Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Как-то в один прекрасный день, который, впрочем, начался вполне обычно, Хасан как-то вместе с одним из друзей пришел на занятие, которое проводил тренер партерных акробатов. И с первой минуты увлекся этим искусством. С тех пор он тренировался то на берегу моря, то в лесу, пока не научился абсолютно уверенно держаться на самой шаткой опоре и выполнять сложные трюки, стоя на плечах других акробатов. Нагрузки были большие, тело ломило, мышцы страшно болели, но Хасан быстро научился, несмотря на все неприятности, улыбаться обаятельной белозубой улыбкой. Он даже полюбил трудные упражнения и постоянную необходимость контролировать каждое движение своего тела – и своего духа. Однажды весь город облетела молва, передаваемая из одних голодных уст в другие, от одних сияющих глаз к другим: в Танжере, на пляже рядом с гаванью ждет большой человек, влиятельный импресарио, который ищет лучших акробатов Марокко. Импресарио – это было нечто необыкновенное, руководитель труппы циркачей собирал лучших в единую команду и направлял в крупные цирки самых разных стран мира. У него есть костюмы, контракты и билеты на проезд в вожделенную заграницу. Почти восемьдесят мальчишек из самодеятельной акробатической школы, почти все не умевшие писать и читать, но почти все бегло болтавшие по-французски и по-испански, выехали на автобусе из Лараша в Танжер. Марракеш, Лараш и Танжер уже более ста лет славились как центры акробатического искусства. В Танжер издавна стремились акробаты, чтобы разжиться билетом в Европу, в большой и якобы лучший мир. Что их влекло в Европу – желание лучшей жизни или безнадежность их положения на родине?

Как пишет Джебран Халиль Джебран, который в юности с семьей эмигрировал из родного Ливана в Америку, «значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а скорее тем, чего он дерзает достичь».

* * *

Танжер издавна признан как международный центр. В этом городе давным-давно обосновались посольства и консульства великих и сильных государств, здесь можно было наслаждаться, казалось бы, ничем не ограниченной свободой, ничего подобного ей не было ни в Европе, ни в Америке. Однако для этой свободы нужно было иметь небольшие деньги в иностранной валюте. О свободе толковали художники и литераторы, но прежде всех – богатые приезжие. Бедняки не любят говорить о свободе.

По убеждению многих марокканцев, импресарио имели ключи от другого, якобы лучшего – потому что более свободного – мира, лежащего за морем.

Наиболее значительные импресарио целыми днями сидели бок о бок с контрабандистами и литераторами в кафе «Тенгиз» на Сокко-Чикко. Здесь они встречались за стаканом марокканского чая или за чашкой кофе эспрессо с огромным количеством молока. «Кому и сколько акробатов требуется?», «Какова моя доля?» – вопросы, задававшиеся чаще других.

Названия городов, куда они направляли акробатов, играли второстепенную роль. Хасан неустанно занимался на пляже, делал упражнения, потел, улыбался, выполнял прыжки, молился, старался не дрожать. Вместе с семью другими парнями из его квартала Хасана взяли в труппу.

Ему тогда было восемнадцать лет. На пароме, который привозит в Танжер больше народу, чем увозит из Танжера, Хасан прибыл в Барселону и поступил в самый большой цирк Испании, Gran Circo Mundial. В чемодане Хасана лежали фотографии родителей и большое количество его любимых Rghaif, иначе – мартабак, – это восточные лепешки из пресного теста, которые вкусней всего с мятным чаем и хорошим горным медом.

Три ночи Хасан не смыкал глаз и решил, что надо возвращаться домой. Он слишком тосковал по семье и всему, что было ему близко в Марокко. Он тайком плакал, но вместе с другими акробатами готовил свой номер в городе, где Диего Марадона каждый день показывал свое колдовское искусство дриблинга.

Работая на манеже, Хасан чувствовал себя счастливым. Аплодисменты публики напоминали ему о прежних выступлениях на танжерском пляже. После представления он оставался один и с завистью думал о зрителях, которые шли домой, к своим близким. Хасан не пил пива, но завидовал местным жителям, которые вечером сидели в барах и за пивом или чашечкой кофе рассуждали о жизни.

