Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

После того как я ознакомился с содержимым папки, муж кладет передо мной на стол, рядом с прочими документами, прозрачный конверт, в котором несколько листков. На одном из них – фрагмент картины, изображение могучего плеча.

У меня мало времени, я не спрашиваю, что это за листок, я осматриваю пациентку и предлагаю ей лечь в клинику, так как подозреваю тяжелое воспаление легких. Однако странная картинка с изображением мощного плеча не дает мне покоя. Старик радуется, словно с самого начала знал, что вопрос будет задан, и терпеливо дожидается.

Он ловко выхватывает из стопки документов и бумаг прозрачный конверт, извлекает из него четыре черно-белые, слегка выцветшие фотографии. На одной его жена, с печальным выражением лица, в комнате с пестрыми восточными изразцами на стенах. На другой – вид из окна на порт с множеством судов и тяжело нагруженных автомобилей. На третьей фотографии огромная свалка, над которой кружат чайки, и, наконец, на четвертом снимке три мальчика, судя по внешности, европейцы, коротко стриженные, в шортах, с рюкзаками, стоят у обочины песчаной дороги, на которой много машин. Два мальчика одеты почти одинаково, у третьего, который лукаво улыбается, на голове огромное сомбреро, за спиной гитара, он выглядит как турист, только что прилетевший в Мехико. Под этим снимком написано: «С тяжелыми рюкзаками Ханс Вильгельм Гайер (в центре) и Юрген Плюм (справа) пешком прошли по испанскому Марокко. Им открылся многоцветный мир Северной Африки».

Я прошу рассказать о них. Как только старик начинает рассказывать, мучительный кашель его жены прекращается. Глаза рассказчика блестят от воодушевления.

– Мы отправились в Танжер, имея всего 120 марок. Мы были самые настоящие «перелетные птицы»!

Я тотчас спрашиваю, что это за «перелетные птицы». Муж объясняет:

– Так называлось движение школьников и студентов из буржуазных семей, оно возникло в Берлине в 1896 году.

– Как же вам, семнадцатилетним, удалось совершить такое путешествие, притом что у вас было всего 120 марок? – Этот вопрос я задаю, когда мы втроем идем в стационар, где уже готовы принять пациентку.

– Жизнь была не так дорога, нас охотно подвозили, если водителям было по пути.

– А почему вы поехали именно в Танжер? И кто из троих на фотографии – вы?

Он рассказывает, что был вожаком группы «перелетных птиц» в городе Мерс, там они решили поехать в Испанию. Гитару он всегда возил с собой, потому что не меньше, чем путешествовать, любил петь и не представлял себе путешествия без песен. К тому же за пение на улицах иногда платили.

В одном маленьком испанском городке он пел на улице песню «Да здравствует Пятая бригада». Дошел до третьего куплета – и тут два крепких солдата вырвали у него из рук гитару, а самого его схватили, до утра он просидел в провонявшей мочой камере. Той ночью он был единственным заключенным в камере. Он был глубоко опечален и разочарован тем самым миром, который мечтал повидать. Политика его вообще не интересовала, он хотел просто подружиться с другими людьми, потому и пел свою любимую песню о Пятой бригаде, в ней рассказывается об ирландце, пошедшем воевать на испанской Гражданской войне против франкистов. Песня была запрещена в Испании, о чем он не знал, но незнание не спасло его от ареста.

Просидев ночь в тюрьме, он решил поскорей покинуть Испанию. Но не мог выбрать – то ли вернуться домой, так ничего и не повидав, то ли все-таки двинуться на поиски каких-либо более приятных впечатлений; и вот, в нерешительности, он побрел по пустым улицам, как вдруг увидел двух идущих ему навстречу священников. У него было скверное настроение, общаться ни с кем не хотелось, но он все-таки улыбнулся прохожим. Они улыбнулись в ответ, завязался разговор. Он рассказал, как был схвачен и посажен в испанскую тюрьму, рассказал и о том, что отправился в путешествие, надеясь увидеть новые, незнакомые места, но теперь собирается покинуть Испанию.

