Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Я еду на поезде в город Фрайбург, там буду делать доклад. День жаркий, очень жаркий, самый жаркий за весь июнь. Галстук все сильней сдавливает мне шею, хотя я уже несколько раз ослаблял его узел. Окрестности Фрайбурга поражают своей чистотой, чистые дороги, чистые перроны. Поля и огороды аккуратно прибраны, и даже лес и холмы будто приведены в порядок и структурированы. После доклада я поеду во Франкфурт и оттуда полечу в Касабланку, где впервые буду участвовать в конференции марокканских врачей. Адак сказала, я непременно должен привезти из Марокко какой-нибудь подарок. И не забыть бы прихватить свежей марокканской мяты.

Поздней ночью самолет совершает посадку в аэропорту «Мухаммед V» Касабланки. Здесь гораздо прохладнее, чем в Берлине, Фрайбурге или Франкфурте, где установились буквально тропические температуры. Здесь же то и дело налетают порывы холодного ветра. Меня должны встретить, я вглядываюсь в толпу, не обнаруживаю никаких прямых или косвенных признаков того, что кто-то ждет именно меня, и снова обвожу глазами стоящих полукругом людей. И тут ко мне подходит молодой человек в черном костюме. У него в руках нет листка с моей фамилией, однако он смотрит в мои удивленные глаза и здоровается по-французски: «Bonjour». Я отвечаю: «Salam aleikum!» Молодой человек улыбается.

Дорога к центру города не радует глаз: эти дома, фабрики, магазины, кучи мусора на улицах могли бы находиться и в любом другом городе. Мне трудно настроиться на то, что я в знаменитой Касабланке. Разве только пальмы вдоль центральной разделительной линии асфальтированной дороги напоминают о том, что я в Марокко. Я шепчу: «Привет, Касабланка!», опускаю оконное стекло, закрываю глаза, и вот наконец ветер и сладкий запах приносят мне реальное ощущение: я в Марокко. Один лишь разум, без помощи чувств здесь бессилен – так я все это понимаю. Впереди вырастает синий дорожный указатель, отсюда идут дороги в Уджду, Рабат, Танжер. Как мне хотелось бы послушаться указующей стрелки на синем щите и поехать в Танжер, к отцу, и на могилу мамы, но нельзя, в Касабланке я всего на одну ночь. Слишком мало времени для столь многих чувств.

Ночь уже наступила, и все-таки тишина и безлюдность улиц прямо-таки ошеломляют. И вдруг подает сигнал мой телефон. Читаю сообщение от Адак: «Любимый, прости, у меня отошли воды». Я делаю глубокий вдох. Итак, рождение нашего сына началось… Невольно усмехаюсь – ведь всего несколько дней назад нам было сказано, что родов ждать еще не меньше четырех недель, это, дескать, подтверждается всеми показателями, какими располагают современное акушерство и гинекология.

Жизнь непредсказуема, напоминаю я себе, однако ничуть не расстраиваюсь от этой мысли. «Ты же хотел присутствовать при родах!» – бормочу вполголоса. Водитель удивленно косится в мою сторону, вероятно, думает, что я недоволен тем, как он ведет машину, но из вежливости воздерживается от вопросов.

Я набираю номер Адак. Она, кажется, вполне владеет собой, но не понять – то ли она притворяется спокойной, чтобы не растревожить меня, то ли и правда без страха готовится к родам. Я звоню в отель, бужу Халида, моего докторанта и друга из Марракеша, и торопливо, но непреклонно прошу его помочь мне срочно организовать перелет в Берлин.

– Халид, ты должен мне помочь. У Адак отошли воды!

Халид тотчас отзывается:

– Поздравляю!

– Да, да, я должен немедленно вернуться в Берлин.

– О’кей, завтра мы это организуем. – И Халид вешает трубку.

Его слова меня как будто бы успокоили, хотя он пока еще ничего точно не обещал. Еще бы, я же разбудил его в три часа ночи.

Между тем мы уже подъехали к отелю «Касабланка». Сразу видно, что лучшие годы этой гостиницы остались в далеком прошлом. Запах тут странный, воздух тяжелый, застоявшийся, кажется, что все истории, которые разыгрались в стенах отеля, так в нем и живут и накопилось их уже столько, что они лезут из всех щелей, оттого что им душно. Вид у отеля усталый, словно он уже не хочет знать никаких историй.