Совместное ведение хозяйства и приготовление обедов с семью марокканскими друзьями немного ослабляло тоску по родному дому. Национальная кухня и беседы о доме – это ведь были частицы родины…

До шести раз в день, под бешеные аплодисменты публики, они, в золотых восточных костюмах, выступали со своей пирамидой.

После представлений в самых разных городах Испании и участия в бесчисленных шоу цирковые фургоны двинулись дальше, в самое сердце Европы. Прибыв во Францию, прямиком направились в Париж. Их домом стал знаменитый цирк д’ Ивер-Бульон. И хотя теперь от Танжера их отделяло еще большее расстояние, в Париже им казалось, что они ближе к своей родине – куда ни глянешь, всюду арабские рестораны, да и французским языком Хасан и его друзья владели лучше, чем испанским. В некоторых кварталах Парижа все было совсем как в Танжере. Не хватало лишь моря и пляжа.

Из Франции направились в Брюссель. Здесь в свободное от представлений время они сидели в кафе «Танжер» у Южного вокзала, пили мятный чай и ели марокканское печенье шебакия, соблазнительно вкусное лакомство, в состав которого входят мука, кунжут, корица, анис, миндаль, оливковое масло, мед и розовая вода. Но особенно важно добавить в тесто шафран. Он не только придает изысканность, шафран стимулирует кровообращение и пищеварение, очищает печень, как говорила бабушка Хасана.

Из Брюсселя путь лежал в Люксембург, затем с цирком Альтхофф марокканцы отправились в Вену и, наконец, с итальянским цирком Медрано – в страны бывшей Югославии. Здесь Хасану и его друзьям жилось особенно хорошо – мягкий климат, Адриатическое море, краски ландшафта и пестрая толпа, – все напоминало покинутую родину. В те несколько свободных дней, что им предоставлялись, были необычайно красивые солнечные закаты, несколько умерявшие их меланхолию.

Был понедельник, до начала дневного представления оставалось около двух часов, понемногу разгоралась лихорадочное волнение. Все искали Карима, импресарио. Но его шатер был пуст – только недопитый стакан с мятным чаем стоял на столике, больше не нашли ни одного предмета, ему принадлежащего. Импресарио исчез, прихватив заработок артистов за несколько последних месяцев, а также их красно-зеленые костюмы. Группа развалилась, в цирке осталось три акробата из восьми, они продолжили выступать, назвавшись «Трио Лараш». Аплодисменты становились все слабее, ангажемент не был продлен. Хасан и два его товарища двинулись в путь, сами не зная, куда он приведет. В этой стране и деревья, и вода, и даже кухня были для них как бы своими, однако языка местного населения они не понимали, а от знания других европейских языков толку было мало. В общем, они отправились в путь без плана, без конкретной цели, просто потому, что надо было двигаться дальше. Они верили в невероятное, и разве им не случалось достигать невероятного?

Окольными путями они добрались до Белграда и решили немного заработать на здешней еженедельной ярмарке. Трюки и силовые номера трех мавров нравились прежде всего детям, однако и пожилые женщины, одетые в черное, останавливались посмотреть, денег у них не было, но они приветливо улыбались, глядя на молодых марокканцев.

Однажды Хасан, стоя на плечах партнера и держа на своих плечах третьего акробата, вдруг заметил в толпе знакомое лицо. Карим!

Хасан закричал: «Карим!», и все трое закричали наперебой, все громче и громче: «Карим! Карим!! Карим!!!» Пирамида рассыпалась. Как же они обрадовались встрече с импресарио! Никто не высказал ни слова упрека или обиды, они просто радовались, что снова встретились с Каримом, который тоже был рад нежданной встрече.

Он вытащил из кармана грязноватых брюк какие-то листки. «Друзья мои, хотите поехать в Германию? Вот, это контракт со знаменитым берлинским Фридрихштадтпаластом, он находится на улице Ам-Циркус».