Священники внимательно выслушали, после чего сказали, что ему не следует отказываться от путешествия, но стоит изменить цель. Ведь не Испания была его целью, а путешествие как таковое. Поэтому лучше всего ему отправиться в Африку. «В Африку? Да как же я туда попаду? Нет, это невозможно!» – ответил он, удивившись. «Просто поезжай на юг, в Альхесирас, оттуда идет паром, он доставит тебя к “Вратам Африки”. Там ты, возможно, поймешь, почему запел на улице именно ту песню, за которую тебя отвели в тюрьму, и какое значение имеет то, что ты встретил нас. Путь открыт. Поезжай».

Это было в 1954 году, продолжил он свой рассказ. В тот день, когда он прибыл в Танжер, там, в порту, шла стрельба. Испанские солдаты в облегающей военной форме стреляли в бежавших марокканцев, одетых в развевающиеся на ветру джеллабы. Какой-то молодой марокканец обратил внимание на прибывших иностранцев, однако не понял, откуда они, из какой страны. Он приветствовал их на смеси разных языков, французского, английского, испанского, надеясь, что какое-нибудь слово иностранцы все же поймут: «Bonjour, boys, am Poerto von Tanger!»

Они обрадовались, несмотря на всю опасность ситуации, в которую угодили. Марокканец гордился собой, так как довольно бегло объяснялся по-немецки. Тут выстрелы загремели ближе, и все, пригнувшись, бросились врассыпную.

Как быть? Оставаться в Танжере опасно, ведь неизвестно, как повернутся события. Но марокканец предложил своим новым немецким знакомым пойти к нему домой, жил он в касбе. «Там, на холме, вы будете в безопасности», – заверил он. Юрген Плюм был растроган этой готовностью помочь и в тот же день принял решение через некоторое время вернуться в Танжер, чтобы, в свою очередь, помогать городу и его жителям.

Курьезно, что в той столь любимой, но запрещенной песне есть строка: «Luchamos contra los Moros», то есть «Вперед, на бой с маврами», но в виду-то имеются испанские фашисты, сторонники Франко, которые использовали Марокко как тыл в своей гражданской войне. Что сказали святые отцы парнишке, приехавшему с группой «перелетных птиц»? «Поезжай в Африку. Там ты, возможно, поймешь, почему запел именно ту песню, за которую тебя отвели в тюрьму, и какое значение имеет то, что ты встретил нас. Путь открыт. Поезжай в Танжер».

Прошло пятьдесят лет. И он смог выполнить данное самому себе обещание: в 2007 году вернулся в Танжер как сотрудник Немецкого института политики развития и работал в восточных районах города, занимаясь проблемами мусорных свалок.

Но, вспоминая об этом, он говорит не о детях и матерях, которые каждый день роются во влажных, отвратительно пахнущих горах отбросов, чтобы отыскать что-нибудь съедобное или ценное, – он рассказывает о множестве прекрасных аистов, обитающих в этом гнусном месте. Аисты ведь перелетные птицы, они тоже постоянно возвращаются в место, которое им назначено.

Тогда, шагая под пялящим солнцем, они встретили молодого путешественника из немецкого города Камп-Линтфорт. Втроем прошли некоторую часть пути. «А что это за картинка, с таким мощным плечом?» – спросил я. Оказалось, это тот самый персонаж, с которым я встретился несколькими днями ранее – Геркулес из пещер Геркулеса в Танжере.

Я страшно рад и долго смотрю на фотографию. Но времени нет, у меня назначена следующая встреча.

– Я очень скучаю по Танжеру, – признается мой спутник, приглаживая густые седые волосы. – Вам можно позавидовать.

– Почему? – удивляюсь я.

– Да потому что вы один из сынов Геркулеса. Мы оба улыбаемся, молча, ощущая душевное

согласие. Но я вынужден возразить:

– Танжер всех нас превращает в детей Геркулеса, нужно лишь позволить это Танжеру.