Портье очень любезен. Вообще я ничуть не разочарован этим отелем, я рад, что добрался до места.

Халид меня, конечно, успокоил, но я все же ищу расписание авиарейсов в Берлин. Интернет здесь медленный, я мучаюсь, так долго открываются нужные сайты. Плохо дело: завтра рейсов в Европу совсем мало. Я прекращаю поиски и полагаюсь на оптимизм Халида.

После очень короткого, очень крепкого сна и чуть теплого кофе я заказываю такси в аэропорт. На улицах полно людей и еще больше машин. Но в аэропорту всюду тишина и покой. Похоже, никто не торопится покидать Касабланку. Я нахожу подходящий рейс – около полудня, так что сегодня я буду вместе с моей Адак.

Но я не уезжаю из аэропорта. Возвращаться в город, на конференцию было бы слишком рискованно. Иду в бистро и выпиваю два кофе по-мароккански, нус-нус, что значит «половина на половину». Это эспрессо в прозрачном стеклянном стакане, в который добавляется горячее молоко. Каждую минуту звоню в Берлин: «Ну, как?» Мне бы не хотелось, чтобы у Адак были слишком скорые роды. Адак дышит все чаще и тяжелее, но остается невозмутимой. Я по-прежнему не понимаю, каково ее состояние, но доверяю ей.

На этот полдень у меня была дополнительно назначена встреча с директором библиотек Рабата и Касабланки. Собственно, устроил все Ганс, мой мудрый друг из Института Гёте в Танжере. Мы хотели обсудить план выступлений с чтением моей книги в Фесе, Рабате и Касабланке. Я звоню, но никто не берет трубку, ни в библиотеке в Рабате, ни в библиотеке Касабланки. Тогда я отправляю письмо электронной почтой. И директор вскоре звонит мне. Я рад, что могу с ним поговорить – это помогает мне скоротать время до отлета, а также понизить учащенный пульс. У меня остается немного времени, чтобы купить что-нибудь симпатичное для Адак и Лазара, который скоро родится. Я покупаю для сына «руку Фатимы» из темного дерева с синей и коричневой ленточками и берберское украшение для Адак – массивное серебряное кольцо с зелеными, красными и синими камнями.

Многие рейсы задерживаются с вылетом или посадкой, но мой самолет прилетает из Касабланки во Франкфурт даже раньше времени, на которое я рассчитывал. Может быть, я еще успею на более ранний рейс в Берлин. Все, к кому я обращаюсь с этим вопросом, решительно говорят, нет, это невозможно, потому что самолет из Касабланки прибудет к очень удаленному терминалу, как и все самолеты, совершающие рейсы за пределы Европы, и там по прибытии придется снова пройти досмотр и паспортный контроль.

Я отправляюсь в долгое путешествие по франкфуртскому аэропорту, переполненному по причине отпускного сезона. Везде стоят очереди. Досмотр я прошел за рекордно короткое время, зато теперь должен стоять в неимоверно длинной очереди людей, имеющих и не имеющих паспорт Евросоюза. Каждый раз, когда я прохожу где-то паспортный контроль, меня мучает любопытство – как проверяющим удается делать свою работу с совершенно каменными лицами? И вдруг метрах в пятидесяти от моей очереди я замечаю пограничника, который улыбается. А я с кривой усмешкой разглядываю свое жутко серьезное лицо на фотографии в паспорте и недоумеваю, почему, когда фотографируешься на немецкий паспорт, не разрешается улыбаться. Над улыбчивым полицейским в окошечке висит табличка «Только для служащих аэропорта», но я все-таки иду туда и улыбаюсь.

Улыбка тотчас исчезает с его лица. Он смотрит на меня испытующе. Я коротко объясняю, что у жены отошли воды, и пограничник, не говоря ни слова, лишь бросив быстрый взгляд на мой паспорт, пропускает меня, в сущности не проверив и ни на минуту не задержав.

