сопя, он убрался за дверь, решив ещё вернуться к прерванному разговору. Однако после долгого ожидания Яруха вышла сказать, что после её нашептываний больной уснул и проспит до завтрашнего утра, а мешать ему нельзя, не то злые духи напустят хворь на того, кто разбудит больного.

Волей-неволей Бумир очутился во дворе, ничего не достигнув, видя лишь, что придётся ждать до утра. Тут уж ничего нельзя было поделать. Но князь послал его подбивать и других кметов, и он торопился ехать.

– Я не могу сидеть тут у вас всю ночь, – сказал он с раздражением Дюжему. – А Доман спит… Завтра передай ему от меня: пусть не забывает, что я ему говорил, и держит сторону тех, кто печётся о благе общины и хочет покоя. Передай ему непременно, а мне ещё до ночи надо невесть куда ехать.

Столь хитро выпровоженный, Бумир, сердито брюзжа, сел на коня и отправился дальше. Между тем Доман и не думал спать, а только подговорил бабку, чтоб она помогла ему отделаться от незваного гостя. Услышав, как всадники выехали из ворот, он поднялся с постели. Ему наскучило лежать и захотелось попробовать, может ли он вставать. Яруха пришла в ужас: вылечить его так скоро ей вовсе не было на руку, и она чуть не силой стала загонять его в постель. Но Доман и сам не очень-то мог двигаться. Едва попробовав ходить, он почувствовал слабость и снова улёгся. Яруха опять принялась его заговаривать. За это ей позволяли пить и есть до отвала, и она, как могла, старалась, чтобы в ней нуждались.

Было уже поздно, и Доман, уставший от напряжения, уснул, когда новый гость проник в дом.

Как он умудрился сюда попасть, бабка не могла понять.

Она как раз собиралась уснуть, примостившись у очага, когда увидела в дверях кошачий глаз Зносека.

Карлик вошёл в горницу так тихо, что Яруха, разглядев его обмотанную голову и вытекший глаз, испугалась, словно перед ней предстал оборотень.

Ворота были заперты, во дворе спали люди, сторожили собаки. А Зносек, несмотря на это, пробрался. Как? Это было его тайной. Проскользнув в дверь, он подполз к старухе, показывая на свою израненную голову. Яруха славилась своей жалостливостью; знахарство и ведовство были её ремеслом; поэтому она позволила Зносеку приблизиться и принялась бережно развязывать его голову. Присохшую тряпку пришлось отмачивать, потому что Зносек застонал от боли, и Доман зашевелился во сне.

– Как же это ты сюда залез, и собаки тебя не загрызли? – понизив голос, спросила старуха.

Чуть слышным шёпотом Зносек рассказал ей на ухо, как нестерпимо болели у него раны и как, узнав, что она находится здесь, он решил пробраться в дом. Он вскарабкался на дерево, росшее у самого забора, и по ветвям спустился во двор. Тут, стараясь не разбудить собак, он подполз к дверям, которые всегда были открыты настежь.

Яруха принялась промывать ему рану, нашёптывать над ней и сплёвывать во все стороны. Потом достала из своих узелков нужные зелья, налила из горшочка какого-то снадобья и заново перевязала Зносеку голову. Огонь затухал, и в горнице было почти темно, но как раз в ту минуту, когда карла, нагнув голову, стоял перед бабкой на коленях, лучина вспыхнула, и яркий свет залил горницу. Доман проснулся, открыл глаза и увидел эту странную пару. Без его ведома чужой человек у него в доме!

Доман, раздражённый болезнью, закипел от гнева. Они полагали, что Доман ещё спит, как вдруг он громко закричал, сзывая людей. Зносек бросился бежать, надеясь ускользнуть, но было поздно. Челядь, спавшая за дверью, вскочила на ноги. Карлик припал к земле. Поднялся шум, переполох, челядь схватила Зносека и повела к хозяину.