Визы они получили в аэропорту Берлин-Шене-фельд, там же их посадили в черную «ладу» и отвезли в отель на Александерплац. Здесь они и прожили больше года. Со своими документами они в любой день могли проходить в Западный Берлин, и они ездили туда за покупками и развлечениями. Хасан не воспринимал Берлин как город, разделенный на две части, – разделенными были только его воспоминания. Он вспоминал свое детство и прошлое, скучал по братьям и сестрам.

Тем больше было его счастье, когда они получили ангажемент в Англии, где жили брат Хасана Абдельхамид и сестры Айша и Ясмина. Здесь Хасана приняли в труппу знаменитых «Хассани». По прибытии в Лондон он под каким-то предлогом отстал от труппы и побежал к родным. Встреча с ними была огромной радостью, Хасан не мог наслушаться историй о Танжере, Лараше и о своих земляках.

Прожив в Лондоне несколько месяцев, Хасан стал ощущать сильное беспокойство. Ему не хватало привычных звуков катящихся по дороге цирковых фургонов, манежа, аплодисментов. О беспокойстве, подобном тому, которое испытывал Хасан, писал еще римский философ Сенека: «Я думаю, первое доказательство спокойствия духа – способность жить оседло и оставаться с самим собою»[25]25
  Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию. Письмо 2. Пер. С.А. Ошерова. – Прим. пер.


[Закрыть]. Хасан еще не имел необходимых душевных сил, чтобы перестать то и дело оглядываться на прошлое.

Его беспокойство все возрастало. Ему не сиделось на месте, хотелось двигаться, бегать, прыгать. Однажды он поехал на метро к цирку Пикадилли, где проходил какой-то праздник или гулянье. На улице стояли палатки, в которых можно было отведать индийских блюд, продавали вафли, пиво. А потом Хасан увидел двух парней, акробатов, выступавших со своими номерами. И в ту же минуту понял: это марокканцы. Никакого сомнения! Марокканцы всегда узнают друг друга. Хасан заговорил с акробатами, и оказалось, что молодые люди действительно приехали из Танжера. Они мигом познакомились, разговорились и решили выступать втроем, так возникло «Трио Танжер». Со знаменитым цирком Хофмана они объездили всю страну, выступали в Бельгии и, наконец, в Мекке цирковых артистов всего мира – цирке Монте-Карло в Каннах.

Но когда Хасан, казалось бы, всего достиг в своей цирковой карьере, ему вдруг надоело снова и снова приспосабливаться к условиям жизни в чужом мире и бороться за осуществление своей мечты. Ему надоели вечные странствия. Его все сильней тянуло домой, в Марокко, и в конце концов он принял решение вернуться в Лараш. Настало время позаботиться об отце, быть с ним. В представлении мусульман родители открывают нам врата рая. Но Хасан, даже не зная жизненных правил ислама, просто не мог не поехать к престарелому отцу. После своей долгой одиссеи Хасан вернулся в Лараш. Отец словно дожидался возвращения сына из дальних стран, сберегая остатки жизненных сил для последней встречи и прощания с ним. Уже вскоре после того, как Хасан наконец приехал и заключил отца в объятия, старик умер, тихо и с легким сердцем. Хасан благодарен судьбе за то, что она так распорядилась, он не простил бы себе, если бы узнал о смерти отца, находясь на чужбине. Хасан благодарен судьбе и за то, что отец его дождался.

* * *

Не прошло и года, а Хасана опять потянуло в Европу, и он снова отправился в Берлин.

Хасан показывает мне фотографии – труппа цирка Абдуллы, в которой он состоял, выступает на стадионе «Олимпия» в Берлине, где тогда проходил полуфинал чемпионата на кубок Футбольного союза Германии. 28 октября 1998 года. Сорок тысяч зрителей собралось посмотреть сражение двух сильнейших команд страны. На праздничном открытии выступали акробаты, пирамида, как всегда, была выполнена безукоризненно, все акробаты сияли улыбками, картину не портило даже отсутствие многих зубов у артистов, ведь главное – красные костюмы, черные глаза, густые кудрявые волосы. Между тем Хасан уже получил профессиональную подготовку маляра, акробатика теперь была его хобби. С арены надо уходить, не дожидаясь, когда силы подведут и пирамида обрушится.