Моя следующая проверка – у сервиса «Люфтганзы». У меня ведь билет на другой рейс, по времени более поздний. Здесь никого нет. Я прохожу через лабиринт из лент на столбиках и оказываюсь возле стойки. Элегантная дама в форме служащих «Люфтганзы», с эмблемой-журавлем на лацкане, замечает, что билет у меня на другой рейс, и окидывает меня критическим взглядом. Я спрашиваю, нельзя ли отправить меня более ранним рейсом. Она набирает что-то на компьютере. Проходят минуты, у меня на шее выступает пот.

– Это не просто, – говорит дама, – вы ведь уже изменяли дату.

– Да, я должен был лететь завтра, но понимаете, в Берлине, в клинике Шарите, сейчас рождается мой сын, поэтому я…

– Вам придется доплатить несколько сот евро. И у вас всего двадцать минут. Выход очень далеко отсюда, за двадцать минут вы не успеете.

Я говорю «спасибо» чисто формально, не чувствуя никакой благодарности, и бегу в выходу номер 14. Бегу, бегу, бегу… Издали вижу, что там собралась большая толпа – наверняка самолет будет переполнен. Многие пассажиры, видимо, озаботились купить билет заблаговременно.

Судорожно улыбаюсь стюардессе у стойки. Она кажется страшно занятой. Я в очередной раз рассказываю свою короткую, но для меня невероятно важную историю. Стюардесса внимательно слушает. Затем обращается к своему начальству, затем звонит пилоту. И… протягивает мне посадочный талон и дарит мне самую прекрасную улыбку.

* * *

Посадка в аэропорту Берлин-Тегель, я насилу ее дождался! Потом такси, и вот наконец я в палате, рядом с моей Адак.

Злость, горе, радость, счастье и страх – самые сильные человеческие эмоции. Они определяют чувства, которые мы испытываем по отношению к другим людям и самим себе. Злость, радость, счастье и страх – основные цвета человеческой души, которые непрерывно сменяют друг друга совершенно непредсказуемым образом, создавая некое большое целое.

Пять часов проходят в непрестанном волнении, сердце сильно бьется и дрожит, и вот наконец я дождался. Как предсказала моя мама несколько месяцев назад, родился мальчик. В наш мир пришел Лазар. Наши переживания были удивительны, мы не ощущали сомнения или страха, потому что твердо, непоколебимо верили; эта вера заложена в нас с детства, и она поддерживала нас, более того, она возрастала с каждой минутой. В языке слишком мало слов, способных описать чувства, охватившие меня и Адак, это была невообразимая радость. Лазар родился с густыми вьющимися волосами на головке. Моя мама тоже радовалась – я уверен, что она незримо была рядом и внушала нам непоколебимую веру в жизнь и любовь к жизни. У меня всегда в моменты внезапной опасности или страха возникает ощущение, что мама со мной рядом, что она как тигрица бросится на мою защиту и придаст мне необходимое мужество.

Я был вне себя от радости, потрясенный мистическим фейерверком адреналина и эндорфинов.

В коридоре клиники, когда я вышел за черным чаем для Адак и кофе для себя, ко мне подошла пожилая супружеская пара. Эти люди ждали меня, так как услышали, что я стал отцом. Они поздравили меня, пожелали всех возможных в этом мире благ моему сыну и спросили, почему мы решили дать ребенку такое довольно необычное имя.

Имя Лазар идентично многим подобным именам в различных культурах. Лазарус означает «Бог мне помог», или в арабском языке – «имеющий счастье».

В Библии с именем Лазарь связаны две истории. Первая – притча о богаче и нищем Лазаре[26]26
  Лк. 16: 19–31.


[Закрыть]. После смерти ангелы унесли нищего Лазаря на лоно Авраамово, то есть в рай. Второй Лазарь – брат Марфы и Марии, женщин, которых любил Иисус. Его Иисус воскресил из мертвых[27]27
  Ин. 11: 1, 2, 5 и др.


[Закрыть].

Пусть наш Лазар растет, зная об этих святых пророчествах и радуясь жизни!

– Но где и как вы встретили это имя?