Доман до сих пор никогда не видел Зносека, но людская молва гласила, что это злобное существо состоит на службе у князя. Все знали, что он подсматривает, подслушивает и повсюду проникает. Взглянув на него, легко было догадаться, кто он.

В порыве гнева Доман приказал было его повесить.

Зносек с воплем пал перед ним ниц, моля о пощаде. Яруха не стала за него заступаться и только подтвердила, что пришёл он сюда из-за своей раны на голове.

Челядь с большой охотой готовилась исполнить приказание своего господина и уже взялась за верёвку, чтобы, как большой жёлудь, повесить Зносека на дубе, но Доман, смягчённый слезами карлика, сжалился и велел прогнать его со двора, натравив на него собак. Его выпроводили за дверь, свистнули собак; карлик во весь дух пробежал двор и, истерзанный, израненный, с трудом спасся от своры бросившихся за ним гончих, ловко вскочив на забор. Один из псов вцепился зубами ему в ногу, повис на ней и, вырвав клок мяса, свалился наземь. И все же Зносек перескочил через забор и исчез.

Яруха уже спокойно сидела у огня и, может быть, даже сожалела, что его не повесили, потому что из висельников в ту пору извлекали всевозможные целебные и колдовские снадобья, которые ей очень бы пригодились. Доман не осудил знахарку за то, что она пожалела карлу, и она осталась у его очага.

Зносек долго стонал, грозя кулаками в сторону дома и проклиная его хозяина. Он дал себе слово, хотя бы ценой жизни, отомстить Доману, а сделать это княжьему доносчику было легко. Уже светало, когда он, перевязав ногу, потащился в лес, чтобы его снова не схватили, но поминутно оборачивался к дому, потрясая кулаками.

XIV

Посреди озера Ледницы высился священный остров, куда издалека – с Одера, с Лабы и даже Вислы – приходили с жертвами пилигримы за советом и ворожбой.

В ту пору на славянских землях насчитывалось немного таких храмов. У ранов на острове стоял храм Святовида[44]44
  Святовид – четырехглавое божество прибалтийских славян. Храм Святовида помещался на мысе Аркона на острове Ругии.


[Закрыть], у редаров[45]45
  Редары, ратари – одно из прибалтийских славянских племён.


[Закрыть] – второй, у сербов на Лабе храм Триглава[46]46
  Триглав – трехголовое божество племени поморяи. Храмы его помещались в Щецине и Волине.


[Закрыть] – третий, в Старограде в лесу поклонялись Провэ[47]47
  Провэ – божество прибалтийских славян. Соответствует Перуну восточных славян и Перкуну древних литовцев.


[Закрыть]. В них стекались на большие праздники и в торжественные дни разные племена, из дальних стран собирались люди, говорившие на одном языке, хотя и на различных наречиях, и у храмов держали совет и сообща принимали меры для защиты от общего врага.

На острове посреди Ледницы стоял храм Нии, где и хотела Дива укрыться от мщения и провести остаток жизни, охраняя священный огонь.

На третий день блеснуло широко разлившееся озеро, и путники приветствовали светлые воды его поклоном, ибо и озеро, так же как остров, было священно.

Остров, на котором в ту пору зеленели рощи, тоже был виден издали. Храм притаился среди густых зарослей, которые, казалось, сплошь покрывали остров. На берегу на некогда вбитых в озеро сваях стояли убогие рыбачьи хижины. Возле них сонно покачивались на волнах привязанные к сваям челны. Рыбаки, обитавшие в этих хижинах, перевозили на остров пилигримов.

Предание гласило, что хижины этих бедных людей стояли тут испокон веков, что некогда тут их было великое множество, и сваи загораживали большую часть озера, а на мостках над ними когда-то был многолюдный и богатый посёлок. Но со временем сваи погнили, хижины рухнули в воду, а люди, перебравшись на сушу, рассеялись. Теперь тут осталось лишь несколько почерневших, покосившихся и прокопчённых избушек, в которых жили рыбаки и перевозчики.