После возвращения Хасан живет в районе Панков, то есть на территории бывшего Восточного Берлина. Он любит этот город и гордится своими детьми, которые любят Германию, но не меньше любят и Лараш с его арабским диалектом, на котором все они говорят. Дети весь год ждут не дождутся летних каникул, которые они проводят в Марокко. Сын Хасана Анас играет в футбольной команде Боруссия-Панков. Хасан гордится своей семьей и глубоко благодарен Европе и Берлину, однако знает, что однажды окончательно вернется в Лараш. Там он хотел бы дать свое последнее представление. Таково его желание.

* * *

Мой отец добродушно посмеялся, когда я по телефону рассказал ему о своей встрече с Хасаном. Отец когда-то тоже имел ангажемент в цирке. В те времена, чтобы попасть в Европу, необходимо было иметь подписанный договор о найме на работу, который можно было бы предъявить привередливым чиновникам. Отец купил этот важный документ на Пти-Сокко у какого-то сомнительного импресарио. У отца было много знакомых, имевших цирковые контракты; сам он в то время ни разу не был на представлении в цирке.

Мы едем по улицам Веддинга – Адак, Зара, Элиас и я. Деревья гордо вздымают ветви с нежнозелеными листочками. Еще издали мы замечаем на перекрестке двух молодых людей, они подбрасывают что-то в воздух. Подъехав ближе, видим: это парень и девушка, акробаты, они показывают свое искусство в те минуты, когда машины ждут зеленого сигнала светофора, за тридцать-сорок секунд демонстрируют свои лучшие номера, чтобы заработать какую-то мелочь. На последний показ мы опоздали – вспыхнул зеленый свет, автомобили тронулись, акробаты отбежали на тротуар. Мы сворачиваем в правый ряд, тормозим, выходим из машины и подзываем артистов. По-английски, затем, перейдя на испанский, просим дать маленькое представление только для нас. Акробаты с большим искусством жонглируют пестрыми булавами, одновременно балансируя на моноциклах. Дети в восторге, смотрят во все глаза. Акробаты посылают нам прекраснейшие улыбки, вот так же улыбались, я помню, акробаты на пляже в Танжере.

* * *

Мы проводим несколько дней на Майорке, не слишком далеко от Марокко. Мы ощущаем его близость. На улицах и вдоль дорог растут чудесные миндальные деревья с ланцетовидными листьями и великолепными розовыми цветами, много столетий назад миндаль сюда, на остров, привезли мавры из горных областей Юго-Западной Азии. Приятно получить этот привет из стародавних времен. Мы едем в Пальму-де-Майорку, ищем места на парковке. Приветливый темнокожий плечистый парень, желающий заработать несколько монет, показывает нам, что сейчас освободится место. Нам навстречу движется группа молодых испанцев, они что-то горячо обсуждают и на нас вообще не смотрят.

И вдруг, откуда ни возьмись, вылетает белый автомобиль и захватывает парковочное место, на которое мы нацелились. Я в ярости, Адак в ярости. Но делать нечего – мы проезжаем немного дальше. Опять – приветливый молодой человек, он на английском языке просит подождать всего минуту: «Please, please, only one more minute!» В самом деле, освобождается парковочное место. Парень, улыбаясь, громко командует по-испански, направляя нас к этому пятачку асфальта. Приглядевшись к парню, я, еще не выйдя из машины, спрашиваю на арабском, не марокканец ли он. В ответ он еще быстрей тараторит по-испански, в какой-то момент я удивляюсь, как он вообще успевает дышать при этом темпе речи, слова льются непрерывно каким-то бешеным водопадом. И вдруг он подходит близко ко мне и, улыбнувшись, шепчет: «Да, я марокканец!» Я сразу отвечаю: «Мои родители тоже!» Тогда он, сияя, произносит «Добро пожаловать!» на своем родном марокканском диалекте, который ему, должно быть, не часто доводится здесь слышать, во всяком случае, так я подумал. Парень рассказывает, что сам он родом из Касабланки, а его сестра живет в Амстердаме. Я сразу даю ему чаевые, он благодарит, на прощанье мы улыбаемся друг другу, как старые знакомые.