Мы с Адак смотрели фильм «Месье Лазар» в маленьком кинотеатре берлинского района Ной-Кельн, неподалеку от площади Герман-плац. Это история алжирца, содержавшего ресторан в родном Алжире и ставшего беженцем. Он эмигрирует в Канаду, где идет работать в школу учителем младших классов, хотя этой профессии никогда не учился. Жена Лазара была учительницей, она и двое детей Лазара погибли в Алжире во время политических волнений. Лазар всегда прислушивался к мнению и советам жены, восхищался ее педагогическим талантом, это помогло ему наладить контакт с детьми.

В этом фильме важную роль играет «Шагреневая кожа», роман Оноре де Бальзака, французского писателя XIX века. Герой романа Рафаэль де Валантен претерпел немало невзгод. Детство и юность Рафаэля были тяжелыми, уехав в Париж, он в этом огромном городе пробует достичь успеха как философ и писатель. Но все его планы проваливаются. Графиня Феодора не отвечает взаимностью на его страстную любовь. Свои последние деньги он проигрывает в карты в одиозном Пале-Рояле. И решает свести счеты со своей несчастливой бессмысленной жизнью, бросившись с моста в Сену. Однако судьба приводит его, уже решившегося на трагическую гибель, в таинственную антикварную лавку. Здесь он покупает волшебную шагреневую кожу, лоскут восточной шагрени, кожи онагра, с первого взгляда завороживший Рафаэля. Он расшифровывает арабское изречение, оттиснутое на коже: «Обладая мною, ты будешь обладать всем, но жизнь твоя будет принадлежать мне. Так угодно Богу. Желай – и желания твои будут исполнены. Но соразмеряй свои желания со своей жизнью. Она – здесь. При каждом желании я буду убывать, как твои дни. Хочешь владеть мною? Бери. Бог тебя услышит. Да будет так». Рафаэль ни секунды не сомневается в истинности этого обещания и идет на сделку с дьяволом.

В кинофильме дети пишут диктант, для которого Лазар взял отрывок из великолепного текста Бальзака. Школьников ничуть не интересует сюжет. У них возникают другие вопросы, скорей даже протесты: что еще за шагреневая кожа? Да кому нужен этот доисторический французский язык? Однако месье Лазар, учитель, не имеющий педагогического диплома, остается непреклонным. Безграничная, ни на минуту не затихающая боль, вызванная смертью любимых жены и детей в родном Алжире, невыносима. От нее Лазар спасается жесточайшей дисциплиной, которой он требует от учеников, от всех окружающих и от себя самого. Но со временем он смиряется со своей меланхолией и ему удается тронуть души детей и коллег.

Чего стоит родина, если в ней нет любимого человека? Родина без любви – не родина, а всего лишь место, которое ты знаешь лучше многих других мест.

История месье Лазара нас растрогала. Его имя пишется с «h»: Lazhar, в фильме этот звук в имени не произносится, и в написании имени нашего сына мы выпустили букву «h»: Lazar, но мы всегда произносим его имя с этим придыхательным звуком. На Востоке принято: сказанное, произнесенное слово сильнее написанного.

Сначала – смерть моей матери, теперь – рождение Лазара…

 
«…И снова жизнь душе повелевает
Себя перебороть, переродиться,
Для неизвестного еще служенья
Привычные святыни покидая, —
И в каждом начинании таится
Отрада благостная и живая»[28]28
  Из стихотворения Германа Гессе «Ступени». Пер. С. Аверинцева. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

* * *

Мы разговорились, я рассказал пожилым супругам о своем столь коротком полете в Касабланку. Женщина в ответ рассказала, что в 1973 году они с мужем были в Марокко и ездили из Танжера на незабываемую и по времени долгую экскурсию, во время которой посетили разные города королевства Марокко. Ее глаза заблестели. «Вильгельм, а ты помнишь наш “жаркий вояж из Танжера?”» Глаза старика тоже засияли.

Она рассказала, что в Рабате купила на старом базаре темно-синий кафтан, а он – серую традиционную джеллабу. Когда они вернулись с базара, оказалось, что автобус, на котором они должны были возвращаться в порт, уже уехал. Суета пестрой толпы, запахи, необычная кухня – от всего этого они, очевидно, на время потеряли соображение. Оба говорили только по-немецки, французского, испанского, английского не знали, как, разумеется, и арабского. У них были с собой билеты на теплоход и ключ от каюты, больше ничего. Размахивая руками, они подозвали такси, показали водителю билеты с крупной надписью «Атлантика». Таксист, не удостоив билеты взглядом, махнул, мол, садитесь, и рванул с места так, что шины завизжали.