Жалид Сеули о себе

Я родился в Берлине. Я не выбирал этот город, и я его люблю. Все детские годы я играл здесь в футбол, я говорю по-немецки и люблю этот язык. Немецкий, слегка окрашенный берлинским диалектом, английский, в меньшей степени – французский и столь популярный в Марокко говор танжерцев – вот языки, на которых я говорю.

«Жалид» на письме – не типичное имя для марокканца, но когда отец и мама звали меня: «Жалид!», звучало вполне по-мароккански. На слух марокканцев и других арабов оно звучит странно, поэтому многие думают, что носитель этого имени иранец или выходец из какой-то соседней с Ираном страны. Однако и там нет людей с именем Жалид. Арабское соответствие – Халид или Халед, но в начале имени Жалид другой звук, более мягкий, чем это «х».

Родители, собственно, хотели назвать меня Халидом, но имели в виду, что произноситься это имя должно со слабым, мягким «х». С этим намерением они и пришли к служащему для регистрации рождения своего сына, то есть меня. Чиновник, вполне дружелюбный, в те времена, наверное, нечасто имел дело с с арабскими именами – он наморщил лоб и попытался повторить странное имя. Тут мои родители испугались, подумав, что славный немец подавился резинкой, которую жевал. «Кха-Кха-Кха… Да как же это пишется?» Родители беспомощно переглянулись, но постарались не показать своего смущения. Чиновник все же заметил их неуверенность, но тут его осенило – он просиял улыбкой, как будто впервые в жизни зарегистрировал брак и поздравляет молодых. «Начинается так же, как испанское “Хуан”, “Жуан»”?» – спросил он. Родители обрадовались: им, уроженцам Танжера, это имя было прекрасно известно, а «Жалид» звучало куда привычней, чем ужасное, хрипящее «Кх-х-х-алид». Радостно переглянувшись, они кивнули.

Куда важнее, чем правильное написание имени, его история. Это мое убеждение, ведь история оказывает большее влияние на личность, чем буквы как таковые, если они вообще могут оказать какое-то влияние. Работа над этой книгой дала мне фантастическую, однако вполне реальную возможность вспомнить, каким я был в детстве, и снова стать ребенком. Я опять был ребенком среди других детей. Написание книги – волшебство, оно помогает мне читать мои собственные мысли.

В этой книге я рассказываю истории о Танжере и пытаюсь выявить и, может быть, понять свою собственную историю.

Удивительно и прекрасно размышлять о моей большой семье, родных братьях и сестре, моих детях и двенадцати кузинах и кузенах, об этом пестром, живом сообществе. Я все больше осознаю, как много значат для меня мои близкие.

Я радуюсь успехам и горжусь своими братьями и сестрой. Все они живут, как и я, в Берлине.

Латифа, моя дорогая сестра, получила образование и работает медсестрой. Абдельхамид, старший брат, был мастером на производстве, однако сегодня он владелец хорошо известного обувного магазина, где продают обувь нестандартных размеров. Не сомневаюсь, он лучший в мире продавец обуви. Морад, мой дорогой младший брат, успешный юрист. Латифа и Абдельхамид родились в Танжере, Морад и я – в Берлине.

Моя мать Зохра Сеули прожила в Берлине много лет. Долгое время она работала санитаркой в одной из больниц берлинского Веддинга, в те времена рабочего района.

Мой отец Абдулла Сеули живет в Марокко, в самом удивительном городе на свете – Танжере. Он был фабричным рабочим, затем маляром, ремонтировал дома и квартиры. Женившись на Зохре, которой было тогда тринадцать лет, отец, двадцатилетний молодой человек, решил устроиться в Европе. Его младший брат выбрал Бельгию, отец же, не знавший ни слова по-немецки и вообще не владевший иностранными языками, кроме испанского, отправился в Германию.