Мы идем к кафедральному собору Санта-Мария, который после освобождения Майорки от мавров был возведен по приказу короля Хайме I на месте старой мечети. Возле большого рва перед собором разбит восточный шатер. Я сразу замечаю, что в шатре накрыт стол, блестит серебряная посуда. Адак обращает мое внимание на черный платок с пестрыми орнаментами, натянутый у шатра, эти орнаменты нам обоим хорошо знакомы. Последний раз мы видели их не у рва с водой, а как раз в там, где воды нет, в марокканской пустыне. Картина, представшая нашим глазам, дополняется обонятельными ощущениями: явственный аромат свежей мяты. Мы заходим в шатер, садимся и заказываем мятный чай и вкусное восточное печенье. В углу сидит женщина в платке и рыжей хной рисует восточные узоры на белых руках женщин-туристок. В Марракеше Адак поплатилась за свое любопытство жестокой аллергической реакцией кожи и мучилась больше недели, после того как ей расписали хной подъем ноги, однако теперь она непременно хочет сделать рисунок на тыльной стороне правой руки. Женщина уверяет, что никаких неприятных последствий не будет, так как она использует только натуральную хну и сок лимона, без каких-либо искусственных красителей и добавок, которые нередко применяют рисовальщицы в Марракеше. На руке Адак появляется красивое, изысканно-тонкое красно-коричневое изображение цветка с четырьмя лепестками и крепким вьющимся стеблем. Нас обслуживает хозяин кафе, которого зовут Абдеррахим. Я рассказываю ему о нас и о том, что несколько недель назад мы были в Танжере, хоронили мою мать.

– Вы похоронили вашу уважаемую матушку в Мирхане? – спрашивает он.

– Нет, в Муджахидине, – я стараюсь не показать виду, что вопрос Абдеррахима меня удивил. Наверное, он знает Танжер, соображаю я и спрашиваю, откуда он родом.

– Из Танжера, из района Мсалла.

– Мсалла! – Я радуюсь и продолжаю расспросы: – А не знаешь ли ты моего зятя по имени Набиль и его друга Хамида Родани?

Да, он действительно их знает. Мы смеемся.

– Мир и правда маленький, – говорю я.

Он соглашается:

– Да, а Танжер такой большой!

* * *

Только что позвонила сестра Ханна из монастыря Зиссен. Она сделала анализ крови, по онкомаркерам он стал хуже, несмотря на повторную химиотерапию. Мы знакомы с сестрой Ханной очень давно. Она прошла бесчисленные курсы лечения, более ста курсов химиотерапии, однако, глядя на нее, этого не скажешь. Несмотря на тяжелое лечение, она справляется со многими делами и является подлинной опорой для сестер ордена.

Она черпает позитивную энергию в жизни с сестрами и другими людьми, с которыми встречается. Мы часто говорим с ней о жизни, о смысле наших болезней и нашего страха смерти, беседуем о вещах, которые кажутся простыми, и о вещах сложных. Занятия сестры Ханны – приготовление пищи, молитва, стирка и работа с молодежью – придают ее жизни смысл и силу. С гордостью она говорит, что сейчас трудится больше, чем раньше. Помню одну из наших первых встреч, я тогда спросил сестру Ханну, не ослабела ли ее вера в Бога, с тех пор как она знает о своей неизлечимой болезни. Она задумалась секунды на три, не больше, и ответила коротко: «Моя вера стала сильнее. Я спрашиваю, не почему, а для чего». Несколько недель назад сестра Ханна в монастыре отпраздновала, с шампанским и сладостями собственного приготовления, свою сотую химиотерапию.