Они примчались в порт почти одновременно с туристическим автобусом. Вечером на теплоходе был восточный костюмированный бал, и они получили первую премию за свои костюмы: она нарядилась в синий кафтан, он – в серую джеллабу. Впоследствии они придумали название для той экскурсии: «Жаркий вояж из Танжера».

Когда Адак узнала о своей беременности, мы начали подбирать имя будущему ребенку и сразу пришли к согласию: если родится девочка, назовем ее Зохрой в честь моей матери, а если будет сын – назовем его в честь матери Адак – Хосни. А теперь мы дали ему оба имени, нашего сына зовут Лазар

Хосни. Один знакомый сириец удивил нас, сказав, что имена Лазар и Зохра имеют общий корень, так что имя Лазар можно рассматривать как мужское соответствие имени Зохра.

* * *

В Берлине снова выдалось дождливое лето. Сегодня воскресенье, и, как обычно, вся наша семья собирается вместе. Все здесь, даже Латифа со своей семьей. Они вернулись из Танжера, где провели неделю. Теперь они взялись приготовить для всех шебакию. Это сладкое лакомство в Марокко непременно едят в месяц поста. Мои братья Хамид и Морад уже три раза потерпели неудачу с приготовлением шебакии. Дело в том, что рецепт нашей мамы потерян.

И вот новая попытка. Все вспоминают, что говорила и делала мама, когда готовила это вкуснейшее лакомство. Миндаль, оливковое масло, розовая вода, шафран, кардамон, мед, уксус, кунжут. Перечислить ингредиенты просто, но в каком количестве взять каждого? И почему в прошлый раз не получилось, в чем причина? Взяли слишком много муки и слишком мало розовой воды, недостаточно мелко порубили орехи? Все высказывают предположения, но ни у кого нет готового ответа. Однако можно подумать, что мои братья не один год проработали пекарями в семейной пекарне – шебакия на глазах обретает такую форму и цвет, какие были у шебакии нашей мамы.

Да, мы снова как будто вместе с нашей мамой. И еще одна удивительная вещь: Хамид, который две недели назад праздновал свой день рождения, ему исполнилось 57 лет, нынче впервые в жизни соблюдает пост. Мама, верующая, никогда не требовала, чтобы он постился, но теперь Хамид легко принял это решение сам. Да, вещи, которые казались невозможными, все-таки происходят, если создано необходимое для них пространство. Вне пространства никакое движение невозможно.

Сегодня я знакомлюсь с тетей Адак, ее зовут Хома, она пришла поздравить нас с рождением сына. Она сияет от радости и никак не налюбуется круглой головкой Лазара. Кажется, персиянкам особенно нравятся мужчины с головами круглой формы. Ведь и Адак на одном из наших первых свиданий призналась, что ей нравится красивая, круглая форма моей головы. Никогда в жизни я раньше не слышал от женщин комплиментов по поводу моей круглоголовости. Однако в прошлом круглая голова считалась неким особым признаком. Во времена фараона Эхнатона и его супруги Нефертити закругленная затылочная часть черепа считалась идеальной формой.

Звонит телефон. Сестра Ханна из Зиссена. После нового курса химиотерапии она чувствует себя лучше, уменьшилось неприятное покалывание в руках и ногах, побочный эффект от приема препарата на основе тиса (таксуса). Сестра Ханна еще очень слаба, но справляется с большинством своих обязанностей в монастыре, которые сама себе назначила. Она рассказала, что недавно опять посмотрела на картину, которую рисуют капли воды, привезенной из родного селения моей мамы. Стеклянный сосуд, из которого по нитке сбегали на бумагу капли воды, уже опустел, но на конце нити еще висит последняя капля. Значит, картина еще не закончена. Мне очень хочется увидеть ее наконец, и в то же время я радуюсь тому, что вода из Марокко пока еще находится в движении.