На мостках возле хижин Дива простилась со своими спутниками, тут она уже была в безопасности и могла идти одна, куда вела её судьба. Ей не нужны были ни друзья, ни подруги. Самбор, с детства любивший и уважавший её, повалился ей в ноги.

– Будь здоров, Самбор, – сказала Дива, – будь счастлив… Передай от меня поклон милой моей сестре, братьям, всем… даже птицам, что летают вокруг нашего дома.

Из хижины на мостках, которые прогибались при ходьбе по ним, вышел сгорбленный старик с веслом в трясущихся руках. Он молча спустился к чёлну, вскочил в него, отвязал и стал ждать. Дива села, он отчалил от берега, и чёлн понёсся по спокойной воде. Провожавшие стояли на берегу и смотрели ей вслед, старая няня плакала, бросившись на землю. Дива махала платком. Белые птицы кружились над её головой и жалобно кричали, словно понимая, что она прощалась с родным своим миром.

Чёлн уносился вдаль. Уже не видно было её лица, только белела сорочка, потом она превратилась в белое пятнышко, потом остров и деревья закрыли чёлн, и он исчез. Неожиданно лодка уткнулась в берег и дрогнула, старик выскочил и придержал её. Из воды выступало несколько камней, девушка сошла на берег.

На острове было тихо-тихо… только тысячи соловьёв наперебой заливались в кустах. В ивняке и ольшанике вились скрытые тропки, протоптанные людьми.

Дива шла медленно, она не торопилась, зная, что придёт, куда ей суждено.

Вдруг посреди чащи открылась зелёная лужайка. В торжественном молчании здесь сидели кучками люди, подкрепляясь тем, что принесли с собой в кузовках и лукошках.

По окраске и покрою одежды видно было, что люди эти пришли сюда из разных стран. Тут были отличавшиеся одеждой и наречием, но родственные по языку, полабские сербы, вильки и редары, были далеминцы, укры, лэнчане, были дулебы, бужане с Буга и древляне[48]48
  Далеминцы (гломачи) – одно из полабских славянских племён, жившее на территории нынешней Саксонии. Укры, древляне – прибалтийские славянские племена. Лэнчане, бужане – мелкие польские племена, жившие по рекам Бзуре и Бугу.


[Закрыть] из Дрозданьских лесов, здешние поляне, лужичане с Варты и Одера, даже хорваты и иные бесчисленные в ту пору племена, которые носили разные названия, хотя принадлежали к одному разветвлённому роду. Поистине, величественное зрелище являли эти толпы, столь различные по внешности и обычаям, которые хоть и не знали, но понимали друг друга и чувствовали себя близкими.

Они не сразу сходились и осторожно присматривались друг к другу, но обронённое слово или обрывок песни понемногу сближали их. Серые, чёрные, коричневые и белые сермяги, свиты и епанчи, опоясанные красными, зелёными, чёрными и белыми кушаками, отличали разные племена. Оружие тоже было у них неодинаковое. Племена, жившие на Влтаве и Лабе, ближе к немцам, уже многое заимствовали у них; те, что расселились на Висле и глубже, имели более дикий вид. У пришельцев с Балтики (белого славянского моря) было много заморской утвари, которую им привозили корабли из далёких стран.

Дива прошла между кучками пилигримов, провожавших её любопытными взглядами. Храм, укрытый зелёными кущами, отсюда ещё не был виден. Посреди густых зарослей она наткнулась на первую огородь храма. Это были огромные глыбы, не тронутые человеческой рукой, такие, какими родила их земля или принесло море и какими их сделали века; они стояли одна близ другой, на равном расстоянии, словно стражи, обращённые в камни. Насколько хватал глаз, направо и налево тянулась кругом эта заповедная шеренга.

На одном из камней сидела, облокотившись, женщина в белом. Она была уже стара, и волосы её, рассыпавшиеся по плечам, серебрились под девичьим венком из руты. В руках она держала белую палку с неоструганной ленточкой коры, которая обвивала её, как уж. Одета ока была по-деревенски, в белую чистую рубаху с блестящими застёжками. Её увядшее морщинистое лицо отражало спокойствие сонливого существования, было в нём что-то наполовину умершее, безразличное и к смерти и к собственной участи.