Предпринятое лечение поначалу шло как будто вполне успешно, показатели анализа крови улучшились, и это притом, что уже давно, после многих пройденных курсов лечения сестре Ханне не подходит ни одна стандартная терапия. Таких людей, как она, таких редких, уникальных случаев наука не знает, но знает реальная жизнь.

Сегодня я рекомендовал сестре Ханне все-таки пройти еще один курс химиотерапии и подождать результатов. Лишь тогда мы сможем принять решение – отказаться от дальнейшего лечения или продолжать. Чем я старше, чем больше мой врачебный опыт, тем короче отрезки времени, на которые я планирую то или иное лечение для моих пациенток. Дело в том, что я знаю очень уж много различных историй и поэтому я не берусь заглядывать в слишком далекое будущее. С сестрой Ханной мы вместе, как всегда, взвесим все аргументы за и против новой терапии.

Я спрашиваю о сестре Пьетре и картине из капель, которую она посвятила родному селению моей матери.

– Да пока еще капает, – сказала сестра Ханна. – На той неделе я посмотрела картину. Изображение дышит покоем, но картина еще не завершена.

– Когда же она будет закончена? К тому дню, когда у нас родится сын? – спросил я.

– Вынуждена ответить вам «может быть». Поверьте, точный ответ тоже существует, просто я его не знаю.

Отто был бездомным 55 лет, у него длинные, до плеч волосы. Он ютился на заброшенном заднем дворе вместе с бесчисленными бродячими кошками и прочим ночным зверьем, на другой стороне той улицы в Веддинге, где жила наша семья.

Отто связывали совершенно особенные отношения с моими родителями. Он был другом нашей семьи. Его красивое лицо было сплошь покрыто морщинами, запечатлевшими многие и многие истории из его бурной жизни. Отто всегда был приветлив, всегда предупредителен, но пахло от него ужасно, старыми мокрыми тряпками и мочой. Он часто приходил к нам в гости. Моя мама варила для него черный кофе в лучших немецких традициях, то есть со сливками и без сахара, а также предлагала что-нибудь из еды, как правило марокканской.

Мама и Отто вели долгие разговоры, о чем они беседовали, не знаю, однако их голоса всегда звучали доверительно и с почтением друг к другу. Отто приносил нам замечательные вещи – то старую, расхлябанную лампу, то молоток, то что-нибудь из подобранной на помойке одежды, всему этому находилось применение в нашем хозяйстве. Мама старалась удивить его блюдами восточной кухни.

Отто был образованным человеком, вежливым и дружелюбным. Он выглядел как древний старик, с лицом обветренным и обмороженным, опухшим от употребления алкоголя и табака. Не знаю, жив ли он. Скорей всего, нет.

Как-то я разбирал свои вещи в африканском платяном шкафу, и мне попала в руки вешалка с бесчисленными галстуками, среди них, синих, черных, серых и бордовых, я заметил темно-коричневый, с причудливыми узорами, которые были модными, должно быть, в семидесятые годы. Этот галстук много лет назад подарил мне Отто. Конечно, человек в старомодном галстуке кому-то может показаться жалким, но я решил сегодня надеть подарок Отто. Завязывая узел, я радовался, что нашел вещь, казалось бы безвозвратно канувшую в прошлое. Но не мог вспомнить, достаточно ли внятно я тогда поблагодарил Отто за подарок. И, чтобы избавиться от сомнений, я вышел на балкон и громко крикнул: «Отто, спасибо тебе!»

* * *

Светит солнце, а день выдался суматошный. Но когда повсюду этот яркий и теплый свет, даже самые муторные дела идут легче. Я в Дюссельдорфе, на научной конференции, мы с Алией, моей хорошей знакомой, уроженкой Каира, едем в аэропорт. Времени у нас более чем достаточно, можно выпить кофе латте маккиато в одном фешенебельном заведении. Однако в последний момент мы останавливаемся, сообразив, что можно пойти на Эллерштрассе, в кондитерскую «Танжер», что рядом с Главным вокзалом, и выпить марокканского мятного чаю. Итак, латте или мятный чай? Мы выбираем зеленый напиток. Я доволен, ведь в этой кондитерской мы заказали сорок самых лучших пастилий на сороковины моей мамы.