* * *

Я провожу обход больных в онкологическом отделении. Меня ждут пожилая респектабельная дама и ее более молодой, но, похоже, не наделенный большой жизненной силой муж. Женщина жалуется на страшные боли из-за отека живота.

В ее глазах страх.

– Вы верите в жизнь после смерти? – спрашиваю я.

– По-настоящему нет.

– А вы? – обращаюсь я к ее мужу. Как я слышал, супруги недавно отпраздновали бриллиантовую свадьбу.

– Нет, – отвечает он быстро. Слишком много страшных вещей ему довелось пережить во время войны.

Тот же вопрос я задаю соседке этой больной по палате. Она тоже не верит в жизнь после смерти. Наконец, я спрашиваю свою ассистентку, Кармен, уроженку Перу:

– Ну, а ты что скажешь? Ты веришь в жизнь после смерти?

– Конечно! – уверенно отвечает Кармен.

– А сами вы какого мнения? – уныло спрашивает меня страдающая от боли пожилая пациентка.

– Это непростой вопрос даже для ученых, – я присаживаюсь на незанятую кровать. – Но… жизнь после смерти, несомненно, есть. – И я рассказываю о своей маме, о том, что моя любовь к ней не ослабевает и что временами я ощущаю присутствие мамы и разговариваю с ней. – Любовь не подвластна времени и не ведает ограничений в пространстве. Загляните в ваше сердце, там вы найдете верный ответ, это я знаю точно.

* * *

Сегодня воскресенье. Хамид готовит байсар, великолепное марокканское кушанье из бобов. Последний раз я ел его на поминальной трапезе в день похорон мамы. Мы сидели на Пти-Сокко в Танжере – мои братья, сестра, Адак и я – в маленьком скромном ресторане. Великолепный вкус, ощущается оливковое масло и тмин. Хамид, приготовив байсар, словно перенес всех нас из Шпандау в Берлине прямиком в Танжер. Четыре часа он тушил испанские бобы, под конец добавил оливковое масло, не простое, а привезенное из родного селения нашей мамы. Это ее наследство, в виде канистр с лучшим оливковым маслом, каждый год прибывающих из Марокко.

По дороге из Шпандау домой я получаю смс-сообщение от сестры Ханны. Первая бутыль с водой из родного селения мамы уронила последнюю каплю, но вторая бутыль еще не опорожнилась. А ведь со дня смерти мамы прошло уже более пяти месяцев.

Я прохожу по коридору клиники, иду мимо многих и многих стоящих там капельниц. Придя в отделение, встречаю мужа пациентки, которую вчера прооперировал по поводу онкологического заболевания. Она в очень хорошем состоянии. Муж стоит возле автомата с напитками и выбирает чай.

Я познакомился с этим человеком несколько дней назад, тогда же и с его женой. Оба режиссеры, а она также художница, рисует юмористические комиксы. Он сразу рассказал мне, что сам он марокканский еврей, его родители живут в Фесе, трое братьев родились в Марокко, а он – в Израиле. К сожалению, я никогда не бывал в Фесе, но слышал, что в этом городе в XIV веке появился один из первых еврейских кварталов всего Востока. А первые евреи пришли в Марокко в VI веке до нашей эры.

В средние века в еврейских кварталах были сосредоточены различные ремесла. Во многих странах Европы существовал запрет для евреев на участие в деятельности цехов, то есть многие ремесла и профессии были для них исключены. Еврейские кварталы назывались «меллах», арабским словом, которое также означает «соль», это связано с тем, что прежде на месте еврейских кварталов были соляные болота.

Заметив, что муж моей пациентки выбирает чай, чтобы отнести жене, я замедляю шаг и говорю, что настоящего мятного марокканского чая здесь, увы, нет.

– Не беда, – отвечает он. – Я принес ей самой свежей марокканской мяты.

– В самом деле? – Удивившись, я прошу показать мне мяту.