Дива поклонилась ей.

Старуха медленно подняла глаза, молча показала на тропинку справа, снова облокотилась и погрузилась в раздумье.

Девушка пошла по указанной тропинке. В нескольких шагах от камня стоял, опираясь на посох, старик небольшого роста, в тёмной епанче, накинутой поверх белоснежной одежды, в подвязанной красными тесёмками обуви и чёрной высокой шапке, надвинутой на лоб.

Глаза его пристально смотрели из-под седых бровей на медленно приближавшуюся Диву. Она поклонилась ему в ноги.

– Вы здесь отец и господин? – спросила она.

– Я Визун… да…

– Прибежища я пришла у вас просить, – начала Дива, поднимаясь с колен, – я буду бережно охранять священный огонь Нии. С самых юных лет я дала обет богам!

Старый Визун спокойно и ласково смотрел и слушал. Девушка говорила быстро, заливаясь ярким румянцем.

– Ты сирота? – спросил старец.

– Нет… ещё недавно были у меня отец и мать, и теперь остались братья и сестра… Я дочь кмета Виша, – начала она рассказывать, – а Виша убили княжьи люди…

Визун подошёл ближе и с любопытством стал её слушать.

– Сосед наш хотел взять меня в жены и увёз… защищаясь, я его убила. Я не хочу, чтоб за его кровь мстили моей родне… и пришла сюда…

– Ты убила? – вскричал в удивлении Визун. – Ты убила?.. А как звали этого человека?

– Доман! – вспыхнув, ответила девушка.

– Доман! Доман! – схватился за голову старик. – Я носил его маленьким на руках…

Визун нахмурился.

Дива побледнела от страха при мысли, что её прогонят. Старик молчал и, опершись на посох, смотрел в землю.

– Доман убит!.. – повторял он про себя, – убит девкой… Говори, как ты его убила! – приказал он девушке.

Дива дрожащим голосом стала рассказывать: она дала обет богам и должна была защищаться от насилия. Визун спросил, знает ли она, что Доман убит, а не ранен. Он не хотел поверить в его смерть. Потом умолк.

– Позвольте мне тут остаться у огня! – воскликнула Дива.

Старик, задумавшись, долго не отвечал.

– Останься, – наконец, сказал он, – но ты для нас слишком молода и хороша собой… Ты ещё не знаешь себя, тоска тебя одолеет… Побудь здесь, но только в гостях… иначе я тебя не оставлю… Когда сердце у тебя переболит, ты уйдёшь! О! Уйдёшь от нас!..

– Нет, нет! – воскликнула Дива. – Я останусь… Визун грустно улыбнулся и, уже ничего не говоря, показал ей дорогу к храму.

Дива не шла, а почти бежала. Вокруг храма тянулся частокол из гладких кольев, отделанных вверху искусно выточенными зубцами и шариками. Ворота, нарядные, как девушки, были собраны из разноцветных – белых, жёлтых и красных – столбиков и украшены рубчиками, полосками и зубцами. На обвершке ворот висели венки, частью засохшие, частью ещё свежие и зеленые. Отсюда начиналась дорога, устланная зелёными листьями касатника.

В покрытой тонкой резьбой колоде, возле которой стоял белый ковшик, была чистая, как слеза, родниковая вода. Дива зачерпнула и напилась, утолив томившую её жажду.

– Здравствуй, святая вода, новая вода! – шепнула она.

Из ворот выглянул другой старичок, похожий на Визуна, увидев Диву, он тотчас скрылся.

Она шла по дороге между двумя частоколами, опоясывавшими храм; вторая ограда была выточена ещё искусней.

На ней висели шкуры, всевозможное оружие и дары, приносимые пилигримами. По этой дороге она дошла до широких ворот, к которым нужно было подняться по ступеням. Тут было темнее, потому что деревья и частоколы загораживали свет.