Одну очень давно запланированную встречу я также переношу из аэропорта в марокканскую кондитерскую. Иорг Айкелер много лет живет в Дюссельдорфе, от его квартиры недалеко до «Танжера». Когда мы с Алией добираемся на ее быстрой машине до кондитерской, Иорг уже стоит у входа и ждет меня. Он рассказывает, что, когда жена привезла его сюда, он засомневался, верен ли адрес и не перепутал ли я чего-нибудь. Эта кондитерская не кафе, а скорее маленькая пекарня с бесчисленными восточными лакомствами, которым придана форма башенок, пирамидок и прочих геометрических фигур.

Сомнения Иорга не рассеялись даже тогда, когда он уже увидел меня. Мы входим, две молодые продавщицы приветливо здороваются. Я спрашиваю по-арабски, с неизбежным берлинским акцентом, есть ли у них марокканский мятный чай. Они приветливо кивают, скрывая свое удивление. На большом пестром прилавке выстроились рядами всевозможные сладкие соблазны марокканской кулинарии: багрир, восточная интерпретация крепов, шебакия, пахлава, каб аль-газаль, то есть «рожки газели», изысканное печенье с финиками, бриуаты – треугольной формы печенье с миндалем и медом, арабское печенье с гвоздикой и миндалем.

Свободен лишь один круглый столик, он вообще единственный в этой кондитерской и в нем нет ничего восточного. Мы наслаждаемся изумительным чаем, при первом же глотке в моей памяти оживает берлинский сад моего брата Абдельхамида. Я заказываю пастилью с курицей и пастилью с рыбой. На столике лежит брошюра, которая сразу привлекает мое внимание. Я нетерпеливо листаю страницы и нахожу фотографии Марракеша: площадь Джема эль-Фна, великолепную мечеть Кутубия, и другие снимки этого волшебного города, сделанные дюссельдорфским фотографом. На первой странице краткое приветствие посла Марокко в Берлине, человека, оказавшего нам неоценимую помощь, когда надо было перевезти в Танжер мою умершую маму. В Танжере ты найдешь всех и найдешь все. К счастью, и сам Танжер ты найдешь повсюду.

* * *

Сегодня суббота, небо сияет, я еду на такси из мюнхенского аэропорта в Штраубинг. Пробуду там несколько часов – сделаю научный доклад – и сразу назад, в Берлин. Выходные все-таки проведу с семьей, этому я заранее радуюсь. Еще вчера я заготовил свежей баранины, приправил ее куркумой, имбирем, чесноком, добавил немного молока и оливкового масла. Все компоненты должны подружиться, на это им понадобится некоторое время. А потом я попрошу их стать единым целым, уже в печи, и под конец они получат вознаграждение в виде пригоршни чернослива.

У меня очень плотный временной график, но все-таки я хочу лететь домой заранее намеченным рейсом, несмотря на то что от Мюнхена до Штраубинга более ста километров. Еще издали я вижу у бокового выхода аэропорта длинную очередь желтых такси, ожидающих пассажиров.

Я сажусь в такси, возглавляющее эту желтую колонну. На мой вопрос, можно ли расплатиться банковской картой, водитель кивает. Когда я показываю бумажку с адресом, куда ехать, он смотрит на нее с недоумением. Я спрашиваю, есть ли у него навигатор. Водитель не реагирует. Я снова спрашиваю: «Так что, у вас нет навигатора?» И опять он не отвечает ни слова и даже не смотрит на меня. Я жду, а он сидит, точно в оцепенении, уставившись на бумажку с адресом. Извинившись, я выхожу из машины. Таксист вроде бы замечает это, но все равно сидит как истукан, хоть бы глазом моргнул. Подхожу к другому такси, водитель сразу замечает меня и спешит к машине. Я задаю все тот же вопрос:

– Банковские карточки принимаете?