С тех пор как старший брат Абдельхамид переехал из нашей общей квартиры в Веддинге в собственный дом, вся семья каждое воскресенье собирается за обттт, им столом. Морад готовит лучшую на свете итальянскую пиццу, Абдельхамиду нет равных в приготовлении марокканского королевского блюда – кускуса с жареным луком и изюмом, Латифа печет самые вкусные в мире пироги с вишневой начинкой, и только мне пока не удалось блеснуть каким-то особенным кулинарным достижением. Но я жду подходящего момента, и тогда все ахнут от удивления.

Зато я благодарный едок, удовольствие, получаемое от вкусной еды, связано для меня с чувствами уважения и любви, но прежде всего с сознанием безопасности. Этим, конечно, объясняется и моя неудовлетворенность, которую я ощущаю, если, придя вечером домой, не получу вкусного горячего блюда. Еда для меня – вознаграждение, возможность побыть наедине с самим собой и своими чувствами. Но важно и многое другое: еда должна иметь определенный, особый вкус, и сервировка, и то, как разложены на тарелке те или иные кушанья, а люди, вместе с которыми я сижу за столом, должны быть близкими мне и тоже должны быть особенными. Лишь при этих условиях возникает ощущение безопасности, которое, как я замечаю, дает мне большую силу и энергию.

С едой связаны воспоминания о маме. Она готовила замечательно, и для каждого из своих детей у нее было особенное блюдо.

Потому что у каждого из нас были свои пристрастия и излюбленные блюда. При этом каждому казалось, что это и мамино любимое блюдо. Морад в детстве любил жареную картошку, и мама подавала ее в особом, свернутом из кулинарной бумаги пакетике. Я любил ванильный пудинг, немецкий айнтопф[33]33
  Айнтопф – блюдо немецкой кухни, густой суп, заменяющий собой первое и второе блюдо. – Прим. ред.


[Закрыть] и «бедных рыцарей». Как они вкусны – обжаренные до золотистого цвета кусочки хлеба, которые перед жаркой окунаешь в молоко с яйцом. «Бедные рыцари» – старинный рецепт немецкой кухни, они упоминаются даже в классическом многотомном толковом словаре братьев Гримм. Это было мое любимое лакомство, которое, правда, мама давала мне только на завтрак.

Снова и снова я задаюсь вопросом, откуда мама знала так много замечательных немецких блюд. Кто-нибудь рассказывал на работе, или соседки, жившие на заднем дворе, или те, с кем она работала в пекарне, где была прислугой, или она узнала их позднее, на кухне в больнице, где работала санитаркой?

Мое личное меню – это моя культурная идентичность, а не просто привычка или ритуал. Из блюд марокканской кухни мне кажется самым вкусным суп харира, готовить который долго и хлопотно. И продуктов нужно много и самых разных: овощи, курица, имбирь, перец, куркума, кориандр, соль, горох, рис, лапша. Существует тысяча и один способ приготовления хариры, но каждый марокканец, когда бы он ни ел этот суп, сравнивает его с тем, который готовила его мать. Я в детстве соглашался есть только хариру моей мамы. Другие казались мне либо слишком жидкими, либо пересоленными или недостаточно пряными, слишком темного или слишком светлого цвета.

Наверняка не задумываясь об этом, мама, готовя и немецкие, и марокканские кушанья, тем самым дала своим детям возможность идентифицировать себя одновременно с двумя культурами. Для нас не было «или – или», нам не приходилось делать исключительный выбор между марокканской харирой и немецким айнтопфом, мы с удовольствием ели и то и другое. Нам нравились все, хотя и очень разные, блюда, и не играло роли, к какой кухне они относятся. Приготовленные руками мамы, они были уже не чужими, а нашими любимыми.

С годами я становлюсь все более восприимчивым к восточной культуре, но я люблю свою европейскую и немецкую идентичность. Мне кажется, что я много лет не воспринимал осознанно свой марокканский мир чувств и, более того, сознательно его игнорировал и подавлял в себе.