Мятный чай в Марокко любимый напиток, по своей популярности он далеко обогнал все остальные. Иногда его называют «марокканским виски». По убеждению марокканцев, он дает могучую силу и подавляет целый ряд опаснейших недугов. На вкус европейцев он, пожалуй, не в меру сладок и в то же время слишком горчит, и подается слишком горячим. Европейцы восхищаются главным образом тем, как разливают чай, высоко подняв над стаканом красивый серебряный чайник. А марокканцы не могут ни любить, ни жить без этого чудесного мятного вкуса. Существует присказка: первый стакан горький, как жизнь, второй сладкий, как любовь, а третий нежный, как смерть.

По дороге в палату, где лежит его жена, я рассказываю мужчине о том, что вот уже несколько недель пытаюсь вырастить марокканскую мяту на балконе в нашей новой квартире, которая находится в самом сердце района Шенеберг. Дважды я сажал мяту и всячески стимулировал ее рост, но безуспешно. Корешки я специально привез с большой мятной грядки в саду моего брата Абдельхамида, поместил в восточный цветочный горшок, осторожно поливал лучшей водой, отстоявшейся в стеклянной бутыли, горшок поставил в самом лучшем месте на балконе, где и солнца достаточно, и легкая тень бывает. В качестве удобрения я использовал кофейную гущу из нашей машины эспрессо. Я часто ласково гладил мятные стебельки. Но каждый раз листья вскоре увядали, и только один стебелек остался зеленым, как раз тот, у которого не было корней, я просто воткнул его в землю.

Наверное, и с людьми так – те, кто не может забыть о своих корнях, вытеснить воспоминания о них, не могут смириться ни душевно ни телесно с переменой своего места жительства, им обязательно нужно вернуться туда, откуда они родом. Их мучает страх смерти. Может быть, и мята, у которой были корни, не выжила по этой причине. А вот для человека, родившегося вдали от родины предков, уже нет возможности возвращения. Такого человека может ранить заданный кем-нибудь вопрос, когда он намерен вернуться на родину. Он живет в новом месте, но по-настоящему так и не прибыл в это новое место.

Для таких людей нет возможности возвращения, потому что их корни уже находятся в контакте с новой почвой. Родина начинается с увиденного образа и ощущения безопасности.

Придя в палату, я здороваюсь с пациенткой и спрашиваю ее о самочувствии после перенесенной серьезной операции. И замечаю, что над изголовьем висит небольшой пучок зеленой мяты. Мне радостно это видеть, я люблю зелень мяты. Отщипнув три листика, растираю их в ладонях. Я соскучился по этому запаху, аромату, живущему в моем сердце. Ни одно другое растение не дарит нам столь несравненное благоухание. Даже если листья высохнут, аромат почти не утрачивает своей силы.

– Откуда у вас эта мята? – спрашиваю я.

– Купил у зеленщика-турка, а ему мяту поставляют из какого-то особого источника, – говорит муж пациентки.

Я разглядываю листочки на своей ладони, они вытянутой, заостренной формы. Я сосредоточенно вдыхаю запах – в самом деле, соблазнительный, сладкий, магический, но в то же время он какой-то другой. Нет, это не марокканская мята, никаких сомнений. И все же я благодарен этому мгновению, которое вдруг перенесло меня на родину моих родителей, хотя эта мята, определенно, выросла где-то на юге Турции. Пошутив на эту тему, мы договариваемся выпить настоящего марокканского мятного чаю здесь, в Берлине.

– Встретимся за чайным столом уже скоро, – обещаю я. Муж медленно прижимает правую руку к сердцу, с улыбкой глядя на меня, и отвечает скромно: «Иншаллах», что на арабском означает: «Если Богу будет угодно».

– Я совершенно уверен, что Бог не будет против нашего чаепития, – говорю я. – И уже заранее радуюсь тому, что мы с вами выпьем настоящего марокканского мятного чаю.

* * *

Сегодня десятое октября, день рождения мамы. Приехали Зара и Элиас, живущие в Цюрихе. Они хотят отдать дань памяти своей бабушке и бросить в воду посвященные ей цветы. Элиас думает, какие выбрать – красные, розовые или белые розы? Его выбор розовые, со множеством шипов. Каждый из нас бросит две розы с моста в Веддинге в реку Панке.