Наконец, перед нею предстал храм. Круглый его купол, покрытый дранкой, поддерживали часто поставленные деревянные столбы, красные, с жёлтыми оглавьями, а между ними висели красные суконные занавеси, закрывающие внутренность храма. Стен не было.

Трепет охватил девушку, когда, приподняв суконную завесу, она должна была войти туда, откуда хотела и предполагала уже никогда не уходить. Поглядела она на белый сеет и на белый день, послушала птичий гомон и дрожащей рукой откинула завесу, которая зашелестела над её головой.

Она вошла. На мгновение её охватила ночь, она ничего не видела. Только в глубине поблёскивал во мраке огонь. Запах смолы, янтаря и благовонных курений насыщал тёплый тяжёлый воздух. Наконец, глаза её привыкли к темноте, и она разглядела покоившуюся на столбах контину[49]49
  Контина – языческий храм, капище у западных (прибалтийских) славян.


[Закрыть], неосвещённую, пустую и мрачную. Перед нею поодаль стояли камни, огораживавшие вяло горевший огонь. Дым и искры вырывались то чаще, то реже и уходили в отверстие в крыше или, отброшенные ветром, расплывались по храму. У огня сидели две женщины в белом и, казалось, спали или дремали.

Сквозь дым и пламя в контине неясно виднелась какая-то фигура, возвышавшаяся до самого свода под куполом. То была почерневшая от дыма, странная и страшная, безобразная статуя, у ног которой лежала груда побелевших черепов. Возле неё висели луки, пращи, ножи и другая захваченная добыча, а сама статуя чуть не вся была увешана янтарными бусами и красными шариками, нанизанными на нитку. Вверху, в голове чудища, светились два глаза, два огромных красных камня, которые ярко сверкали, алея как кровь. Вокруг не видно было ничего, только горели эти два глаза, от которых нигде нельзя было укрыться. Они смотрели во все стороны, отражая огонь, пылавший внизу, и, когда он вспыхивал, глаза казались живыми. В темноте эти мерцающие колеблющимся огнём глаза божества вселяли ужас, как исполненный грозного гнева взор, обращённый из иного, потустороннего мира.

В храме было тихо, только потрескивали поленья да щебетали птицы: залетев под купол, они тревожно вскрикивали и метались, стараясь вырваться наружу.

Дива, обессилев от страха, который ей внушали эти два красных глаза, с минуту постояла, потом медленно подошла к огню, говоря про себя: «Итак, здесь моё место».

И, уже никого не спрашивая и не замечая, она подошла к двум женщинам, которые поддерживали огонь, села, как и они, на голый камень, взяла приготовленную лучину и бросила в огонь.

Одна из женщин хотела её остановить, но не успела. Пламя уже охватило первую жертву Дивы, которая смотрела на неё так, словно это горела собственная её жизнь. Обе жрицы, хранительницы Знича[50]50
  Знич – священный неугасимый огонь в языческих храмах западных славян.


[Закрыть] взглянули на неё с любопытством и некоторым испугом. При свете огня Дива могла их разглядеть. Лица их увяли и были печальны, и бледны.

Уставясь на красавицу девушку, они о чём-то пошептались, как будто жалея её. Однако не смели ничего сказать и только качали головами. Казалось, они смотрели на неё, как на приговорённую к смерти. Дива спокойно сидела, устремив взор на огонь: она отдыхала.

Потом жрицы сменились; Дива всю ночь просидела у огня, подбрасывая лучину. Сон не шёл к ней, и мысленно она ещё прощалась со своей девичьей жизнью и родным домом; в мерцании красных глаз Ниолы будущее представлялось ей страшным.

Так пролетел первый день и почти так же прошёл второй. Она могла только выйти из храма и подышать свежим воздухом. Но тут её тотчас обступали жрицы, усмехаясь, разглядывали, выспрашивали, допытывались; проходившие мимо пилигримы обращали на неё любопытные взоры, и Дива уж предпочитала своё молчание в тёмном уголке назойливости праздной толпы и бесконечным расспросам.