Наверное, это было счастливым случаем – то, что родители не оказывали на нас давления, не принуждали изучать язык наших предков, чтобы сознательно быть приверженными их культуре. Родители воспитывали нас не словами, а делом. Или же они, неграмотные и не знающие чужой культуры, просто не в состоянии были не только материально обеспечить жизнь семьи, но и дать своим детям помимо немецкого школьного образования, к которому родители относились с большим почтением, еще и возможность изучать марокканский вариант арабского языка? Родители ведь сами никогда не учились в школе. Может быть, они слишком почтительно относились к Германии и слишком мало верили в свои собственные способности. Может быть, они были убеждены, что мы когда-нибудь сами осознаем свою ностальгию по Марокко.

Мама была неграмотной. Я никогда этого не стыдился. И снова и снова удивлялся тому, что у людей, которым я об этом говорил, вытягивались лица. Мама была неграмотной, умела написать только свою фамилию. Однако разговаривала на нескольких языках и многое знала о жизни и обычаях других культур. Неграмотных людей вовсе не нужно жалеть. Новейшие исследования показали, что у неграмотных высоко развит интеллект, потому что их воображению постоянно приходится работать в полную силу, мысленно описывая те или иные вещи, чтобы их запомнить. К тому же они общаются непосредственно, не прибегая к помощи бумаги и дорогостоящих компьютеров. Возможно, с этим связана моя любовь к устным рассказам, к словам и речам людей.

Не так давно мой друг Ибрагим рассказал маленькую историю, которую привез из своей последней поездки в Танжер.

Однажды вечером он сидел на бульваре в одном из восточных, но отчасти европеизированных кафе и услышал громкий разговор за соседним столиком. Разговаривали пожилой, элегантно одетый марокканец и молодой человек в потертых джинсах. Очевидно, они раньше не были знакомы, просто разговорились и теперь болтали без умолку – о политике, о знаменитых и одиозных личностях этого мира.

Старый марокканец, видимо, был по профессии орнитолог, он рассказывал о птицах, обитающих на самых разных континентах, использовал их латинские и арабские названия, знал, когда и где они вьют гнезда, когда улетают в другие страны. Он говорил без остановки, описывал оперение птиц, всевозможные формы клювов, как вдруг молодой человек его перебил. Он догадался, как остановить бурный словесный поток. «Извините, – сказал он, – я в самом деле мало что знаю о птицах. Но позвольте загадать вам загадку. Как называется птица, которую изображают сидящей на плече пророка Соломона? Эта птица принесла ему весть о царице Савской».

Пожилой марокканец молча размышлял, пытался вспомнить, но так ничего и не вспомнил. Молодой, по-видимому, в душе веселился и рад был наставшей тишине. Потом спросил: «Хотите, подскажу?» – «Да-да, подскажи. Хотя я точно вспомню, непременно вспомню… Ну да ладно, подскажи». – «Она упоминается в Коране, в Библии. Она является национальным символом Израиля». Не помогло: старик даже от досады зубами заскрипел, но отгадать загадку не смог.

«Хорошо! Говори, что это за птица!»

Молодой с минуту упивался своим торжеством, наконец сказал: «Это удод».

Старик, всплеснув руками, испустил громкий вопль. Потом выразил свое недоумение – откуда столь молодой человек знает такую трудную загадку. «Мне рассказала об этой птице одна пожилая француженка, которую я водил на экскурсию по

Сокко. У нее был амулет в виде этой птицы, я спросил, она и рассказала мне об удоде».

«И ты все это запомнил?»

«Ну конечно. Она приятная женщина, а я люблю слушать приятных людей. Слушать случайных знакомых – моя школа жизни», – сказал он с лукавой улыбкой.

В берлинской школе мои приятели и я никогда не упускали возможности вместо урока религиоведения поиграть в футбол во дворе дома, где жил один из нас. Ни школа, ни родители не оказывали на нас давления в вопросах религии, но мы знали, что во время молитв нельзя шуметь. Молитвы были частью нашей жизни, хотя мы никогда не молились все вместе и родители никогда не рассказывали нам ничего из Священной истории. Мама научила нас уважению ко всем существующим религиям. За это я благодарен родителям.