– Да, конечно, – говорит водитель.

– Мне нужно в Штраубинг. Есть у вас навигатор?

– Навигатора нет. Но вы не беспокойтесь, найдем. У меня карта есть.

Найдет ли? Время у меня рассчитано до минуты, а с этим водителем нет никакой уверенности, что он довезет меня быстро. С первого взгляда ясно, что и сам он, и его родители, и родители его родителей не немцы.

У него типичный турецкий акцент, хотя мое «берлинское» ухо различает в нем оттенки баварского диалекта. Водитель улыбается, я стараюсь не показать свои сомнения и сажусь в машину. Что ж, мы и правда доехали без сложностей, водитель уверенно и быстро доставил меня на место. Я прошу его подождать, так как уже скоро поеду обратно. Таксист улыбается еще дружелюбнее. Еще бы, в субботу утром у мюнхенских таксистов заказов почти нет, а ему выпала такая удача.

Все идет как по маслу, мне ни минуты не приходится ждать, доклад можно было прочитать даже раньше, чем я планировал, и вот я отправляюсь в обратный путь с тем же приветливым таксистом. Он много рассказывает о себе, я – кое-что о себе, нам обоим приятно немного познакомиться друг с другом. Водитель почти сразу представляется:

– Меня зовут Эркан, я родился в прекраснейшем из городов, в Анкаре.

И он рассказывает о своей большой любви и о том, что она прекрасна, что она лучшая из всех и ни о ком другом он не мечтает. Потом он рассказывает, не дожидаясь моего вопроса, как он нашел ее. А если бы он не рассказал сам, я постарался бы как-нибудь расспросить его об этом. Мне любопытен этот таксист, такой приветливый, но и уверенный в себе.

Еще в детстве на уроках географии он стал грезить о «Фасе» – таково турецкое название Марокко. Окончив школу, он приехал в Мюнхен и нанимался то мойщиком окон, то сторожем, чтобы заработать на лицензию таксиста. У него быстро появились друзья, приехавшие в Мюнхен со всех концов света. Рахим, марокканец из Танжера, пригласил его на свадьбу своей сестры. Свадьба была грандиозная, продолжалась три дня и три ночи, сверкала всеми цветами радуги, радовала музыкой и волшебной кухней. В последний вечер праздника он увидел Рабию и был ею пленен. Она говорила на арабском и французском, он только на турецком и немецком, так что уста их молчали, зато красноречивы были взгляды. Эркан тут же, еще по-настоящему не познакомившись с девушкой, попросил у ее отца руки его старшей дочери. Все решили, что парень не в своем уме, если он, инородец, вот так запросто просит марокканца отдать ему старшую дочь. Но на Рабию старания Эркана произвели впечатление, и она уговорила отца дать иностранцу шанс. Эркан вернулся в Мюнхен и через три недели снова приехал в Танжер, нагруженный множеством мелких подарков, а также немецко-французским словарем. Через две недели они с Рабией поженились.

– Давно это было? – спросил я.

– Тринадцать лет назад. Моя жена лучшее, что я когда-либо встретил в моей жизни!

* * *

До рождения Лазара осталось около четырех недель. Наша радость огромна. В последний раз перед этим событием я уезжаю по своим научным делам. И вспоминаю Ахмеда, это мой друг, уроженец Марракеша, он рассказал мне, какой большой страх однажды пережил. Он испытывал страх перед рождением своей второй дочери, а боялся он того, что не сможет любить ее так же сильно, как любил первую дочь. Потому что свое первое дитя он любил безмерно. Выслушав Ахмеда, я постарался его успокоить, рассказав о своих детях, Заре и Элиасе, и добавил, что в ту самую минуту, когда он увидит свою вторую дочурку, все его страхи и сомнения улетучатся и никогда больше не найдут места в его сердце. Это все разум, сказал я, он обманывает, пытается тебе досадить.

И вот теперь сам я ощущаю эту тревогу. Я делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание, чувствую прилив сил и уже не сомневаюсь, что в моем сердце хватит любви на всех моих детей.