За годы, прошедшие с моего детства, в Веддинге многое изменилось, но только не этот квартал у реки, на углу Гропиусштрассе. Гниль, грязь, из воды торчит сломанный стул, против течения плывут утки. Они равнодушно смотрят не на розы, а куда-то в другую сторону. Мне кажется, утки в Веддинге более тощие, чем в любом другом районе Берлина.

Мы грустно глядим вслед уплывающим цветам и кричим: «Мама, эти розы – для тебя!»

* * *

Позвонила сестра Ханна. Она все хуже переносит химиотерапию, но опухоль, к счастью, несколько уменьшилась. Я радуюсь вместе с сестрой Ханной, потом рекомендую сделать небольшой перерыв в химиотерапии, так как организму нужен отдых.

Опередив мой вопрос, она рассказывает, что вода из родного селения моей матери все еще не иссякла, значит, картина не закончена. Сестра Пьетра удивлена: еще никогда вода из сосуда не капала так долго. Чем же объясняется, что небольшое количество воды истекает каплями вот уже более полугода?

* * *

Я приехал на ежегодное собрание высокочтимого Общества хирургии тазовых органов, которое проходит в Луисвилле, штат Кентукки. За истекший год ушли из жизни десять членов общества, больше чем когда-либо после его основания в 1953 году. В начале заседания оглашаются их имена и наиболее выдающиеся профессиональные достижения. Все встают, чтобы минутой молчания почтить память умерших хирургов.

Когда-нибудь и моя фотография появится на интерактивной доске в этом зале. Надеюсь, что это случится не очень скоро. И еще: надеюсь, люди будут поминать меня добром и улыбкой.

Луисвилль – город, в котором родился Мохаммед Али. Приезд сюда вызывает у меня чувство благодарности и дает еще один повод для воспоминаний. В детстве было приятной неожиданностью, когда ночью родители будили нас, детей, чтобы мы посмотрели на гиганта-боксера, словно танцующего на ринге. Мохаммед Али был единственным, кто вызывал единодушное восхищение у всех нас – отца, мамы и детей. Мне кажется, никогда больше не появится такой человек, ради кого целая семья, порядком уставшая за день, соберется ночью у телевизора. Мы, дети, устраивались на полу, так как на диване всем не хватало места. Даже сегодня я предельно отчетливо помню свое тогдашнее чувство защищенности и сильнейшего интереса.

Хорошо помню поединки Мохаммеда Али, его бои в 1974 году в Киншасе (Заир) с Джорджем Форманом и в 1978 году в Нью-Орлеане (штат Луизиана, США) с Леоном Спинксом. Мы сидели на пестром ковре, я прижимался к маме. Ни разговоров, ни напитков, ни еды – мы точно загипнотизированные уставились на большой почти овальный экран черно-белого телевизора «Телефункен». Разрешение не спать в столь поздний час я воспринимал как признание, что я уже большой. Я гордился тем, что нахожусь вместе со всеми.

Может быть, мы так восхищались этим человеком потому, что знали о его борьбе за права меньшинств. Ведь каждый из нас принадлежит к какому-нибудь меньшинству. Дело было не в боксе, не в наносившихся ударах, а в уважении и внимании, именно это меня, мальчишку, восхищало. Мой отец был боксером-любителем. Он говорит, после того как получил перелом челюсти, у него начисто пропало обоняние. Ему пришлось выдержать немало ударов, но он остался бесстрашным, таким же, как много лет назад, когда дрался на овощном и фруктовом рынке, что рядом с центральным вокзалом в Брюсселе. Противником отца был бельгиец сверхтяжелого веса. Он со своей собакой двинулся к отцу, который ждал нас, стоя возле нашего автомобиля. Бельгиец вдруг остановился, а его кобель задрал ногу и пометил любимую машину отца. Отец выругался, бельгиец заорал: «Любая собака лучше марокканца!» Это было уже слишком. Отец набросился на бельгийца. Мои мама и сестра, сыновья бельгийца, мои кузены и кузины – все возмущенно кричали и старались пнуть, толкнуть или ударить, в общем, дать выход гневу. Я, в то время одиннадцатилетний, из машины смотрел на разыгравшуюся жуткую сцену и всем сердцем надеялся, что сейчас кто-нибудь появится и наведет порядок на рынке.