Я думаю о вас, родители, я испытываю к вам чувство глубокого уважения, я восхищаюсь мужеством, которое вы проявили, расставшись с родной культурой, чтобы открыть детям новую культуру, дающую, как кажется, более широкие возможности. Это мужество свидетельствует о большой силе и крайней самоотверженности. Мои родители были готовы нести эту большую ответственность за себя самих и своих детей, не зная, какой будет конец у истории, однако не теряя надежды и веры в ее доброе завершение. Эту силу моих родителей я считаю своим долгом сохранять и нести дальше и беру на себя эту ответственность, пусть иногда их представления о будущем и оборачиваются нелегким бременем. Их сила составляет мою гордость и наполняет меня уверенностью, что я смогу преодолеть даже те препятствия, которые кажутся непреодолимыми. Эту уверенность я надеюсь передать своим детям. Пусть и они верят в свои силы и верят в добро. Вера предшествует знанию.

Мама любила готовить и готовила много. Морад почти каждый вечер получал жареную картошку, кусок серого хлеба с сыром и очищенное яблоко. Абдельхамид и Латифа предпочитали марокканские блюда. Я же просил большой кусок баранины, или стейк из говядины, или немецкий айнтопф, густой суп из риса, картофеля, курицы и зеленого горошка. И буквально таял от удовольствия, когда мама подавала мне сладкий ванильный пудинг с кусочками банана: пудинг непременно горячий, бананы без единого темного пятнышка.

* * *

Сегодня 10 октября, день рождения мамы, я ставлю ее портрет на круглый стол в моем кабинете в клинике. Со дня маминой смерти прошло два года.

Сегодня я куплю цветы и вечером брошу их в один из многих рукавов Шпрее.

У меня уже начался прием, входит первая пациентка – врач на пенсии, женщина неукротимой жизненной энергии. Она дарит мне великолепный букет – яркие подсолнухи, розы, сочные темные листья, пунцовый георгин, ежевика на ветках, хризантемы. Думая о маме, я снова становлюсь ребенком. Чудесное чувство! Букет большая радость для меня, я кладу его на стол, к портрету мамы. Даже рядом с пестрым цветочным великолепием лицо мамы сияет светло и ярко. Я часто забываю дни рождения людей, у меня не очень-то хорошие отношения с цифрами, что арабскими, что римскими. Но 10 октября я никогда не забываю, и мне приятно, что кто-то из знакомых тоже родился в этот день: лучшая подруга моей секретарши, представитель фармацевтической компании, охранник, коллега из Университета Саитама в Японии.

Я наконец еду домой, цветы лежат на сиденье справа от меня. Уже стемнело. Небо тоже плачет. Проезжаю район Шенеберг, миную улицу Гроссгершен, еду вдоль кладбища Св. Матфея, где упокоились многие знаменитые люди – братья Якоб и Вильгельм Гримм, Рудольф Вирхов и другие. Не так давно я слышал, что на берлинских кладбищах все чаще воруют. И не только цветы, как это случается в Танжере, но и медные детали, бронзовые статуи и металлические таблички или отдельные буквы пропадают темными берлинскими ночами с могил богатых людей.

Выхожу на набережной. Ветер бросает в лицо пригоршни ледяной воды. На мосту пусто, вода кажется неподвижной и покорно принимает льющиеся сверху капли. Посылаю свой первый привет маме – желтую розу. Потом бросаю еще четыре розы, это мы, четверо детей, которым очень не хватает мамы и которые никогда не утратят связи с ней…

Осенью в Германии листва быстро осыпается с деревьев и, падая, кружится над холодной землей.

Совсем по-другому в Марокко – там высохшие и пожелтевшие на солнце листья летят вверх, к небу, и не сразу, а через некоторое время опускаются на сухую землю. И кажется, что этим листьям, несмотря на горечь разлуки с родным деревом, нравится их полет.

Обернувшись, я вдруг ощущаю ветер Танжера, ощущаю сильней, чем когда-либо раньше, и понимаю: все мы – перелетные птицы, все мы, как птицы в Танжере, любим движение, солнце, любим песни и бесплотный ветер.

Танжер, я уже на пути к тебе.